Л троцкий моя жизнь. Книга: Лев Троцкий «Моя жизнь. О книге Лев Троцкий «Моя жизнь»

Оценил книгу

У Стефана Цвейга есть сборник новелл под названием «Звездные часы человечества» и «Роковые мгновения». Он считал, что именно под этими двумя углами лучше всего рассказывать истории. Попробую и я так – про Троцкого.

Звездный час № 1
Это было в Петербургском Совете Рабочих депутатов. После революции 1905 г. Троцкий оказался в этом совете и благодаря своей дерзости, молодости и таланту администратора стал его вторым председателем, после Хрусталева, случайного человека в революции, которого уже никто не помнит. Его работа в совете была скоро прервана, но когда Троцкий вернулся в Россию, в 1917 г., он сразу с Финляндского вокзала отправился на заседание Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов как его бывшей председатель. Предложение о включении Троцкого в ИК внесли большевики. Так он стал большевиком. В 1917 г. И в короткое время до октября Троцкий успел сделать ужасно много.

Прежде всего, он говорил. Троцкий был феноменальным оратором. «Жизнь кружилась в вихре митингов», – писал он. Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и площадях. И отовсюду слышался громкий голос Троцкого. «Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в 7 утра меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг».

Особо Троцкий рассказывает о своих выступлениях в цирке Модерн, где он ораторствовал по вечерам или ночью. «Слушатели были рабочие, солдаты, труженицы-матери, подростки улицы, угнетенные низы столицы. Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено. Мальчики сидели на спине отцов. Младенцы сосали материнскую грудь. Никто не курил. Галереи каждую минуту грозили обрушится под непосильной человеческой тяжестью. Я попадал на трибуну через узкую траншею тел. И начинал говорить. Несколько часов. Воздух, напряженный от дыхания, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн. Никакая усталость не могла устоять перед электрическим напряжением этого страстного человеческого скопища. Оно хотело знать, понять, найти свой путь. <…> Уйти из цирка Модерн было еще труднее, чем войти в него. Толпа не хотела нарушать своей слитности. Она не расходилась. В полузабытьи истощения сил приходилось мне плыть к выходу на бесчисленных руках над головами толпы. Иногда я узнавал в ней лица своих двух девочек. Я едва успевал кивнуть навстречу их взволнованным глазам или сжать на ходу нежную горячую руку. И толпа уже снова разрывала нас».

Благодаря своему дару убеждения (и конечно, – исторической ситуации), Троцкому удалось добиться победы большевиков в Петроградском Совете, переиграв коалицию эсеров и меньшевиков. Председателем Петроградского совета он стал 25 сентября по старому стилю, ровно за месяц до революции. После этого Троцкий уже не покидал Смольного. Не спал, не ел, принимал донесения, руководил.
Накануне переворота Ленин и Троцкий, вдвоем, отдыхали в одной из комнаток Смольного. Кто-то постелил им на полу одеяло, они лежали рядом, смотрели в потолок и не могли заснуть. А как тут заснешь?! Ленин говорил без умолку, вспоминает Троцкий. «Он расспрашивал меня про выставленные везде смешанные пикеты из красногвардейцев, матросов и солдат. «Какая это великолепная картина!» – повторял он с глубоким чувством. «Свели наконец солдата с рабочим!» – Затем он внезапно спохватился: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят? Не вышло бы чего?» Я привстал, чтобы справится по телефону о ходе операции…». Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого.

На следующий день на заседании ЦК Ленин предложил назначить Троцкого председателем Совета народных комиссаров. Троцкий благородно возмутился. Тогда Ленин предложил стать комиссаром внутренних дел. Для борьбы с контрреволюцией. Троцкий опять отказался. В конце концов, ему пришлось согласиться на комиссара по «делам иностранным». Однако эта должность не принесла ему славы.

Звездный час № 2
В 1918 г. Троцкий был назначен наркомом по военным делам, и вот здесь он нащупал свое призвание: его решительность, железная воля, самоуверенность очень соответствовали должности. Больше двух лет Троцкий провел в поезде, в знаменитом поезде Предреввоенсовета (председателя революционного военного совета РСФСР), непрерывно разъезжая по фронтам Гражданской войны. По расстоянию – поезд за это время пять раз опоясал земной шар, пишет Троцкий в мемуарах. Поезд связывал фронт и тыл, решал на месте неотложные вопросы, просвещал, снабжал, награждал и расстреливал. Поезд всегда ехал на самые тяжелые участки фронта, где были проблемы: измены, дезертирство. Троцкий получал телеграмму от Ленина: «Отправляйтесь туда-то. Ваше появление произведет действие на солдат и армию». И его появление правда производило действие.

Ленин был человек демократичный в смысле своего внешнего вида поведения, Троцкий любил эффектный выход. И здесь он был уместен. Вот поезд останавливался там, где было не все в порядке. Поезд стоял некоторое время без движения, как грозовая туча, собирались люди, а потом открывались двери, и оттуда вырывались форменные демоны. Все бойцы поезда носили черные кожаные плащи. Или черные куртки. Впереди шел Троцкий быстрым решительным шагом со своей мефистофельской бородкой и маузером на ремне. За ним – свита. За свитой – спецназ, человек пятьдесят. Они налетали как стая ворон. Выглядело это, по воспоминаниям очевидцев, грандиозно и страшно. «Красноармейцы на всех фронтах, уже впавшие в апатию, изъеденные вшами и голодные, сразу подбирались». И он начинал говорить!
«Сильнейшим цементом новой армии были идеи Октябрьской революции. Поезд снабжал этим цементом фронты», – писал Троцкий. Поднять дух сомневающихся словом, поддержать, воодушевить. Предателей расстрелять. Троцкий делал первое профессионально, а второе – молниеносно и без колебаний. «Но демонам все прощали, потому что они всегда приносили победу».

В годы войны в руках Троцкого сосредоточилась беспредельная власть. В поезде действовал военный трибунал и печатались приказы по всем фронтам. Все фронты были подчинены предреввоенсовета, а тылы – фронту. К концу войны формировался «культ Троцкого», сильно отдававший демонией. В последние недели 1919 г. решающие сражения войны закончились победой, во многом, благодаря умелому руководству Троцкого. Хотя, гражданская война была в России, прежде всего, войной за землю, и это крестьяне предпочли режим большевиков возвращению помещиков, черный демон со своим бронепоездом умело шел на гребне народной волны. Как и в 1917 году.

Роковое мгновение
К концу войны авторитет Троцкого был высок как никогда. И в это время он был самоуверен как никогда. И эта самоуверенность его и погубила.
Окончание войны поставило перед советской республикой сложнейшую задачу – восстановление народного хозяйства. Страна лежала в руинах и одновременно в блокаде Антанты.
А у правительства был опыт только военного коммунизма.
Троцкий предложил свой вариант. В декабре 1919 г. он вынес на обсуждение партии ряд предложений, целью которых было создание системы мобилизации труда, аналогичной призыву на военную службу. Это содержалось в его «Декабрьских тезисах».

Троцкий понимал, что заниматься восстановлением народного хозяйства можно только после того, как будет организована демобилизация Красной Армии. Однако в то время самым эффективным механизмом управления в стране являлся военный бюрократический аппарат. Троцкому не хотелось терять контроль над такими большими и уже организованными людскими ресурсами. Он предложил передавать военным подразделением полномочия по управлению экономической жизни в России.
Воинские подразделения, прекратившие военные действия, планировалось превратить в «трудовые армии».

С точки зрения задач конкретного момента (конца 1919 – начала 1920 г.), милитаризация труда действительно виделась единственным выходом из создавшегося угрожающего положения в хозяйственном развитии страны. Промышленность и сельское хозяйство деградировали. Транспорт почти встал. Количество целых паровозов приближалось критической отметке. Ремонтная база была разрушена, железные дороги разрушены, близился коллапс транспорта. Это повлекло бы за собой остановку того ничтожного количества заводов и фабрик, которые все еще продолжали действовать, лишение городов хлеба и топлива, оставило бы армию без оружия, боеприпасов и продовольствия, парализовало бы жизнь всей страны.
Выглядел план Троцкого неприятно, но убедительно. Ленин его поддержал. Троцкого назначили наркомом путей сообщений. Надо было спасать Россию. И этот план реализовывался почти год. Армия занималась ремонтом дорог.

