Читать онлайн - как я учился - максим горький. Как я учился читать А м горький как я учился отрывок

Сознательно читать я научился, когда мне было лет четырнадцать. В эти годы меня увлекала уже не одна фабула книги, – более или менее интересное развитие изображаемых событий, – но я начинал понимать красоту описаний, задумываться над характерами действующих лиц, смутно догадывался о целях автора книги и тревожно чувствовал различие между тем, о чём говорила книга, и тем, что внушала жизнь.

Жилось мне в ту пору трудно, – моими хозяевами были закоренелые мещане, люди, главным наслаждением которых являлась обильная еда, а единственным развлечением – церковь, куда они ходили, пышно наряжаясь, как наряжаются, идя в театр или на публичное гулянье. Работал я много, почти до отупения, будни и праздники были одинаково загромождены мелким, бессмысленным, безрезультатным трудом.

Дом, в котором жили мои хозяева, принадлежал «подрядчику землекопных и мостовых работ», маленькому коренастому мужику с Клязьмы. Остробородый, сероглазый, он был зол, груб и как-то особенно спокойно жесток. У него было человек тридцать рабочих, все – владимирские мужики; жили они в тёмном подвале с цементным полом и маленькими окнами ниже уровня земли. Вечерами, измученные работой, поужинав щами из квашеной вонючей капусты с требухою или солониной, от которой пахло селитрой, они выползали на грязный двор и валялись на нём, – в сыром подвале было душно и угарно от огромной печи. Подрядчик являлся в окне своей комнаты и орал:

– Эй, вы, дьяволы, опять на двор вылезли? Развалились, свиньи! У меня в дому хорошие люди живут – али им приятно глядеть на вас?

Рабочие покорно уходили в подвал. Все это были люди печальные, они редко смеялись, почти никогда не пели песен, говорили кратко, неохотно и, всегда выпачканные землёй, казались мне покойниками, которых воскресили против их воли для того, чтобы мучить ещё целую жизнь.

«Хорошие люди» – офицеры, картёжники и пьяницы, они били денщиков до крови, били любовниц, пёстро одетых женщин, куривших папиросы. Женщины тоже напивались и хлестали денщиков по щекам. Пили и денщики, пили помногу, насмерть.

В воскресные дни подрядчик выходил на крыльцо и садился на ступени, с длинной узкой книжкой в одной руке, с обломком карандаша в другой; к нему гуськом, один за другим, подходили землекопы, точно нищие. Они говорили пониженными голосами, кланяясь и почёсываясь, а подрядчик орал на весь двор:

– Ладно, будет! Бери целковый! Чего? А в морду – хочешь? Хватит с вас! Иди прочь… Но!

Я знал, что среди землекопов есть немало однодеревенцев подрядчика, есть родственники его, но он со всеми был одинаково жесток и груб. И землекопы были тоже жестоки и грубы в отношении друг к другу, а особенно – к денщикам. Почти каждое воскресенье на дворе разгорались кровавые драки, гудела трёхэтажная грязная ругань. Землекопы дрались беззлобно, как бы выполняя надоевшую им обязанность; избитый до крови отходил или отползал в сторону и там молча осматривал свои царапины, раны, ковырял грязными пальцами расшатанные зубы.

Разбитое лицо, затёкшие от ударов глаза никогда не вызывали сострадания товарищей, но если была разорвана рубаха – все сожалели об этом, а избитый хозяин рубахи угрюмо злился, иногда плакал.

Эти сцены вызывали у меня неописуемо тяжёлое чувство. Мне было жалко людей, но я жалел их холодной жалостью, у меня никогда не возникало желания сказать кому-нибудь из них ласковое слово, чем-либо помочь избитым – хотя бы воды подать, чтобы они смыли отвратительно густую кровь, смешанную с грязью и пылью. В сущности, я не любил их, немножко боялся и – произносил слово «мужик» так же, как мои хозяева, офицеры, полковой священник, сосед-повар и даже денщики, – все эти люди говорили о мужиках с презрением.

Жалеть людей – это тяжело, всегда хочется радостно любить кого-нибудь, а любить было некого. Тем горячее я полюбил книги.

Было и ещё много грязного, жестокого, вызывавшего острое чувство отвращения, – я не буду говорить об этом, вы сами знаете эту адову жизнь, это сплошное издевательство человека над человеком, эту болезненную страсть мучить друг друга – наслаждение рабов. И вот в такой проклятой обстановке я впервые стал читать хорошие, серьёзные книги иностранных литераторов.

Я, вероятно, не сумею передать достаточно ярко и убедительно, как велико было моё изумление, когда я почувствовал, что почти каждая книга как бы открывает предо мною окно в новый, неведомый мир, рассказывая мне о людях, чувствах, мыслях и отношениях, которых я не знал, не видел. Мне казалось даже, что жизнь, окружающая меня, всё то суровое, грязное и жестокое, что ежедневно развёртывалось предо мною, всё это – не настоящее, ненужное; настоящее и нужное только в книгах, где всё более разумно, красиво и человечно. В книгах говорилось тоже о грубости, о глупости людей, об их страданиях, изображались злые и подлые, но рядом с ними были другие люди, каких я не видал, о которых даже не слышал, – люди честные, сильные духом, правдивые, всегда готовые хоть на смерть ради торжества правды, ради красивого подвига.

Первое время, опьянённый новизною и духовной значительностью мира, открытого для меня книгами, я стал считать их лучше, интереснее, ближе людей и – как будто – немного ослеп, глядя на действительную жизнь сквозь книги. Но суровая умница-жизнь позаботилась вылечить меня от этой приятной слепоты.