Однако в партии методы Троцкого нравились людям все меньше. Многих отвращало пренебрежительное отношение Троцкого к профсоюзам. По поводу них развернулась громкая дискуссия. Теоретически целью революции было освобождение рабочих. Декабрьские тезисы были насмешкой над «освобождением». Рабочие и крестьяне должны были работать так, как потом заключенные будут работать на стройке Беломорканала. Теоретически профсоюзы должны были защищать права рабочих. А Троцкий говорил, что в государстве рабочих нет места профсоюзам с забастовками и претензиями. Абсурдно отстаивать права рабочих перед государством рабочих.
Троцкого шепотом называли Аракчеевым.
Безумным радикалом.
После войны людям хотелось передышки, а не новой казармы.

IX съезд партии 1920 г. показал это. Он начался в атмосфере некоторой растерянности. Делегаты съезда хотели услышать слова одобрения, утешения, надеялись, что наконец наступит облегчение жизни, а Троцкий набросился на них, как будто это деморализованные солдаты, а он выхолит из бронепоезда.
«Я отказываюсь верить, что пролетариат потерял волю!» – говорил он.
«Долой мещанство!» – говорил он.
«Импорт должен ограничиться только промышленными товарами! Нельзя идти на уступки потребительской психологии».
«Сырье только в обмен на паровозы, никаких предметов потребления: одежды, обуви, колониальных товаров!»
«На заводах должна быть военная дисциплина! – говорил он. – Рабочие должны перебрасываться с предприятия на предприятие, исходя из решений центра. Дезертиров – в концентрационный лагерь».

Этот съезд и стал роковым мгновением Троцкого.
Пока он руководил экономикой страны, все были им недовольны, но авторитет «победителя войны» сохранялся. Когда же от недостаточно удачной политики «трудовых армий», Ленин решил перейти к НЭПу, на Троцкого ополчились все. Утратить авторитет теоретика для того поколения было равно моральному банкротству.

«Меня часто спрашивают, как вы могли потерять власть! – писал он. – Точно потерять власть это то же, что потерять часы». Власть Троцкий терял постепенно. Примерно с 1922 г. он сильно болел. У него была высокая температура, мешающая работать. Он проболел основные партийные дискуссии, где его критиковали. Он проболел создание фракций, коалиций против Троцкого.
«Придя на какое-нибудь заседание, я заставал групповые разговоры, которые при мне немедленно обрывались. В разговорах не было ничего направленного против меня. Не было ничего противоречащего принципу партии. Но было настроение моральной успокоенности, самоудовлетворенности и тривиальности. У людей появилась потребность исповедоваться друг другу в этих новых настроениях, в которых немалое место, к слову сказать, стал занимать элемент мещанской сплетни».

Бойцы революции, рассказывает дальше Троцкий, начали ходить друг к другу в гости, посещать балет, устраивать коллективные выпивки. Я не подходил этому образу жизни. Сплетничая за бутылкой, один чиновник говорил другому: «У Троцкого только перманентная революция на уме», он индивидуалист, он аристократ, ему интересна только собственная слава, долой перманентную революцию!
«Под этим флагом шло освобождение мещанина в большевике».
Это очень важные слова. В них схвачено настроение.
Никому не могло бы прийти в голову, что Ленин выдвинул идею социализма в отдельной стране в ответ на «троцкизм», как говорил Сталин. Это был абсурд, но в 1924 г. партия хотела быть обманутой. Слишком уж всех страшил новый Аракчеев. И неугомонный радикал.

Оценил книгу

Он часто вспоминал, как страшно понесли лошади
с оставшимся в одиночестве шестилетним Левой,
и «…только перед самым рвом, рванувшись в сторону и едва не опрокинув фургон, они остановились, как вкопанные».

В 1917 году обезумевшая от разрушений и крови мировой войны Русь-тройка понесла. Этой страшной скачкой была революция и гражданская война. Людям казалось, что в таком бешеном движении невозможно справиться с лошадьми и вот-вот наступит катастрофа. Однако нашлись те, кто взял вожжи в руки, смог управлять.

Среди них первым вождем был Троцкий – пламенный трибун и демон революции. Он был тем лидером, кто мог выработать политическую и нравственную идею, он же был способен повести за собой миллионы людей, организовать их и на деле воплотить идейные установки.
До революции Троцкий, случалось, не шел за Лениным, не соглашался с ленинской логикой, уходил от него, пытался идти своим политическим и жизненным путем, потом возвращался. Однако в годы революции и гражданской войны Лев Троцкий окончательно признал первенство Ленина, стал неразделимой частью и самой важной движущей силой его идей.
В.И. Ленин, создавая свою партию, всегда стремился добиться единства членов партии в идейной линии, которую вырабатывает вождь. И если при нем допускалось открытое обсуждение и привнесение изменений в генеральную линию, то при его приемнике Сталине требовалось лишь беспрекословное подчинение и преданность.
Троцкий оказался единственным человеком в партии Ленина, обладавшим тем теоретическим и практическим даром вождя, который был, как минимум, равен ленинскому. После революции по всей стране портреты этих вождей висели рядом до тех пор, пока был жив Ленин. После смерти Ильича Троцкому этого не простили.
Казалось, у самого Троцкого всегда было и будет много преданных сторонников, и фанатичных последователей. Однако в схватке за власть после смерти Ленина у него не было главного – крепкой фракции единомышленников в партии. Поэтому во внутрипартийной борьбе талантливый Троцкий проиграл Сталину - «самой выдающейся посредственности в партии».
В книге «Моя жизнь» Л.Д.Троцкий явно более откровенен, чем это допускалось во всех известных мне мемуарах коммунистических лидеров. Вместе с тем книжка его оставляет чувство авторской недосказанности, в ней полно настоящих исторических загадок.
Как бы там ни было, история нашей страны после этой книги выглядит совсем по-иному, нежели мы знаем с советской школьной скамьи.
Можно по-разному относиться к этой фигуре, однако совершенно ясно, что Л.Д.Троцкий был ярчайшей и уникальной звездой среди довольно унылых крупных государственных фигур СССР, которую надолго «стерли» с небосклона.

Сразу признаюсь, что недавний телевизионный сериал «Троцкий» не смотрел, но его анонс, как предчувствие очередного американизированного китча подвигло меня на чтение этой книги.
Чтобы вспомнить то, что знал, чтобы понять, как было на самом деле.
Помню, как в далекие 90-е, прочитав статью из горячей постперестроечной прессы о судьбе вновь открытого Троцкого, я сказал своему другу:
- Не понимаю, как человек недоучка, без всякой профессии, никогда ничем кроме литераторства не занимавшийся, мог стать министром иностранных дел, потом министром обороны, потом министром инвестиций, да еще руководить электрохимической наукой и промышленностью.
- Так, потому Советский Союз и развалился, - особо не мудрствуя, смеясь, ответил мне друг.