По воскресеньям, когда хозяева уходили в гости или гулять, я вылезал из окна душной, пропахшей жиром кухни на крышу и там читал. По двору плавали, как сомы, полупьяные или сонные землекопы, визжали горничные, прачки и кухарки от жестоких нежностей денщиков, я – посматривал с высоты на двор и величественно презирал эту грязненькую, пьяную, распутную жизнь.

Максим Горький

Как я учился

Когда мне было лет шесть-семь, мой дед начал учить меня грамоте. Было это так.

Однажды вечером он достал откуда-то тоненькую книжку, хлопнул ею себя по ладони, меня по голове и весело сказал:

– Ну, скула калмыцкая, садись учить азбуку! Видишь фигуру? Это – «аз». Говори: «аз»! Это – «буки», это – «веди». Понял?

Он ткнул пальцем во вторую букву.

– Это – что?

– «Буки».

– «Веди».

– А это? – Он указал на пятую букву.

– Не знаю.

– «Добро». Ну – это какая?

– Попал! Говори – «глаголь», «добро», «есть», «живёте»!

Он обнял меня за шею крепкой, горячей рукой и тыкал пальцами в буквы азбуки, лежавшей под носом у меня, и кричал, всё повышая голос:

– «Земля»! «Люди»!

Мне было занятно видеть, что знакомые слова – добро, есть, живёте, земля, люди – изображаются на бумаге незатейливыми, маленькими знаками, и я легко запоминал их фигуры. Часа два дед гонял меня по азбуке, и в конце урока я без ошибки называл более десяти букв, совершенно не понимая, зачем это нужно и как можно читать, зная названия буквенных знаков азбуки.

Насколько легче учиться грамоте теперь, по звуковому способу, когда «а» так и произносится – «а», а не «аз», «в» – так и есть «в», а не «веди». Великую благодарность заслужили учёные люди, придумавшие звуковой приём обучения азбуке, – сколько детских сил сохраняется благодаря этому и насколько быстрее идёт усвоение грамоты! Так – повсюду наука стремится облегчить труд человека и сберечь его силы от излишней траты.

Я запомнил всю азбуку дня в три, и вот наступило время учить слога, составлять из букв слова, Теперь, по звуковому способу, это делается просто, человек произносит звуки: «о», «к», «н», «о» и сразу же слышит, что он сказал определённое, знакомое ему слово – «окно».

Я учился иначе: для того, чтоб сказать слово – «окно», я должен был проговорить длинную бессмыслицу: «он-како-наш-он-но=окно». Ещё труднее и непонятнее складывались многосложные слова, например: чтобы сложить слово «половица», нужно было выговорить «покой-он=по=по», «люди-он=ло=поло», «веди-ик=ви=полови», «цы-аз=ца=половица»! Или «червяк»: «червь-есть=че», «рцы-веди-яз=рвя=червя», «како-ер=къ=червякъ»!

Эта путаница бессмысленных слогов страшно утомляла меня, мозг быстро уставал, соображение не работало, я говорил смешную чепуху и сам хохотал над нею, а дед бил меня за это по затылку или порол розгами. Но нельзя было не хохотать, говоря такую чепуху, как например: «мыслете-он=мо=мо», «рцы-добро-веди-ивин=рдвин=мордвинъ»; или: «буки-аз=ба=ба, «ша-како-иже-ки=шки=башки», «арцы-ер=башкиръ»! Понятно, что вместо «мордвин», я говорил «мордин», вместо «башкир» «шибир», однажды сказал вместо «богоподобен» «болтоподобен», а вместо «епископ» «скопидом». За эти ошибки дед жестоко порол меня розгами или трепал за волосы до головной боли.

А ошибки были неизбежны, потому что в таком чтении слова трудно понять, приходилось догадываться о смысле их и говорить не то слово, которое прочитал, да не понял, а похожее на него по звукам. Читаешь «рукоделье», а говоришь – «мукосей», читаешь «кружева», говоришь «жевать».

Долго – с месяц и больше – маялся я на изучении слогов, но стало ещё трудней, когда дед заставил меня читать псалтырь, написанный на церковно-славянском языке. Дед хорошо и бойко читал на этом языке, но он сам плохо понимал его различие от гражданской азбук. Для меня явились новые буквы «пса», «кси», дед не мог объяснить, откуда они, бил меня кулаками по голове и приговаривал:

– Не «покой», дьяволёнок, а «пса», «пса», «пса»!

Это была пытка, она продолжалась месяца четыре, в конце концов я научился читать и «по-граждански» и «по-церковному», но получил решительное отвращение и вражду к чтению и книгам.

Осенью меня отдали в школу, но через несколько недель я заболел оспой и учение прервалось, к немалой радости моей. Но через год меня снова сунули в школу – уже другую.

Я пришёл туда в материных башмаках, в пальтишке, перешитом из бабушкиной кофты, в жёлтой рубахе и штанах «навыпуск», всё это сразу было осмеяно, за жёлтую рубаху я получил прозвище «бубнового туза». С мальчиками я скоро поладил, но учитель и поп невзлюбили меня.

Учитель был жёлтый, лысый, у него постоянно текла кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал её, качая головою. Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это лицо совершенно лишние на нём оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему лицу, что всегда хотелось вытереть щёки ладонью.

Несколько дней я сидел в первом отделении, на передней парте, почти вплоть к столу учителя, – это было нестерпимо, казалось он никого не видит, кроме меня, он гнусил всё время:

– Песко-ов, перемени рубаху-у! Песко-ов, не вози ногами! Песков, опять у тебя с обуви луза натекла-а!