Вот прошли годы, и я вновь открыл Троцкого. Иными глазами я взглянул на его судьбу. Как же сильно разбередила меня эта книга. Однажды ночью, закрыв эту книгу я подумал, и эта мысль теперь не дает покоя…, впрочем, лучше об этом в конце.
Книга «Моя жизнь» была сформирована из различных кусков воспоминаний, написанных ранее, и к 1929 году Лев Троцкий дописал лишь отдельные фрагменты и «связки», позволяющие обеспечить непрерывность и последовательность повествования.
Однозначно во всех частях книги виден его литературный талант, точный ум и острый, наблюдательный взгляд.
Так, например, очень точно описываются тогдашние взгляды и предпочтения интеллигентских семей г. Одессы, в котором учился Троцкий. В конце XIX-го - начале прошлого века до революции 1905 г. были семьи:
консервативного благочестия;
умеренно-либеральные на гуманитарной подкладке;
туманно-социалистические;
народнические;
толстовски окрашенные.
Объединительным свойством почти для всех было то, что не только в семьях, в которых существовала глухая вражда к политическому режиму, но и в консервативных семьях параллельно всегда жила идеализация Запада.
Ну чем ни сегодняшняя Россия?
Явно Л. Троцкий в этих своих воспоминаниях более открыт и менее лицемерен, чем любой из известных мне партийных мемуаристов по части как описания дореволюционной России, так и всего остального. Кроме того, Троцкий признает не мало своих ошибок, что, как правило, не принято у коммунистов.
Впрочем, его откровенность или дружба многим дорого стоили. Достаточно посмотреть на годы смерти тех, кого он упоминает не только с лучшей стороны, но даже как соперников. Так если «фигуранты» книги не погибли в годы Гражданской войны, тогда годы их смерти 1936-1939 гг. при «расстрелян…», «погиб в лагере…». Сталин уничтожил всех, кто имел малейший контакт с Троцким, а заодно еще многих и многих.

Города Российской империи Николаев и Одесса – места начала революционной борьбы Троцкого. Он пишет, что на Николаевском судостроительном заводе, который принадлежал государству, уже в 1897 г. был 8-ми часовой рабочий день, квалифицированные рабочие прекрасно зарабатывали и их не легко было поднять на протесты. Идейное движение рабочих к революционности начиналось с перехода в сектантство, которое успешно боролось с казенным православием.

Но наряду с откровениями и четкими картинами действительности в «Моей жизни» Троцкого неимоверное количество тайн и загадок.
Так фактически не видно, на каком этапе своей жизни он овладел марксизмом и диалектикой. Сложнейшими методами познания действительности, которыми в будущем владел безусловно, похоже в юности он занимался очень мало. Год в одесской тюрьме изучал франкмасонство, других книг не было. Экономической теории Маркса изучал в ссылке, в далеком сибирском поселке Усть-Кут по чьи-то конспектам! О диалектике, познанию которой любой марксист приложил столько усилий, вообще ни слова. Впрочем, у Троцкого были долгие годы эмиграции, темные и загадочные годы, которые он своими воспоминаниями так и не просветил.
Формирование русского марксизма, создание газеты русских марксистов «Искра» и создание РСДРП - все прошло мимо Троцкого. Зато уже вскоре после его побега из ссылки, Ленин предлагает Плеханову ввести Троцкого в редакцию «Искры», как талантливого литератора. Мартов его хвалит как оратора. Лев Давыдович в книге пишет об этом с плохо скрываемым самолюбованием. В месте ссылки, в далеком сибирском поселке остается его первая жена, которая пожертвовала свободой, чтобы обеспечить ему безопасный переход в эмиграцию.
Впервые Троцкий не пошел за Лениным на II-м съезде РСДРП, остался с меньшевиками. Более того и с ними он разорвал в 1904 году и с тех пор так или иначе находился в стороне от русской социал-демократии, за исключением не долгого периода участия в революции 1905 г.
В этот период он сблизился с великим и таинственным сумасбродом революционного марксизма Парвусом. Вплоть до начала Первой мировой войны продолжалась эта дружба и сотрудничество, о деталях которой Троцкий в книге говорит без подробностей, не раскрыв ни единой карты.
Более семи лет Троцкий взаимодействовал с Парвусом. После разгрома первой революции они поселились в Вене в то время, как вся остальная революционная эмиграция сосредоточилась в Швейцарии и Париже.

«Когда деньги оказывались на исходе, а это было периодически, – Парвус или я писали статьи в социал-демократическую печать».

Весьма сомнительно, что этих денег хватало…

Семь лет жизни и общения «пламенного трибуна революции» в откровенно буржуазной и филистерской среде немецко-австрийской социал-демократией. Работа над статьями, книгами, издание собственной газеты, а в прочем довольно темный период в биографии…
Неустойчивые взаимоотношения Троцкого с Лениным в эмиграционные периоды, когда Лев Давидович то уходил, то возвращался от ленинской политики сослужило ему плохую службу после смерти Ленина. Однажды в горячую пору размолвок с лидером большевиков Троцкий написал такие строки:

«Все здание ленинизма…построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения»
Л. Троцкий (письмо к Чхеидзе, 1913 г.)

Для Сталина это письмо явилось драгоценной находкой. В нужное время оно было опубликовано во всех советских газетах и вместе с оппозиционной деятельностью автора явилось поводом для обвинений Троцкого в предательстве ленинских идеалов и изгнании за границу.
Примечательно, что в своей книге Дев Давидович в своей книге долго и довольно нудно опровергает домыслы А. Керенского о причастности В. Ленина к германской разведке. Весьма слабые аргументы Керенского, «шитые белой ниткой» в столь усердном опровержении и не нуждаются. А в усердии Троцкого мне видится как минимум одна цель, которую автор преследует – доказать свою лояльность Ленину и его делу.
В этом изобличении Керенского Троцкий допускает колоссальную ошибку. Он пишет, что Ленин поехал в пломбированном вагоне Людендорфа, рассчитывая в будущем, «как надо» революции расплатиться за эту услугу.
Из этого следует, что Лев Давидович потерял свойство «дальнего видения», так грубо декретируя коммунистическое движение. Он только одним этим подписал себе смертный приговор.
Не лишне вспомнить, что Александр Федорович Керенский при всем его анти сталинизме умер в эмиграции в 1970 году на 90-м году жизни, пытался даже приехать в СССР, а Троцкого ждал его ледоруб, поскольку «дело Ленина живет и побеждает».

Пожалуй, в среднем на каждой 20-й страницы текста, когда Троцкий оценивает политическую обстановку в тот или иной период, приводится доказательство, что он и его товарищи предвидели логику и дальнейшее движение событий. Предвидели благодаря самой сильной и верной Теории, которой владели – марксизму и марксистской диалектике. Они предвидели развитие капитализма в империализм, предвидели империалистическую войну, переходящую в гражданскую, которая очищающим огнем разрушила старый мир, издыхающий от собственных противоречий. И появился шанс воплотить в жизнь великую Идею. Пусть пока только в одной стране…
И сегодня через сто лет после нашей революции я думаю об этих Теории и Идее. Этими думами разбередили мою душу воспоминания Троцкого.
Да прекрасный метод диалектического материализма (а диалектика действительно великолепный метод познания действительности), позволивший Марксу вскрыть истинные рычаги экономической жизни человечества, жив, верен и действенен. Он и социал-демократия помогли через тернии более или менее успешно регулировать отношения между рабочими (работниками) и работодателями, между миром капитала и миром труда.
Однако, если ленинизм всей своей базой, опирающийся на марксизм, если ленинизм с теорией перерастания капитализма в империализм-милитаризм и неизбежностью мировой войны верен, то за человечество нельзя дать и ломаного гроша, потому что оно неизбежно сгорит в огне термоядерной войны.

Как он стал таким? Что его толкнуло к активности? Он пишет, что сама атмосфера царской России: попрание человеческого достоинства, ущемление свобод, угнетение малоимущих. Происходил он из семьи довольно зажиточной, но сочувствовал беднякам. Сыграло роль и честолюбие. Его всегда влекло к работе журналиста и литератора, к печатному слову. Было желание лидировать, создать свою организацию, просвещать отсталых, менять мир к лучшему. Это привело его в тюрьму, в ссылку. Из ссылки он бежал за границу, познакомился с Лениным. Отношения не были идеально ровными, были расхождения и споры. Интересна галерея фигур того времени: политиков, людей искусства. В первых главах прекрасные пейзажи, описания быта. Историк найдет много полезного в рассказах о 1905 годе, первом Совете рабочих депутатов, о начале мировой войны, об Октябре, гражданской войне, аппаратных интригах в партии. Интересны отзывы о городах - Париж "похож на Одессу, но Одесса лучше", Нью-Йорк "полнее всего воплощает дух современной эпохи", в испанском Сан-Себастьяне "я любовался морем и ужасался ценам". Метки отзывы и о людях: Бухарин "всегда должен опираться на кого-либо, состоять при ком-либо, прилипнуть к кому-либо", Плеханов "был пропагандистом и полемистом марксизма, но не революционным политиком", Мартов " хорош, даже замечателен, да очень уж мягок", западные социалисты "не были революционерами, я чувствовал филистерство в тембре их голосов", американский левый Хилквит "идеальный социалистический вождь преуспевающих зубных врачей", Ленин "непримиримый и беспощадный, высшая революционная целеустремленность, свободная от всего низменно-личного". Познавательная книга, проливает свет на события той эпохи и внутренний мир революционера.

Достоинства: Душевно. Недостатки: Субъективизм, свойственный любой автобиографии. Его мало, но он есть. Комментарий: Издательство отличное. Сделано душевно, по-советски. Сама книга на любителя автора. Я любитель. Крайне недооценённая личность, по причине пропаганды. Льва и правые не любят, и левые в нём сомневаются. Историю пишут победители. На этот раз Иосиф был сильнее.

Неповинных Игорь Владимирович0

Очень талантливо написана. Троцкий не зря с самого детства мечтал быть писателем… Писательские задатки сохранились на всю жизнь. Читая эту книгу местами вспоминал Мамина-Сибиряка. Почему вспоминал не знаю, но вспоминал. Вообще, я бы, с точки зрения чисто литературной, художественной разделил бы книгу на две части. Первая – описание детства, жизни в родной деревне, характеров и быта людей, впечатлений и чувств этой жизнью питаемых. Это отлично написанная, очень интересная часть книги. Столь же блестяща и вторая «политическая» её часть. Однако политика в данном случае очень навредила литературе. В тоже время, никто же не обязал мемуариста быть ещё и литератором. Человек описывает жизнь, как умеет. В случае с Троцким ждёшь чего-то экстраординарного и, в принципе, ожидаемое получаешь. Лично меня расстраивает закономерно возрастающий темп политической напряжённости повествования, в котором всё чаще и чаще мелькают злые намёки на Сталина, политических врагов и прочих «эпигонов». Но это моё, субъективное восприятие. Иначе и быть не могло, ибо литература, политика и жизнь стали для Троцкого неразрывным целым. Конечно он не мог описывать свою жизнь не имея ввиду политической конъюнктуры современного написанию дня и комплекса тягостных воспоминаний оставшихся после политической борьбы. Книга изобилует интереснейшими картинами из жизни дореволюционной России и Украины. Неожиданным для непосвящённых может показаться и описание ссылки… этой гуманной, комфортной… просто невероятной в свете последовавшей затем эпохи ГУЛАГа царской ссылки, в которой «политические» продолжали работу над своими теориями, готовили революцию, писали статьи и спорили… спорили… спорили… Интересно и описание тюрем. Да, были же тюрьмы… Вот и Неру в английских тюрьмах Индии столько всего понаписал… Сталина на них не было слава Богу, а то чего бы мы читали… Книга читается легко и захватывает. Местами просто забываешь, кем она написана – не писателем, а революционером. И конечно эта книга важна как исторический источник, в котором картина Октябрьской революции раскрывается с совершенно, для большинства, новой стороны. Моя бабушка вспоминала, что прапрабабушка в тяжёлые предвоенные годы постоянно повторяла: «Ну куда же смотрит Троцкий?» Она была стара и не понимала, что во главе государства уже давно стоит Сталин, но показательно, что в её памяти запечатлелось имя именно Троцкого…. Так как это он делал переворот, он, по мнению Ленина, был самым талантливым в партии, он был создателем Красной армии, он был вторым человеком после Ленина, но бюрократия оказалась сильней… Вместо того, чтобы задушить секретариат ЦК со всеми его происками и враждою Троцкий медлил… По сути ему было неинтересно захватывать власть ради власти… Революция была его мечтой, его волновали проблемы мирового масштаба, а грызться за власть со Сталиным и Зиновьевым, Радеком и Каменевым было неинтересно… Он предпочитал писать об искусстве, а не ввязываться в грызню, одной из заведомых целей которой было его уничтожение… Это отличная и по моему мнению очень полезная книга. Особый взгляд на революцию и дальнейшую эволюцию Советского государства, высказанный марксистом-интернационалистом для которого избранный Сталиным путь казался путём национал-патритоическим, национал-социалистическим, немарксистским и предательским… Мне кажется, что Троцкий искренне верил в то, что Советское государство могло стать иным, не таким, каким оно стало. И судя по всему, он не понимал насколько закономерной была его судьба и судьба Советской страны после революции. Он до самого конца оставался верующим в марксизм идеалистом, революционным романтиком, убеждённым в неизбежном торжестве марксизма в глобальном масштабе. В высшей степени творческий человек-полиглот. «Природа и люди не только в школьные, но и в дальнейшие годы юности занимали в моём духовном обиходе меньшее место, чем книги и мысли». С. 72. «Я смотрел в себя и в книги, в которых искал опять-таки себя или своё будущее». С. 72. «Потребность и готовность учиться я пронёс во всей остроте и свежести через всю жизнь». С. 186. О творческом счастье в царской тюрьме и Петропавловской крепости при временном правительстве: «Я чувствую себя великолепно… Сижу, работаю и твёрдо знаю, что меня ни в коем случае не могут арестовать… Согласитесь, что в границах царской России это довольно необычно…». С. 189. «Даже в вагоне во время гражданской войны я находил часы для новинок французской литературы». С. 190. «В конце концов, я не могу жаловаться на свои тюрьмы. Они были для меня хорошей школой. Плотно закупоренную одиночку Петропавловской крепости я покидал с оттенком огорчения: там было тихо, так ровно, так бесшумно, так идеально хорошо для умственной работы…». С. 190. «Унтер, стоявший в нашем арестантском вагоне на часах с шашкой наголо, декламировал нам свежие революционные стихи». С. 193. «Письма наши с пути тайно опускались в ящик конвойными солдатами». С. 194. «В тюрьме с книгой или пером в руках я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции. Механика власти ощущалась мною скорее как неизбежная обуза, чем как духовное удовлетворение». С. 569.

Лев Троцкий

Моя жизнь

ПРЕДИСЛОВИЕ

Наше время снова обильно мемуарами, может быть, более, чем когда-либо. Это потому, что есть о чем рассказывать. Интерес к текущей истории тем напряженнее, чем драматичнее эпоха, чем богаче она поворотами. Искусство пейзажа не могло бы родиться в Сахаре. «Пересеченные» эпохи, как наша, порождают потребность взглянуть на вчерашний и уже столь далекий день глазами его активных участников. В этом – объяснение огромного развития мемуарной литературы со времени последней войны. Может быть, в этом же можно найти оправдание и для настоящей книги.

Сама возможность появления ее в свет создана паузой в активной политической деятельности автора. Одним из непредвиденных, хотя и не случайных этапов моей жизни оказался Константинополь. Здесь я нахожусь на бивуаке – не в первый раз, терпеливо дожидаясь, что будет дальше. Без некоторой доли «фатализма» жизнь революционера была бы вообще невозможна. Так или иначе, константинопольский антракт явился как нельзя более подходящим моментом, чтобы оглянуться назад, прежде чем обстоятельства позволят двинуться вперед.

Первоначально я написал беглые автобиографические очерки для газет и думал этим ограничиться. Отмечу тут же, что я не имел возможности следить из своего убежища за тем, в каком виде эти очерки дошли до читателя. Но каждая работа имеет свою логику. Я вошел в свою тему лишь к тому моменту, когда заканчивал газетные статьи. Тогда я решил написать книгу. Я взял другой, несравненно более широкий масштаб и произвел всю работу заново. Между первоначальными газетными статьями и этой книгой общим является только то, что они говорят об одном и том же предмете. В остальном это два разных произведения.

С особенной обстоятельностью я остановился на втором периоде советской революции, начало которого совпадает с болезнью Ленина и открытием кампании против «троцкизма». Борьба эпигонов за власть, как я пытаюсь показать, была не только личной борьбой. Она выражала собою новую политическую главу: реакцию против Октября и подготовку термидора. Из этого сам собою вытекает ответ на вопрос, который так часто задавали мне: «Как вы потеряли власть?»