Я платил ему за это диким озорством: однажды достал половину арбуза, выдолбил её и привязал на нитке к блоку двери в полутёмных сенях. Когда дверь открылась – арбуз взъехал вверх, а когда учитель притворил дверь – арбуз шапкой сел ему прямо на лысину. Сторож отвёл меня с запиской учителя домой, и я расплатился за эту шалость своей шкурой.

В другой раз я насыпал в ящик его стола нюхательного табаку, он так расчихался, что ушёл из класса, прислав вместо себя зятя своего – офицера, который заставил весь класс петь «Боже, царя храни» и «Ах, ты, воля, моя воля». Тех, кто пел неверно, он щёлкал линейкой по головам как-то особенно звучно и смешно, но не больно.

Законоучитель, красивый и молодой, пышноволосый поп, невзлюбил меня за то, что у меня не было «Священной истории ветхого и нового завета» и за то, что я передразнивал его манеру говорить.

Являясь в класс, он первым делом спрашивал меня:

– Пешков, книгу принёс или нет? Да. Книгу?

Я отвечал:

– Нет. Не принёс. Да.

– Что – да?

– Ну, и – ступай домой. Да. Домой. Ибо тебя учить я не намерен. Да. Не намерен.

Это меня не очень огорчало, я уходил и до конца уроков шатался по грязным улицам слободы, присматривался к её шумной жизни.

Несмотря на то, что я учился сносно, мне скоро было сказано, что меня выгонят из школы за недостойное поведение. Я приуныл – это грозило мне великими неприятностями.

Но явилась помощь – в школу неожиданно приехал епископ Хрисанф.

Когда он, маленький, в широкой чёрной одежде сел за стол, высвободил руки из рукавов и сказал:

«Ну, давайте беседовать, дети мои!» – в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.

Вызвав, после многих, и меня к столу, он спросил серьёзно:

– Тебе – который год? Только-о? Какой ты, брат, длинный, а? Под дождями часто стоял, а?

Положив на стол сухонькую руку, с большими острыми ногтями, забрав в пальцы непышную бородку, он уставился в лицо мне добрыми глазами, предложив:

– Ну-ко, расскажи мне из священной истории, что тебе нравится?

Когда я сказал, что у меня нет книги и я не учу священную историю, он поправил клобук и спросил:

– Как же это? Ведь это надобно учить! А может, что-нибудь знаешь, слыхал? Псалтырь знаешь? Это хорошо! И молитвы? Ну, вот видишь! Да ещё и жития? Стихами? Да ты у меня знающий.

Явился наш поп, красный, запыхавшийся, епископ благословил его, но когда поп стал говорить про меня, он поднял руку, сказав:

– Позвольте минутку… Ну-ко, расскажи про Алексея человека божия?..

– Прехорошие стихи, брат, а? – сказал он, когда я приостановился, забыв какой-то стих. – А ещё что-нибудь?.. Про царя Давида? Очень послушаю!

Я видел, что он действительно слушает и ему нравятся стихи; он спрашивал меня долго, потом вдруг остановил, осведомляясь быстро:

– По псалтырю учился? Кто учил? Добрый дедушка-то? Злой? Неужто? А ты очень озорничаешь?

Я замялся, но сказал – да! Учитель с попом многословно подтвердили моё сознание, он слушал их, опустив глаза, потом сказал, вздохнув:

– Вот что про тебя говорят – слыхал? Ну-ко, подойди!

Положив на голову мне руку, от которой исходил запах кипарисового дерева, он спросил:

– Чего же это ты озорничаешь?

– Скушно очень учиться.

– Скучно? Это, брат, неверно что-то. Было бы тебе скучно учиться – учился бы ты плохо, а вот учителя свидетельствуют, что хорошо ты учишься. Значит, есть что-то другое.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

«Когда мне было лет шесть-семь, мой дед начал учить меня грамоте. Было это так…»

Когда мне было лет шесть-семь, мой дед начал учить меня грамоте. Было это так.

Однажды вечером он достал откуда-то тоненькую книжку, хлопнул ею себя по ладони, меня по голове и весело сказал:

– Ну, скула калмыцкая, садись учить азбуку! Видишь фигуру? Это – «аз». Говори: «аз»! Это – «буки», это – «веди». Понял?

Он ткнул пальцем во вторую букву.

– Это – что?

– «Буки».

– «Веди».

– А это? – Он указал на пятую букву.

– Не знаю.

– «Добро». Ну – это какая?

– Попал! Говори – «глаголь», «добро», «есть», «живёте»!

Он обнял меня за шею крепкой, горячей рукой и тыкал пальцами в буквы азбуки, лежавшей под носом у меня, и кричал, всё повышая голос:

– «Земля»! «Люди»!

Мне было занятно видеть, что знакомые слова – добро, есть, живёте, земля, люди – изображаются на бумаге незатейливыми, маленькими знаками, и я легко запоминал их фигуры. Часа два дед гонял меня по азбуке, и в конце урока я без ошибки называл более десяти букв, совершенно не понимая, зачем это нужно и как можно читать, зная названия буквенных знаков азбуки.

Насколько легче учиться грамоте теперь, по звуковому способу, когда «а» так и произносится – «а», а не «аз», «в» – так и есть «в», а не «веди». Великую благодарность заслужили учёные люди, придумавшие звуковой приём обучения азбуке, – сколько детских сил сохраняется благодаря этому и насколько быстрее идёт усвоение грамоты! Так – повсюду наука стремится облегчить труд человека и сберечь его силы от излишней траты.

Я запомнил всю азбуку дня в три, и вот наступило время учить слога, составлять из букв слова, Теперь, по звуковому способу, это делается просто, человек произносит звуки: «о», «к», «н», «о» и сразу же слышит, что он сказал определённое, знакомое ему слово – «окно».

Я учился иначе: для того, чтоб сказать слово – «окно», я должен был проговорить длинную бессмыслицу: «он-како-наш-он-но=окно». Ещё труднее и непонятнее складывались многосложные слова, например: чтобы сложить слово «половица», нужно было выговорить «покой-он=по=по», «люди-он=ло=поло», «веди-ик=ви=полови», «цы-аз=ца=половица»! Или «червяк»: «червь-есть=че», «рцы-веди-яз=рвя=червя», «како-ер=къ=червякъ»!

Эта путаница бессмысленных слогов страшно утомляла меня, мозг быстро уставал, соображение не работало, я говорил смешную чепуху и сам хохотал над нею, а дед бил меня за это по затылку или порол розгами. Но нельзя было не хохотать, говоря такую чепуху, как например: «мыслете-он=мо=мо», «рцы-добро-веди-ивин=рдвин=мордвинъ»; или: «буки-аз=ба=ба, «ша-како-иже-ки=шки=башки», «арцы-ер=башкиръ»! Понятно, что вместо «мордвин», я говорил «мордин», вместо «башкир» «шибир», однажды сказал вместо «богоподобен» «болтоподобен», а вместо «епископ» «скопидом». За эти ошибки дед жестоко порол меня розгами или трепал за волосы до головной боли.

А ошибки были неизбежны, потому что в таком чтении слова трудно понять, приходилось догадываться о смысле их и говорить не то слово, которое прочитал, да не понял, а похожее на него по звукам. Читаешь «рукоделье», а говоришь – «мукосей», читаешь «кружева», говоришь «жевать».

Долго – с месяц и больше – маялся я на изучении слогов, но стало ещё трудней, когда дед заставил меня читать псалтырь, написанный на церковно-славянском языке. Дед хорошо и бойко читал на этом языке, но он сам плохо понимал его различие от гражданской азбук. Для меня явились новые буквы «пса», «кси», дед не мог объяснить, откуда они, бил меня кулаками по голове и приговаривал:

– Не «покой», дьяволёнок, а «пса», «пса», «пса»!

Это была пытка, она продолжалась месяца четыре, в конце концов я научился читать и «по-граждански» и «по-церковному», но получил решительное отвращение и вражду к чтению и книгам.

Осенью меня отдали в школу, но через несколько недель я заболел оспой и учение прервалось, к немалой радости моей. Но через год меня снова сунули в школу – уже другую.

Я пришёл туда в материных башмаках, в пальтишке, перешитом из бабушкиной кофты, в жёлтой рубахе и штанах «навыпуск», всё это сразу было осмеяно, за жёлтую рубаху я получил прозвище «бубнового туза». С мальчиками я скоро поладил, но учитель и поп невзлюбили меня.

Учитель был жёлтый, лысый, у него постоянно текла кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал её, качая головою. Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это лицо совершенно лишние на нём оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему лицу, что всегда хотелось вытереть щёки ладонью.

Несколько дней я сидел в первом отделении, на передней парте, почти вплоть к столу учителя, – это было нестерпимо, казалось он никого не видит, кроме меня, он гнусил всё время:

– Песко-ов, перемени рубаху-у! Песко-ов, не вози ногами! Песков, опять у тебя с обуви луза натекла-а!

Я платил ему за это диким озорством: однажды достал половину арбуза, выдолбил её и привязал на нитке к блоку двери в полутёмных сенях. Когда дверь открылась – арбуз взъехал вверх, а когда учитель притворил дверь – арбуз шапкой сел ему прямо на лысину. Сторож отвёл меня с запиской учителя домой, и я расплатился за эту шалость своей шкурой.

В другой раз я насыпал в ящик его стола нюхательного табаку, он так расчихался, что ушёл из класса, прислав вместо себя зятя своего – офицера, который заставил весь класс петь «Боже, царя храни» и «Ах, ты, воля, моя воля». Тех, кто пел неверно, он щёлкал линейкой по головам как-то особенно звучно и смешно, но не больно.

Законоучитель, красивый и молодой, пышноволосый поп, невзлюбил меня за то, что у меня не было «Священной истории ветхого и нового завета» и за то, что я передразнивал его манеру говорить.

Являясь в класс, он первым делом спрашивал меня:

– Пешков, книгу принёс или нет? Да. Книгу?

Я отвечал:

– Нет. Не принёс. Да.

– Что – да?

– Ну, и – ступай домой. Да. Домой. Ибо тебя учить я не намерен. Да. Не намерен.

Это меня не очень огорчало, я уходил и до конца уроков шатался по грязным улицам слободы, присматривался к её шумной жизни.

Несмотря на то, что я учился сносно, мне скоро было сказано, что меня выгонят из школы за недостойное поведение. Я приуныл – это грозило мне великими неприятностями.

Но явилась помощь – в школу неожиданно приехал епископ Хрисанф.

Когда он, маленький, в широкой чёрной одежде сел за стол, высвободил руки из рукавов и сказал:

«Ну, давайте беседовать, дети мои!» – в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.

Вызвав, после многих, и меня к столу, он спросил серьёзно:

– Тебе – который год? Только-о? Какой ты, брат, длинный, а? Под дождями часто стоял, а?

Положив на стол сухонькую руку, с большими острыми ногтями, забрав в пальцы непышную бородку, он уставился в лицо мне добрыми глазами, предложив:

– Ну-ко, расскажи мне из священной истории, что тебе нравится?