Автобиография революционного политика затрагивает по необходимости целый ряд теоретических вопросов, связанных с общественным развитием России, отчасти и всего человечества, в особенности же с теми критическими периодами, которые называются революциями. Разумеется, я не имел возможности рассматривать на этих страницах сложные теоретические проблемы по существу. В частности, так называемая теория перманентной революции, которая играла в моей личной жизни такую большую роль и которая, что важнее, приобретает теперь столь острую актуальность для стран Востока, проходит через эту книгу как отдаленный лейтмотив. Если это не удовлетворит читателя, то я могу лишь сказать ему, что рассмотрение проблем революции по существу составит содержание особой книги, в которой я попытаюсь подвести важнейшие теоретические итоги опыта последних десятилетий.

Так как на страницах моей книги проходит немалое количество лиц не всегда в том освещении, которое они сами выбрали бы для себя или для своей партии, то многие из них найдут мое изложение лишенным необходимой объективности. Уже появление отрывков в периодической печати вызвало кое-какие опровержения. Это неизбежно. Можно не сомневаться, что, если б мне удалось даже сделать автобиографию простым дагерротипом моей жизни, к чему я вовсе не стремился, – она все равно вызвала бы отголоски тех прений, которые порождались в свое время излагаемыми в ней коллизиями. Но эта книга не бесстрастная фотография моей жизни, а ее составная часть. На этих страницах я продолжаю ту борьбу, которой посвящена вся моя жизнь. Излагая, я характеризую и оцениваю; рассказывая, я защищаюсь и еще чаще – нападаю. Мне думается, что это единственный способ сделать биографию объективной в некотором более высоком смысле, т. е. сделать ее наиболее адекватным выражением лица, условий и эпохи.

Объективность – не в притворном безразличии, с каким хорошо отстоявшееся лицемерие говорит о друзьях и врагах, внушая читателю косвенно то, что неудобно сказать ему прямо. Такого рода объективность есть лишь светская ловушка, не более того. Мне она не нужна. Раз уж я подчинился необходимости говорить о себе – никому еще не удавалось написать автобиографию, не говоря о себе, – то у меня не может быть оснований скрывать свои симпатии и антипатии, свою любовь и свою ненависть.

Эта книга полемична. Она отражает динамику той общественной жизни, которая вся построена на противоречиях. Дерзости школьника учителю; прикрытые любезностью салонные шпильки зависти; непрерывная конкуренция торговли; остервенелое соревнование на всех поприщах техники, науки, искусства, спорта; парламентские стычки, в которых пульсирует глубокая противоположность интересов; повседневная неистовая борьба печати; стачки рабочих; расстрелы демонстрантов; пироксилиновые чемоданы, посылаемые по воздуху цивилизованными соседями друг другу; пламенные языки гражданской войны, почти не потухающие на нашей планете, – все это разные формы социальной «полемики», от обыденной, повседневной, нормальной, почти незаметной, несмотря на свою напряженность, – до чрезвычайной, взрывчатой, вулканической полемики войн и революций. Такова наша эпоха. С ней вместе мы выросли. Ею мы дышим и живем. Как же мы можем не быть полемичны, если хотим быть верны нашему отечеству во времени?

Но есть другой, более элементарный критерий, который касается простой добросовестности в изложении фактов. Как самая непримиримая революционная борьба должна считаться с обстоятельствами места и времени, так и наиболее полемическое произведение должно соблюдать те пропорции, которые существуют между вещами и людьми. Хочу надеяться, что это требование мною соблюдено не только в целом, но и в частях.

В некоторых, немногочисленных, правда, случаях я излагаю беседы в форме диалога. Никто не станет требовать дословного воспроизведения бесед много лет спустя. Я на это и не претендую. Некоторые диалоги имеют скорее символический характер. Но у всякого человека в жизни были моменты, когда тот или другой разговор особенно ярко врезывался в его память. Такие беседы обыкновенно пересказываешь не раз своим близким и политическим друзьям. Благодаря этому они закрепляются в памяти. Я имею в виду, разумеется, прежде всего беседы политического характера.

Хочу отметить здесь, что я привык доверять своей памяти. Показания ее не раз подвергались объективной проверке и с успехом выдерживали ее. Здесь необходима, впрочем, оговорка. Если моя топографическая память, не говоря уж о музыкальной, очень слаба, а зрительная, как и лингвистическая, довольно посредственна, то идейная память значительно выше среднего уровня. Между тем в этой книге идеи, их развитие и борьба людей из-за этих идей занимают, в сущности, главное место.

Правда, память не автоматический счетчик. Она меньше всего бескорыстна. Нередко она выталкивает из себя или отодвигает в темный угол такие эпизоды, какие невыгодны контролирующему ее жизненному инстинкту, чаще всего под углом зрения самолюбия. Но это уж дело «психоаналитической» критики, которая иногда бывает остроумна и поучительна, но еще чаще – капризна и произвольна.

Незачем говорить, что я настойчиво контролировал свою память через посредство документальных свидетельств. Как ни затруднены были для меня условия работы, в смысле библиотечных и архивных справок, я имел все же возможность проверить все наиболее существенные обстоятельства и даты, в которых нуждался.

Начиная с 1897 г. я вел борьбу преимущественно с пером в руках. Таким образом, события моей жизни оставили почти непрерывный печатный след на протяжении 32 лет. Фракционная борьба в партии, начиная с 1903 г., была обильна личными эпизодами. Мои противники, как и я, не щадили ударов. Все они оставили печатные рубцы. Со времени октябрьского переворота история революционного движения заняла большое место в исследованиях молодых советских ученых и целых учреждений. Разыскивается в архивах революции и царского департамента полиции все, что представляет интерес, и издается с обстоятельными фактическими комментариями. В первые годы, когда еще не было нужды что-либо скрывать или маскировать, эта работа производилась с полной добросовестностью. «Сочинения» Ленина и часть моих выпущены государственным издательством с примечаниями, занимающими десятки страниц в каждом томе и заключающими незаменимый фактический материал как о деятельности авторов, так и о событиях соответственного периода.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Наше время снова обильно мемуарами, может быть, более, чем когда-либо. Это потому, что есть о чем рассказывать. Интерес к текущей истории тем напряженнее, чем драматичнее эпоха, чем богаче она поворотами. Искусство пейзажа не могло бы родиться в Сахаре. «Пересеченные» эпохи, как наша, порождают потребность взглянуть на вчерашний и уже столь далекий день глазами его активных участников. В этом – объяснение огромного развития мемуарной литературы со времени последней войны. Может быть, в этом же можно найти оправдание и для настоящей книги.

Сама возможность появления ее в свет создана паузой в активной политической деятельности автора. Одним из непредвиденных, хотя и не случайных этапов моей жизни оказался Константинополь. Здесь я нахожусь на бивуаке – не в первый раз, терпеливо дожидаясь, что будет дальше. Без некоторой доли «фатализма» жизнь революционера была бы вообще невозможна. Так или иначе, константинопольский антракт явился как нельзя более подходящим моментом, чтобы оглянуться назад, прежде чем обстоятельства позволят двинуться вперед.

Первоначально я написал беглые автобиографические очерки для газет и думал этим ограничиться. Отмечу тут же, что я не имел возможности следить из своего убежища за тем, в каком виде эти очерки дошли до читателя. Но каждая работа имеет свою логику. Я вошел в свою тему лишь к тому моменту, когда заканчивал газетные статьи. Тогда я решил написать книгу. Я взял другой, несравненно более широкий масштаб и произвел всю работу заново. Между первоначальными газетными статьями и этой книгой общим является только то, что они говорят об одном и том же предмете. В остальном это два разных произведения.

С особенной обстоятельностью я остановился на втором периоде советской революции, начало которого совпадает с болезнью Ленина и открытием кампании против «троцкизма». Борьба эпигонов за власть, как я пытаюсь показать, была не только личной борьбой. Она выражала собою новую политическую главу: реакцию против Октября и подготовку термидора. Из этого сам собою вытекает ответ на вопрос, который так часто задавали мне: «Как вы потеряли власть?»