Когда я сказал, что у меня нет книги и я не учу священную историю, он поправил клобук и спросил:

– Как же это? Ведь это надобно учить! А может, что-нибудь знаешь, слыхал? Псалтырь знаешь? Это хорошо! И молитвы? Ну, вот видишь! Да ещё и жития? Стихами? Да ты у меня знающий.

Явился наш поп, красный, запыхавшийся, епископ благословил его, но когда поп стал говорить про меня, он поднял руку, сказав:

– Позвольте минутку… Ну-ко, расскажи про Алексея человека божия?..

– Прехорошие стихи, брат, а? – сказал он, когда я приостановился, забыв какой-то стих. – А ещё что-нибудь?.. Про царя Давида? Очень послушаю!

Я видел, что он действительно слушает и ему нравятся стихи; он спрашивал меня долго, потом вдруг остановил, осведомляясь быстро:

– По псалтырю учился? Кто учил? Добрый дедушка-то? Злой? Неужто? А ты очень озорничаешь?

Я замялся, но сказал – да! Учитель с попом многословно подтвердили моё сознание, он слушал их, опустив глаза, потом сказал, вздохнув:

– Вот что про тебя говорят – слыхал? Ну-ко, подойди!

Положив на голову мне руку, от которой исходил запах кипарисового дерева, он спросил:

– Чего же это ты озорничаешь?

– Скушно очень учиться.

– Скучно? Это, брат, неверно что-то. Было бы тебе скучно учиться – учился бы ты плохо, а вот учителя свидетельствуют, что хорошо ты учишься. Значит, есть что-то другое.

Конец ознакомительного фрагмента.

Памяти моей тётки,
Каргапольцевой Маргарите Петровне,
Посвящается!

На фотографии, слева направо: Рита, я и мама

Трудно точно сказать, когда же это произошло. Взрослые наперебой пытались как можно ниже опустить ту мою возрастную планку, лишь бы только услаждать своё тщеславие, чтобы доказать себе и окружающим – что Виталька, то бишь я – вундеркинд, каких белый свет ещё не видел. В принципе, как и все родители на земле!!!

Я же сам склонен просто путём сопоставления известных фактов, известных по достаточно точным датам, с точностью до месяца, просто рассчитать, когда же это могло произойти. Точнее, под понятием «научился читать», я имею ввиду умение из букв складывать слова. Даже самому теперь это стало интересно!!!
Отправной точкой, той вехой, от которой я буду вести свои изыскания, будет декабрь месяц 1963.

Мне тогда было полных 6 лет и 7 месяцев. Это уже тот возраст, когда реально ощущаешь своё «Я». И уже отдаёшь отчёт своим детским поступкам, помнишь многие яркие события из своей жизни и жизни семьи. Ну и самое главное – я уже почти бегло читал, спокойно считал деньги в пределах рубля, знал часы.

Почему я взял именно декабрь 1963? Да всё очень просто! В декабре возвращались из Хабаровска моя тётка (по материнской линии) со своим мужем. Он считался мне дядькой. Сколько себя помню – всегда звал его Толя, а тётку - просто Рита.

Помню отчётливо, как сумеречным декабрьским вечером к платформе на вокзале г. Свердловска медленно подкатывал паровоз, пыхтя и пуская пар в разные стороны.
Я немного побаивался это черномазого чудовища, спереди напоминающего круглую башку с раздутыми щеками, с ярко-красным языком, высунутым изо рта так, как это просит доктор при осмотре горла. На башке этой вместо носа красная пятиконечная звезда, на голове шляпа – цилиндр, в каких изображали буржуинов в гайдаровском «Мальчише - Кибальчише», да ещё и дымящая чёрным дымом. А во лбу один глаз-фара, слепящая столпившихся на платформе встречающих. Это пострашнее, чем Голова, описанная в пушкинской поэме «Руслан и Людмила»

Я жался к деду, ибо побаивался, что паровоз просто ошпарит нас паром. То, что паром можно ошпариться, знал не понаслышке. Когда-то сунул палец к носику кипящего чайника.

На платформе стоял специфический запах от сгоревшего угля. Этот запах въелся в мозг настолько, что учуяв его, память отбрасывает меня в те далёкие годы. Запах угольного дыма – это просто визитная карточка любого железнодорожного вокзала. И даже сейчас в вагонах есть котёл, обогревающий вагон и дающий кипяток пассажирам.

Паровоз проследовал мимо нас, на пару секунд окутав нас паром, протянул мимо несколько вагонов и встал, как вкопанный. Под вагонами зашипело и заскрипело. Поезд Хабаровск – Свердловск прибыл, о чём прохрипел, где то вверху висящий громкоговоритель.
Дед повёл меня и бабушку в конец состава.
- Вот в этом вагоне должны ехать, - сказал дед и остановился у вагона, из которого уже вовсю выгружались пассажиры.

Пассажиров в вагоне было много. Наверно, как сельдей в бочке.

У вагона небольшое столпотворение – смешались уже бывшие пассажиры и встречающие. Слышались восторженные возгласы, смех. Кто-то обнимался и целовался.

И вот в предпоследнем окне вагона отчётливо вижу свою тётку Риту.
- Вон Рита, а впереди Толя, - закричал я.

Тётку я любил со страшной силой. Её помню с того времени, сколь помню себя. Я волновался. Ждал этой встречи фактически год. Ровно столько она жила в Хабаровске. При случае расскажу, как она туда попала.

Бабушка, видя моё волнение, склонилась ко мне и сказала:
- Виталька, ты не удивляйся, когда Риту увидишь. Он теперь пузатая, как я.

Вот это та веха, числа, конечно, не помню, и ни один архив уже не даст точной информации, когда же прибыл этот поезд. Хотя есть один канал, по которому можно с точностью до одного дня узнать и это.

Скажет читатель: - Ты, Сыров, следак!!!»

Да, есть возможность и это установить. Всё дело в том, что в тот же день я с бабушкой и дедушкой с утра были на похоронах одной родственницы со стороны моей бабушки. На кладбище не поехали, успели с усопшей попрощаться у дома. Нам ведь надо было ехать встречать Риту и Толю. Есть и сейчас родственники, у которых и можно уточнить дату смерти, а день похорон – на третий день – всё очень просто.

Но не будем о грустном. Тем более, в установлении точного числа, когда я начал читать нет необходимости. Ибо это определить уже никак не возможно.

Итак, зная, что Рита уехала в Хабаровск ровно год назад, считая от даты возвращения в Свердловск, мы сразу возвращаемся в декабрь 1962 года. Значит мне 5 лет и 7 месяцев.

Я чётко про себя помню – по состоянию на декабрь 1962 года:
Читал я по слогам, затруднения были только с длинными и незнакомыми словами. Ещё летом 1962 были в Богдановическом районе у родственников. У них была дочка – моя ровесница, я майский, она мартовская. Звали её Наташкой.

У них в комнате в углу стояла этажерка (в моде была такая мебель), и на одной из полок я увидел несколько детских книг. Привлекла меня книга большого формата, вся с картинками и с крупным текстом. «Приключения Буратино» - это была моя первая книга, которую я по слогам читал вслух для Наташки. Её родители – «тыкали Наташку мордой», что вот, мол, Виталька уж по слогам читает, а она, коза драная, еле складывает слова из букв.

На что Натаха тогда парировала:
- Виталька то - городской.

Она умела отвести от себя громы и молнии.

Вот уже установлено, что летом 1962 года я умел читать по слогам. Не буду преувеличивать, скажу честно – читал ещё плохо. Да и коза Наташка дала мне не очень лестную оценку моего чтения вслух. Сказала, что её старшая сестра Танька читает лучше меня. Ну, ещё бы – она тогда должна была пойти в четвёртый или пятый класс.

Допустим, что это был август, и было мне 5 лет и 3 месяца.

Мальчишка я был крупный и рослый. И в этом возрасте в друзьях были ребята, которые уже готовились пойти в школу. И опять я был примером для некоторых из них. В те годы многие дети в садики не ходили. А потому начальные классы формировались с учётом дошкольной подготовки. Понятно, что дети, посещающие детский садик были более подготовленные и многие уже знали алфавит и могли, как я, худо-бедно читать. В классы с литерами А, Б и В – зачисляли детей более продвинутых, как сейчас говорят. А были ещё классы с литерами Г и Д, наверно, для глупых и дураков. Я в сентябре 1964 года буду зачислен в класс с литерой "Г"

Я в садике не был ни дня. Бабушка не работала и была возможность содержать меня дома. Моим дошкольным образованием и занималась Рита и дед. Мама же, оставшись вдовой в 21 год, работала продавцом в промтоварном магазине в отделе Чулки-Носки. И училась в Техникуме советской торговли на вечернем отделении с 1961 года, т.е. пошла учиться, когда мне было уже полных четыре года. Видел её только по воскресениям. В соседнем бараке у моей мамы была своя комната, которую дал завод Химмаш моему отцу. С работы приезжала поздно. Мама там и жила.

Когда я родился в 1957 году, Рита была ещё девчонкой в не полных семнадцать лет.
Судя по всему, девка она была любви обильная, и из-за ранней влюблённости бросила учёбу ещё в начале 10 класса и в 18 лет уже вышла замуж. Жили они с мужем как то по-особенному. Он учился в автодорожном техникуме и видимо жил в общежитии. И в нашей семье бывал не каждый день.

Я всё время проживал у бабушки и дедушки. Барачная квартира была из двух комнат. Рита жила с нами.

Потому то и видел Риту каждый день. Она и играла со мной и занималась моим домашним образованием. Хрупкая девушка таскала меня на руках, везде за собой водила, даже в кино. А ещё выпрашивала у меня конфеты. Не подумайте, что мне было жалко. Написал, что «выпрашивала» лишь только по тому, что бабушка любила говаривать, выдавая мне конфеты или другие сладости:
- Виталька, Ритке-сладкоежке не давай. Ей сколь ни дай – ей всё мало.

Вовсе она не выпрашивала! Я сам делился!

Как и мама моя, Рита – это дети войны. Какие уж им конфеты во время войны!!!

А когда Рита устроилась работать контролёром в электродный цех, то мне воздалось за мою щедрую душу. С первой получки она принесла огромнейший кулёк. Он был свёрнут из нескольких газет. Занесла она его в дом как ребёнка в пелёнках.
- Виталя, беги ка сюда, смотри, что я тебе принесла!!!

Она эффектно высыпала содержимое пакета. На столе образовалась огромная гора конфет. Ели вместе! А я перебрал. Видимо с тех пор не особо падок на сладкое. Ещё тогда установилась какая то мерка. Чёрт побери – написал как про спиртное!!! Осталось дописать, что предпочитаю крепкое. Шутка.

Но вернёмся обратно на платформу, на которую вот-вот должна сойти моя тётушка.

Но я был ошарашен бабушкиным сообщением. Это меня держало в напряжении. Как же могла стать пузатой моя стройняшка Рита. Принял это за шутку, но….

Мои тётка и дядька выходили из вагона последними.