Автобиография революционного политика затрагивает по необходимости целый ряд теоретических вопросов, связанных с общественным развитием России, отчасти и всего человечества, в особенности же с теми критическими периодами, которые называются революциями. Разумеется, я не имел возможности рассматривать на этих страницах сложные теоретические проблемы по существу. В частности, так называемая теория перманентной революции, которая играла в моей личной жизни такую большую роль и которая, что важнее, приобретает теперь столь острую актуальность для стран Востока, проходит через эту книгу как отдаленный лейтмотив. Если это не удовлетворит читателя, то я могу лишь сказать ему, что рассмотрение проблем революции по существу составит содержание особой книги, в которой я попытаюсь подвести важнейшие теоретические итоги опыта последних десятилетий.

* * *

Так как на страницах моей книги проходит немалое количество лиц не всегда в том освещении, которое они сами выбрали бы для себя или для своей партии, то многие из них найдут мое изложение лишенным необходимой объективности.

Уже появление отрывков в периодической печати вызвало кое-какие опровержения. Это неизбежно. Можно не сомневаться, что, если б мне удалось даже сделать автобиографию простым дагерротипом моей жизни, к чему я вовсе не стремился, – она все равно вызвала бы отголоски тех прений, которые порождались в свое время излагаемыми в ней коллизиями. Но эта книга не бесстрастная фотография моей жизни, а ее составная часть. На этих страницах я продолжаю ту борьбу, которой посвящена вся моя жизнь. Излагая, я характеризую и оцениваю; рассказывая, я защищаюсь и еще чаще – нападаю. Мне думается, что это единственный способ сделать биографию объективной в некотором более высоком смысле, т. е. сделать ее наиболее адекватным выражением лица, условий и эпохи.

Объективность – не в притворном безразличии, с каким хорошо отстоявшееся лицемерие говорит о друзьях и врагах, внушая читателю косвенно то, что неудобно сказать ему прямо. Такого рода объективность есть лишь светская ловушка, не более того. Мне она не нужна. Раз уж я подчинился необходимости говорить о себе – никому еще не удавалось написать автобиографию, не говоря о себе, – то у меня не может быть оснований скрывать свои симпатии и антипатии, свою любовь и свою ненависть.

Эта книга полемична. Она отражает динамику той общественной жизни, которая вся построена на противоречиях. Дерзости школьника учителю; прикрытые любезностью салонные шпильки зависти; непрерывная конкуренция торговли; остервенелое соревнование на всех поприщах техники, науки, искусства, спорта; парламентские стычки, в которых пульсирует глубокая противоположность интересов; повседневная неистовая борьба печати; стачки рабочих; расстрелы демонстрантов; пироксилиновые чемоданы, посылаемые по воздуху цивилизованными соседями друг другу; пламенные языки гражданской войны, почти не потухающие на нашей планете, – все это разные формы социальной «полемики», от обыденной, повседневной, нормальной, почти незаметной, несмотря на свою напряженность, – до чрезвычайной, взрывчатой, вулканической полемики войн и революций. Такова наша эпоха. С ней вместе мы выросли. Ею мы дышим и живем. Как же мы можем не быть полемичны, если хотим быть верны нашему отечеству во времени?

* * *

Но есть другой, более элементарный критерий, который касается простой добросовестности в изложении фактов. Как самая непримиримая революционная борьба должна считаться с обстоятельствами места и времени, так и наиболее полемическое произведение должно соблюдать те пропорции, которые существуют между вещами и людьми. Хочу надеяться, что это требование мною соблюдено не только в целом, но и в частях.

В некоторых, немногочисленных, правда, случаях я излагаю беседы в форме диалога. Никто не станет требовать дословного воспроизведения бесед много лет спустя. Я на это и не претендую. Некоторые диалоги имеют скорее символический характер. Но у всякого человека в жизни были моменты, когда тот или другой разговор особенно ярко врезывался в его память. Такие беседы обыкновенно пересказываешь не раз своим близким и политическим друзьям. Благодаря этому они закрепляются в памяти. Я имею в виду, разумеется, прежде всего беседы политического характера.

Хочу отметить здесь, что я привык доверять своей памяти. Показания ее не раз подвергались объективной проверке и с успехом выдерживали ее. Здесь необходима, впрочем, оговорка. Если моя топографическая память, не говоря уж о музыкальной, очень слаба, а зрительная, как и лингвистическая, довольно посредственна, то идейная память значительно выше среднего уровня. Между тем в этой книге идеи, их развитие и борьба людей из-за этих идей занимают, в сущности, главное место.

Правда, память не автоматический счетчик. Она меньше всего бескорыстна. Нередко она выталкивает из себя или отодвигает в темный угол такие эпизоды, какие невыгодны контролирующему ее жизненному инстинкту, чаще всего под углом зрения самолюбия. Но это уж дело «психоаналитической» критики, которая иногда бывает остроумна и поучительна, но еще чаще – капризна и произвольна.

Незачем говорить, что я настойчиво контролировал свою память через посредство документальных свидетельств. Как ни затруднены были для меня условия работы, в смысле библиотечных и архивных справок, я имел все же возможность проверить все наиболее существенные обстоятельства и даты, в которых нуждался.

Начиная с 1897 г. я вел борьбу преимущественно с пером в руках. Таким образом, события моей жизни оставили почти непрерывный печатный след на протяжении 32 лет. Фракционная борьба в партии, начиная с 1903 г., была обильна личными эпизодами. Мои противники, как и я, не щадили ударов. Все они оставили печатные рубцы. Со времени октябрьского переворота история революционного движения заняла большое место в исследованиях молодых советских ученых и целых учреждений. Разыскивается в архивах революции и царского департамента полиции все, что представляет интерес, и издается с обстоятельными фактическими комментариями. В первые годы, когда еще не было нужды что-либо скрывать или маскировать, эта работа производилась с полной добросовестностью. «Сочинения» Ленина и часть моих выпущены государственным издательством с примечаниями, занимающими десятки страниц в каждом томе и заключающими незаменимый фактический материал как о деятельности авторов, так и о событиях соответственного периода.

Все это, естественно, облегчало мою работу, помогая установить правильную хронологическую канву и избежать фактических ошибок, по крайней мере грубых.

* * *

Я не могу отрицать того, что моя жизнь протекала не совсем обычным порядком. Причины этого надо, однако, искать больше в условиях эпохи, чем лично во мне. Разумеется, нужны были также и известные личные черты, чтобы выполнять ту, хорошую или дурную, работу, которую я выполнял. Но при других исторических условиях эти личные особенности могли бы мирно дремать, как дремлет бесчисленное количество человеческих склонностей и страстей, на которые общественная обстановка не предъявляет спроса. Зато могли бы, может быть, проявиться другие качества, которые оттеснены или подавлены ныне. Над субъективным возвышается объективное, и оно в последнем счете решает.

Моя сознательная и активная деятельность, начавшаяся примерно с 17 – 18-летнего возраста, протекала в постоянной борьбе за определенные идеи. В моей личной жизни не было никаких событий, которые сами по себе заслуживали бы общественного внимания. Все сколько-нибудь из ряда выходящие факты моего прошлого связаны с революционной борьбой и от нее получают свое значение. Только это обстоятельство и может оправдать появление в свет моей автобиографии.

Но из этого же источника вытекают и затруднения для автора. Факты личной жизни оказались настолько тесно вплетены в ткань исторических событий, что трудно отделить одно от другого. Между тем эта книга все же не исторический труд. События взяты не по их объективной значимости, а в зависимости от того, как они были связаны с фактами личной жизни. Не мудрено, если в характеристике отдельных событий и целых этапов нет той пропорциональности, которой должно было бы требовать, если бы книга представляла собою исторический труд. Водораздел между автобиографией и историей революции приходилось нащупывать эмпирически. Не растворяя жизнеописания в историческом исследовании, необходимо, однако, было дать читателю опору в фактах общественного развития. Я исходил при этом из того, что основные контуры больших событий известны читателю, и что его память нуждается только в кратких напоминаниях об исторических фактах и об их последовательности.