Первой выходила Рита, дед бросился помочь ей сойти со ступенек вагона. Я же от волнения и от ожидания увидеть пузатую тётку, слегка прятался за бабушку. Дед на какое то время загородил от меня тётушку. Вот он помог ей сойти на платформу….

О боже – тётка была пузатой!!! Я расстроился.
- Что с ней?- глаза видели, но мозг никак не понимал.
- Братика или сестрёнку тебе Рита тебе везёт!!! – сказала бабушка, - ты же просил.

И правда, в большинстве семей - наших соседей по баракам, почти у всех было не меньше двух детей. Я завидовал ребятам. Им было весело вместе.

Не буду описывать подробности – я их просто не помню.

Запомнилось одно – я огорчился, что не смог бросится в объятья к Рите. Меня просто остановили, и Рита тоже, как бы пыталась приостановить меня, когда я был готов броситься ей на шею.

Праздник немного сорвался. Я даже не помню, как добрались до дома. Я всю дорогу по большей части молчал.

Тётка была беременной уже на восьмом месяце. Братец родится в начале февраля 1964 года.

Всё же я нашёл случай сделать то, что было запланировано ещё год назад: Я преподнёс Рите небольшую коробку из-под конфет. В коробке было «ассорти» - конфеты, которые я ел весь год, пока она была в Хабаровске, и по одной откладывал в эту коробку.

Там были конфеты и шоколадные и карамельки и завёрнутые в фольгу квадратики шоколада.

Но и это было смазано. Бабушку дёрнуло сказать, что в Ритином положении, наверно не стоит есть старые конфеты, особенно шоколадные. Бабушка развернула одну шоколадную конфетку – шоколад был подёрнут какой то сероватой вуалью…. Говоря взрослым языком – у многих конфет просто просрочено время хранения.
И, похоже, что Рите было не до меня….

Где-то незадолго до нового 1963 года ночью в ставни окна кто-то настойчиво застучал. Даже я проснулся.

Раз ставни на окнах были закрыты, значит, были сильные морозы. Бараки за ночь быстро выстывали, и хоть как то, чтобы удержать тепло в комнатах, на ночь, а иногда и даже днём ставни закрывали. Помню, что в морозы печку топили не по разу в день.

Дед, ворча, встал с постели и вышел в сени. И уже через короткое время хлопнула внутренняя дверь.
- Эй, вставайте, сонные тетери, - бодро крикнул дед, - Толя приехал!

Я подскочил от радости и кинулся в первую комнату. Там и правда стоял мой дядька Толя, в военной форме, шапка с распущенными клапанами (я их ушами называл) и завязанными под подбородком. Козырёк и клапана были в инее, усы дядькины – тоже.
Через минуту все, а именно: бабушка, дед, Рита и я прыгали от радости вокруг Толи как возле новогодней ёлки.

Я любил дядьку. Ведь кроме деда, в семье взрослых мужчин не было. Когда, ещё до армии, он появлялся у нас, я очень радовался. Я любил ходить с ним баню.

В те годы он ещё был студент, но у него всегда находились деньги, чтобы после бани купить мне стакан лимонада и ромовую бабу – это такая булочка в виде высокого цилиндра, сверху сахарная глазурь, а низ этой булки примерно до половины был влажным – пропитанный каким то жидким сиропом. Долго меня ждать было не надо.
- Сыропт, пошли в баню!!! – зычно давал команду Толя.
Я не опечатался – Толя именно так произносил мою фамилию – Сыропт.

Продолжение: Часть вторая -

КАК Я УЧИЛСЯ НА ОШИБКАХ

ВОСПОМИНАНИЯ С ЛЕГКОЙ ПЕЧАЛЬЮ

На девятом десятке лет мне преимущественно вспоминается первая половина прожитой жизни. Видимо, тогда каждый день обретал для меня значимость в большей мере, чем в последующие годы, особенно ныне.

Да не только для меня. Один мой старый друг сказал мне:

Представляешь, я четко помню все события своей жизни до возраста 35 - 40 лет, а позже жизнь всё больше становилась каким-то монотонным потоком, из которого память извлекает для хранения всё меньше чего-то значительного.

Не хочу утверждать, что это всеобщая закономерность, но я её постоянно ощущаю.

И почему-то особенно часто память возвращает меня к тем ошибочным поступкам уже далеких лет, начиная с детства, которые сопровождали мое личностное становление, даря мне крупицы мудрости. Да, на ошибках учатся - с этой русской пословицей не поспоришь. К счастью, я обошелся без трагических оплошностей, поэтому сегодня вспоминаю их с легкой печалью, не более, при этом иногда и улыбаюсь.

Мне подумалось, что те мои воспоминания могут коснуться и души других людей. И решил я собрать некоторые из них в единое эссе. Позвольте, уважаемые читатели, предложить это повествование вашему вниманию.

В том марте приближалась к окончанию моя учеба то ли во втором, то ли в третьем классе - точно не помню. Значит, шел 1946-й или 1947-й год. Наша семья жила в Москве, в так называемом доме нефтяников, расположенном возле Москвы-реки со стороны Киевского вокзала, между двумя красивыми мостами: Бородинским и тем, по которому ездили поезда метро между станциями "Смоленская" и "Киевская".

Нет, официально наш недостроенный дом, точнее, его уже заселенное восьмиэтажное крыло, домом нефтяников не назывался, но в нашем окружении такое его название слышалось часто. И не случайно. В нем получили жилплощадь многие работники нефтяной отрасли, например видный геолог Михаил Федорович Мирчинк, изобретатель турбобура (гордости отечественной буровой техники) Ролен Арсеньевич Иоаннесян, крупный специалист по технологии бурения Николай Степанович Тимофеев, известный ученый в области разработки нефтяных месторождений Владимир Николаевич Щелкачев и другие специалисты.

Получил жилье и мой отец - нефтяник-машиностроитель, назначенный директором завода экспериментальных машин.

Однако я намерен коротко рассказать не о нашем доме и его обитателях, а о своей оплошности в праздничный день 8 марта. А то, что я изложил вначале - просто попутная информация, чтобы приблизить читателя к той обстановке, в которой я тогда находился. Добавлю ещё, что семья наша состояла из моих мамы и папы, бабушки, меня и маленькой сестренки.

Я уже понимал, что 8 марта женщинам надо дарить сувениры. Конечно, можно было нарисовать для мамы и бабушки какие-то праздничные открытки (что я и делал впоследствии), но в тот раз у меня возникло желание попросить у папы немного денег и купить им подарочки в парфюмерно-галантерейном магазине, который находился рядом, возле Бородинского моста. Папа одобрил мое желание и дал мне денег, которых хватало, чтобы купить губную помаду для мамы и пудреницу для бабушки.

Сунув деньги в карман курточки, я с воодушевлением побежал в магазин. Там начал рассматривать товары под стеклом прилавка. Протиснуться к прилавку было не очень просто, поскольку покупателей в магазинчике оказалось немало.

Через несколько минут я показал продавщице, какие помада и пудреница мне нужны и вытащил из кармана деньги... И с ужасом понял, что от денег осталась лишь случайно уцелевшая их долька - остальное кто-то умело забрал из моего кармана.

Продавщица поняла по моему лицу, какая неприятность со мной случилась, и предложила мне приобрести две пластмассовые расчески - одну поменьше, другую побольше. Но мне показалось, что я могу поступить более интересно: подарю маме пудреницу и маленькую расческу, а поскольку эта расческа её вряд ли заинтересует (у нее есть более хорошая), она не станет её искать среди своих вещей. Я потихоньку возьму эту расческу и подарю её бабушке. На пудреницу и маленькую расческу оставшихся денег хватило.

Сначала и мама, и бабушка обрадовались полученным от меня подаркам. Но чуть позже моя затея обернулась печальной ситуацией. Передо мной предстали трое - папа, мама и бабушка - со строгими лицами. И папа спросил:

Куда ты дел часть денег?

Я сразу осознал, как некрасиво поступил, осуществив свою дурацкую хитрость. Помню, заплакал и рассказал, как всё было. К счастью, шел праздничный вечер, и никто не хотел всерьез огорчаться. Я был прощен, и вскоре мы всей семьей пили чай с моим любимым бисквитным тортом.

С того дня я стал бдительно следить за своими карманами в общественных местах...

МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ШКОЛЬНЫХ ЛЕТ

С восьмого по десятый класс я учился в очень молодом городе Ангарске Иркутской области, куда направили на работу из Москвы моего отца. Там он был главным инженером, а через несколько лет и директором одного из заводов только что построенного крупного нефтехимического комбината.

В Москве в те годы школы ещё оставались мужскими и женскими, а в Ангарске девчонки и мальчишки учились вместе. Мне это сразу понравилось: в смешанном классе было и уютнее, и веселее. При этом мы, оторванные от прежних друзей, невольно тянулись к дружбе в новом для всех нас классе. И класс стал таким дружным, что эта дружба не остыла до сих пор, когда я осваиваю девятый десяток лет. Конечно, многих уже нет в жизни, но кое с кем ещё переписываемся и перезваниваемся, несмотря на то, что разбросаны по городам и даже континентам.

К сожалению, недавно мы потеряли нашего одноклассника, моего верного друга, закончившего свою жизнь профессором одного из военных учебных заведений. Назову его Виталий Чернышов. Он появился в Ангарске и вошел в наш коллектив, когда мы начали учиться в девятом классе. И сразу обрел твердый авторитет. В нем уже тогда чувствовался будущий офицер: был подтянут, говорил чеканно и очень четко выражал мысли, терпеть не мог демагогов и пустых болтунов - они побаивались его стреляющих словесных реакций. Мне и в школе и после неё грела душу дружба с ним, хотя многие годы она поддерживалась лишь телефонными контактами да перепиской. Живые встречи были очень редкими.

К счастью, нашу дружбу не смогла поколебать одна моя оплошность в десятом классе, которая породила и его проступок. Но всё это несколько повредило репутации нашего класса в сознании любимой учительницы математики, нашего классного руководителя Надежды Ивановны.

Когда мы стали десятиклассниками и отчетливо предчувствовали скорое расставание друг с другом, у нас появилась традиция отмечать с друзьями свои дни рождения. Такие вечеринки стали регулярными в наших квартирах. Конечно, пригласить к себе весь класс было невозможно - не в хоромах же мы жили. Это мы все понимали, и никто не обижался за отсутствие приглашения, все без всяких деклараций приняли единственно возможный принцип - приглашать не более 10 - 12 ближайших друзей. Иногда на таких встречах присутствовала и наша Надежда Ивановна. По какому принципу она выбирала встречи, где будет присутствовать, мне до сих пор неведомо, но никаких обид на неё я не замечал.

В марте наступил и мой черед отметить своё семнадцатилетие. Я тоже пригласил человек двенадцать. Мама позаботилась об угощении гостей (помнится, это была еда штучного типа, соки и немного шампанского). А в прихожей происходили танцы под патефонную музыку: вальс и танго. Было шумно и весело. Через некоторое время мои родители, чтобы не смущать молодежь, закрылись в своей комнате.