* * *

К моменту выхода в свет этой книги мне исполнится 50 лет. День моего рождения совпадает с днем октябрьской революции. Мистики и пифагорейцы могут из этого делать какие угодно выводы. Сам я заметил это курьезное совпадение только через три года после октябрьского переворота. До 9 лет я жил безвыездно в глухой деревне. Восемь лет учился в средней школе. Арестован был в первый раз через год после окончания ее. Университетами служили для меня, как и для многих моих сверстников, тюрьма, ссылка, эмиграция. В царских тюрьмах я сидел в два приема около четырех лет. В царской ссылке провел первый раз около 2-х лет, второй раз – несколько недель. Дважды бежал из Сибири. В эмиграции прожил в два приема около 12 лет в разных странах Европы и Америки, два года до революции 1905 г. и почти десять лет после ее разгрома. Во время войны был заочно приговорен к тюремному заключению в гогенцоллернской Германии (1915 г.); был в следующем году выслан из Франции в Испанию, где после короткого заключения в мадридской тюрьме и месячного пребывания под надзором полиции в Кадиксе был выслан в Америку. Там меня застигла февральская революция. По дороге из Нью-Йорка я был в марте 1917 г. арестован англичанами и содержался месяц в концентрационном лагере в Канаде. Я участвовал в революциях 1905 и 1917 гг., был председателем Петербургского Совета депутатов в 1905 г., затем в 1917 г. Я принимал близкое участие в октябрьском перевороте и был членом советского правительства. В качестве народного комиссара по иностранным делам вел мирные переговоры в Брест-Литовске с делегациями Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. В качестве народного комиссара по военным и морским делам я посвятил около пяти лет организации красной армии и восстановлению красного флота. В течение 1920 г. я соединял с этим руководство расстроенной железнодорожной сетью.

Главное содержание моей жизни – за вычетом годов гражданской войны – составляла, однако, партийная и писательская деятельность. Государственное издательство приступило в 1923 г. к изданию собрания моих сочинений. Оно успело выпустить тринадцать книг, не считая вышедших ранее пяти томов военных работ. Издание было приостановлено в 1927 г., когда гонения против «троцкизма» стали особенно ожесточенными.

В январе 1928 г. я был отправлен нынешним советским правительством в ссылку, провел год на границе Китая, был в феврале 1929 г. выслан в Турцию, пишу эти строки в Константинополе.

Даже в этом конспективном изложении внешнее течение моей жизни никак нельзя назвать монотонным. Наоборот, по числу поворотов, неожиданностей, острых конфликтов, подъемов и спусков можно сказать, что жизнь моя скорее изобиловала «приключениями». Между тем позволю себе сказать, что по склонности я не имею ничего общего с искателями приключений. Я скорее педантичен и консервативен в своих привычках. Я люблю и ценю дисциплину и систему. Совсем не ради парадокса, а потому, что так оно и есть, я должен сказать, что не выношу беспорядка и разрушения. Я был всегда очень прилежным и аккуратным школьником. Эти два качества я сохранил и в дальнейшей жизни. В годы гражданской войны, когда я в своем поезде покрыл расстояние, равное нескольким экваторам, я радовался каждому новому забору из свежих сосновых досок. Ленин, знавший об этом моем пристрастии, не раз дружески подтрунивал над ним. Хорошо написанная книга, в которой можно найти новые мысли, и хорошее перо, при помощи которого можно сообщить собственные мысли другим, всегда были для меня – остаются и сейчас – самыми ценными и близкими плодами культуры. Стремление учиться никогда не покидало меня, и у меня много раз в жизни бывало такое чувство, что революция мешает мне работать систематически. Тем не менее почти треть столетия моей сознательной жизни целиком заполнена революционной борьбой, и если б мне пришлось начинать сначала, я не задумываясь пошел бы по тому же пути.

Мне приходится писать эти строки в эмиграции, третьей по счету, в то время, как ближайшие мои друзья заполняют места ссылки и тюрьмы советской республики, в создании которой они принимали решающее участие. Некоторые из них колеблются, отходят, склоняются перед противником. Одни потому, что морально израсходовались; другие потому, что не находят самостоятельно выхода из лабиринта обстоятельств; третьи – под гнетом материальных репрессий. Я два раза уже пережил такие массовые отходы от знамени: после крушения революции 1905 г. и в начале мировой войны. Я достаточно близко знаю, таким образом, из жизненного опыта, что такое исторические приливы и отливы. Они подчинены своей закономерности. Голым нетерпением не ускоришь их смены. Историческую перспективу я привык рассматривать не под углом зрения личной судьбы. Познать закономерность совершающегося и найти в этой закономерности свое место – такова первая обязанность революционера. И таково вместе с тем высшее личное удовлетворение, доступное человеку, который не растворяет своих задач в сегодняшнем дне.

Л. ТРОЦКИЙ

Глава I. ЯНОВКА

Детство слывет самой счастливой порой жизни. Всегда ли так? Нет, счастливо детство немногих. Идеализация детства ведет свою родословную от старой литературы привилегированных. Обеспеченное, избыточное, безоблачное детство в наследственно богатых и просвещенных семьях, среди ласк и игр оставалось в памяти, как залитая солнцем поляна в начале жизненного пути. Вельможи в литературе или плебеи, воспевавшие вельмож, канонизировали эту насквозь аристократическую оценку детства. Подавляющее большинство людей, поскольку оно вообще оглядывается назад, видит, наоборот, темное, голодное, зависимое детство. Жизнь бьет по слабым, а кто же слабее детей?

Мое детство не было детством голода и холода. Ко времени моего рождения родительская семья уже знала достаток. Но это был суровый достаток людей, поднимающихся из нужды вверх и не желающих останавливаться на полдороге. Все мускулы были напряжены, все помыслы направлены на труд и накопление. В этом обиходе детям доставалось скромное место. Мы не знали нужды, но мы не знали и щедростей жизни, ее ласк. Мое детство не представляется мне ни солнечной поляной, как у маленького меньшинства, ни мрачной пещерой голода, насилий и обид, как детство многих, как детство большинства. Это было сероватое детство в мелкобуржуазной семье, в деревне, в глухом углу, где природа широка, а нравы, взгляды, интересы скудны и узки.

Духовная атмосфера, окружавшая мои ранние годы, и та, в которой прошла моя дальнейшая сознательная жизнь, – это два разных мира, отделенные друг от друга не только десятилетиями и странами, но и горными хребтами великих событий, и менее заметными, но для отдельного человека не менее значительными внутренними обвалами. При первом наброске этих воспоминаний мне не раз казалось, будто я описываю не свое детство, а старое путешествие по далекой стране. Я пытался даже вести рассказ о себе в третьем лице. Но эта условная форма слишком легко сбивается на беллетристику, т. е. на то, чего я прежде всего хотел бы избежать.

Несмотря на противоречие двух миров, единство личности переходит какими-то подспудными путями из одного в другой. Этим и объясняется, вообще говоря, интерес к биографиям и автобиографиям людей, которые по той или иной причине заняли несколько более пространное место в жизни общества. Я попробую поэтому с некоторой подробностью рассказать о своем детстве и своих школьных годах, ничего не предугадывая и не предрешая, т. е. не нанизывая факты на предвзятые обобщения, – просто так, как это было и как сохранила прошлое моя память.

Иногда мне казалось, что я помню, как сосал грудь матери. Надо думать, однако, что я просто перенес на себя то, что видел на младших детях. У меня были смутные воспоминания о какой-то сцене под яблоней в саду, которая разыгралась, когда мне было года полтора. Но и это воспоминание недостоверно. Наиболее твердо осталось в памяти такое происшествие: я с матерью в Бобринце, в семье Ц., где есть девочка двух или трех лет. Меня называют женихом, девочку – невестой. Дети играют в зале на крашеном полу, потом девочка исчезает, а маленький мальчик стоит один у комода, он переживает момент остолбенения, как во сне. Входит мать с хозяйкой. Мать смотрит на мальчика, потом на лужицу возле него, потом опять на мальчика, качает укоризненно головой и говорит: «Как тебе не стыдно»… Мальчик смотрит на мать, на себя и затем на лужицу, как на нечто ему совершенно постороннее. «Ничего, ничего, – говорит хозяйка, – дети заигрались».

Маленький мальчик не испытывает ни стыда, ни раскаяния. Сколько ему тогда было? Должно быть, два года, но, может быть, и три.

Около того же времени я наткнулся на гадюку, гуляя с няней в саду. «Гляди, Лева, – сказала няня, показывая что-то блестящее в траве, – табачница зарыта в земле». Няня взяла палочку и стала раскапывать. Самой няне вряд ли было больше шестнадцати лет. Табачница развернулась, вытянулась в змею и с шипением поползла по траве. «Ай! ай!» – вскричала няня и, схватив меня за руку, быстро побежала прочь. Мне было трудно переставлять быстро ноги. Захлебываясь, я рассказывал потом, как мы думали, что нашли в траве табачницу, а оказалась гадюка.

Вспоминается еще ранняя сцена на «белой» кухне. Ни отца, ни матери дома нет. В кухне, кроме прислуги и кухарки, их гости. Старший брат, Александр, приехавший на каникулы, вертится тут же. Он становится обеими ногами на деревянную лопату, как на ходули, и долго пляшет на ней по земляному полу кухни. Я прошу брата уступить мне лопату, делаю попытку взобраться на нее, падаю и плачу. Брат поднимает меня, целует и на руках уносит из кухни.

Мне, должно быть, было уже года четыре, когда кто-то посадил меня на большую серую кобылу, смирную, как овца, без седла и без уздечки, только с веревочным недоуздком. Широко раскорячив ноги, я обеими руками держался за гриву. Кобыла тихо подвезла меня к грушевому дереву и прошла под веткой, которая пришлась мне по животу. Не понимая, что это значит, я съезжал по крупу вниз, пока не шлепнулся в траву. Больно не было, но было непостижимо.

Покупных игрушек я в детстве почти не имел. Раз только из Харькова мать привезла мне бумажную лошадку и мяч. С младшей сестрой я играл в самодельные куклы. Однажды тетя Феня и тетя Раиса, сестры отца, сделали нам несколько кукол из тряпочек, и тетя Феня навела карандашом глаза, рот и нос. Куклы казались необыкновенными, я помню их и сейчас. В один из зимних вечеров Иван Васильевич, наш машинист, вырезал и склеил из картона вагон с окнами и на колесах. Старший брат, приехавший на Рождество, сразу заявил, что сделать такой вагон можно в два счета. Он начал с того, что расклеил мой вагон, вооружился линейкой, карандашом и ножницами, долго чертил, а когда по чертежу отрезал, то вагон у него не сошелся.

Ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории Российской Академии наук Владимир Черняев считал, что «Моя жизнь» обосновывала право автора считаться ближайшим соратником Ленина и позволяла «свести счёты» с бывшими соратниками по партии . По мнению авторов четырёхтомной биографии Троцкого Юрия Фельштинского и Георгия Чернявского , «полемические» мемуары Троцкого обладали «всеми достоинствами и недостатками, которые присущи воспоминаниям как жанру»: книга была «субъективна и пристрастна», что, правда, и не отрицалось автором. В то же время «захватывающие мемуары Троцкого, увлекающие читателя с первых страниц», были написаны «маэстро элегантной прозы» и «мастером слова» живым, свободным языком с привлечением множества литературных приёмов и были точны в фактологическом отношении: в них почти невозможно обнаружить неточностей в датах, именах и общей канве событий .

Стиль автора был отмечен и нобелевским лауреатом Франсуа Мориаком : он сравнивал Троцкого, проявившего в автобиографии свой писательский талант, со Львом Толстым и Максимом Горьким . Французский писатель считал, что - если бы Лев Давидович не избрал «революционную карьеру» - он вполне мог бы занять достойное место в череде великих русских писателей .

Биографы революционера утверждали, что «двухтомник представлял собой персонифицированную историю российского революционного движения». Особенно интересна часть, касающаяся советского периода жизни Троцкого: в ней «ярко и детально» описывалась внутрипартийная борьба 1923-1927 годов и разъяснялась политическая позиция автора. Фельштинский и Чернявский также сообщали, что важнейшими недостатками работы были, во-первых, «концентрация внимания автора» на собственной персоне, и, во-вторых, «не вполне искренняя» идеализация образа Владимира Ленина и всего ленинского периода в истории Советской России .

С ними согласны и анонимные авторы обзора книги, опубликованного в связи с её изданием в Британии в Journal of the Royal Institute of International Affairs : не обвиняя автора в прямой фальсификации (скорее, в «минимизации прошлых разногласий» ), они обращают внимание, что у читателя, не знакомого со всеми перипетиями межфракционной борьбы в РСДРП в начале XX века, может сложиться впечатление, что Троцкий долгие годы был ближайшим другом и верным соратником В. И. Ленина :

Оригинальный текст (англ.) :

Кроме того, они, отзываясь о последней главе книги, посвящённой «атакам» на буржуазные правительства Европы (которые регулярно отказывают Льву Давидовичу во въездной визе), задают риторический вопрос : было ли что-то фундаментально неверно в «политической карьере» главного героя, закончившейся потерей друзей и оставившей его в одиночестве турецкого изгнания?

Смутность описания детства главного героя, отсутствие подробностей (в частности, темы антисемитизма того времени) были отмечены в рецензии к изданию 1970-х годов . Современные исследования, проведённые уже после открытия архива Троцкого, подтвердили, что активной авторской коррекции подвергались части, связанные с «состоятельностью» семьи Бронштейнов, а также с их еврейскими корнями и связями. В автобиографии также оказались пропущены части, связанные с ролью Троцкого в подавлении Кронштадтского восстания и Тамбовского (Антоновского) мятежа . Выбор источников, в частности цитирование только «хвалебных» отзывов о бывшем наркоме, опубликованных Анатолием Луначарским , также вызывал вопросы . По образному выражения автора биографии революционера Рональда Сигала, процитированному историком Полем Ле Бланом в 2015 году, книга «похожа на оконную галерею, в которой только часть окон имеет прозрачные стёкла, другая часть - матовое стекло, некоторые - завешаны картинами, а есть и те, что заложены кирпичом» .

Факт публикации автобиографии, «откровенно направленной против Ленина и большевизма», по заказу «берлинского буржуазного издателя» использовался советскими историками для борьбы с «троцкизмом» и в 1980-е годы .

Антисталинизм

«Все американцы в голос кричат, что за чудесная книжка. Бедного Сталина , наверное, завидки берут, что не о нём, а о Вас кричат», - писала в 1930 году Елена Крыленко, переводившая труд Троцкого на английский . Старая знакомая Троцких - Анна Клячко - прочитав присланный ей экземпляр, отвечала автору: «Ваша личность, Лев Давидович, интересует и занимает всех, и вот Вы ярко, живо, пластично выступаете из своей книги, и всем ясно, что за человек, как работал, к чему стремился, и все то личное, что так занимает людей» . Профессор Александр Каун, работавший над книгой о писателе Максиме Горьком , писал, что окончил читать американское издание воспоминаний Троцкого с сожалением: хотелось слушать автора «ценнейшего вклада в историю русской революции» ещё и ещё .

В обзоре «Моей жизни», опубликованном в связи с её американским изданием, профессор Волтер Карл Барнс называет книгу «одним из важнейших документов новой России ». Он отмечает точность и детальность работы, особенно по сравнению с «расплывчатыми» воспоминаниями, написанными Александром Керенским и Сергеем Сазоновым . Профессор Владимир Мамонов в 1991 году называл «Мою жизнь» «интереснейшей [книгой], причём не только для специалистов» . Николай Бердяев отозвался о книге как о произведении, «написанном для прославления Л. Троцкого как великого революционера и ещё более для унижения смертельного врага его Сталина как ничтожества и жалкого эпигона. Но написана она очень талантливо…» . В книге Иосиф Сталин впервые назван «выдающейся посредственностью» .