Время секонд хэнд. Время секонд хэнд Время секонд хэнд краткое содержание

О переживаниях людей написано много книг, но большинство из них о любовных волнениях, о повседневных проблемах или семейных отношениях. Мало кто пишет о переживаниях народа, представителей определённой страны, показывая их мировосприятие и тревоги. Когда читаешь книги Светланы Алексиевич, нельзя отодвинуть в сторону свои эмоции, её романы пронзительные и настоящие. Книга «Время секонд хэнд» стала пятой и завершающей в цикле «Голоса Утопии». Писательница совмещает документалистику и художественную литературу. И это получается очень гармонично и живо.

Эта книга рассказывает о страданиях народа современности. Она о людях 20-21 века, живших в СССР, а теперь уже в странах бывшего СССР. Никому из писателей не удавалось так чётко передать ощущения и страдания отдельных людей, через которые видишь всё в совокупности.

В книге много небольших рассказов, повествование ведётся от первого лица. Это всё разные люди с разными судьбами. Они принадлежат к разным поколениям, и их взгляды на жизнь могут быть не схожи, но у каждого своя трагедия.

Это представители советской эпохи, с ностальгией вспоминающие время, когда всё было одинаково, можно было жить спокойно и знать, что всё чётко регламентируется.

Это более молодые люди, которые жили в эпоху перемен. Они помнят СССР, им пришлось нелегко в период перестройки, но всё же они уже привыкли к той свободе, которой раньше у них не было.

Это современные люди, которые были рождены после распада СССР, и они не могут прочувствовать всё, что происходило тогда. Но всё же «совковское» воспитание даёт о себе знать.

Такие разные образы... Но каждый из этих людей ощущает себя потерянным в этом мире. Они строили один мир, а теперь живут в другом. Это мозаика жизней, кусочки пазла, которые никак не могут собраться в общую картину, потому что они из разных картин, из разных миров. И они страдают из-за этого.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Время секонд хэнд" Алексиевич Светлана Александровна бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Тематическое оглавление (Рецензии и критика: литература)

Светлана Алексиевич написала новую книгу – «Время секонд хенд» - про постсоветское время. Метод работы Алексиевич известен: она записывает рассказы разных людей на определенную тему, а потом составляет из них книгу.
В «Секонд хэнде» 500 страниц. Я отсканировала примерно каждую 50-ю. Вот что получилось.

«- Спросите... Вы должны спросить, как это сочеталось: наше счастье и то, что за кем-то приходили ночью, кого-то забирали? Кто-то исчезал, кто-то рыдал за дверью. Я этого почему-то не помню. Не помню! А помню, как цвела весной сирень, и массовые гуляния, деревянные тротуары, нагретые солнцем. Запах солнца. Ослепительные парады физкультурников и сплетенные из живых человеческих тел и цветов имена на Красной площади: Ленин - Сталин. Я и маме задавала этот вопрос...
Что помним мы о Берии? О Лубянке? Мама молчала. .. Один раз вспомнила, как летом после отпуска они с папой возвращались из Крыма. Ехали по Украине. Это тридцатые годы... коллективизация... На Украине был великий голод, по-украински - голодомор. Миллионы умерли... целыми селами умирали... Хоронить было некому. .. Украинцев убивали за то, что они не хотели идти в колхозы. Убивали голодом. Теперь-то я это знаю... Когда-то у них была Запорожская Сечь, народ помнил свободу... Там такая земля - кол воткнешь, и вырастет дерево. А они умирали... подыхали как скот. У них все забрали, до маковки вывезли. Окружили войсками, как в концлагере. Теперь-то я знаю... Я дружу на работе с одной украинкой, она от бабушки своей слышала... Как в их селе мать сама одного ребенка зарубила топором, чтобы варить и кормить им остальных. Своего ребенка... Это все было... Детей со двора боялись выпускать. Как кошек и собак, вылавливали детей. Червяков на огородах копали и ели. Кто мог, полз в город, к поездам. Ждали, что кто-то им бросит корочку хлеба... Солдаты пинали их сапогами, били прикладами...

Алтайский край. Город Змеиногорск, река Змеевка... Ссыльных сгрузили за городом. У озера. Жить стали в земле. В землянках. Я родилась под землей, выросла там. Земля мне с детства пахнет домом. Течет с потолка, отрывается ком земли, упал и скачет ко мне. Это - лягушка. Но я маленькая, я еще не знаю, кого надо бояться. Сплю с двумя козочками, на теплой подстилке из козьего «горошка»... Первое слово «ме-е-е»... первые звуки... а не «ма»... «мама». Старшая сестра Владя вспоминала, как я удивлялась, что козочки не говорят, как мы…
Вот кто-то подводит меня к окну: «Посмотри, вон везут твоего отца...». Незнакомая женщина тянула что-то на санках. Кого-то или что-то... закутанное в одеяло и перевязанное веревкой... Потом мы с сестрой хоронили нашу маму. Остались одни. Владя уже плохо ходила, у нее отказывали ноги. Кожа отслаивалась, как бумага. Ей принесли бутылочку... Я думала, что это лекарство, а это была какая-то кислота. Яд. «Не бойся...» - позвала она меня и дает эту бутылочку. Она хотела, чтобы мы вместе отравились. Я беру эту бутылочку... Бегу и бросаю ее в печь. Стекло разбивается... Печь была холодная, там давно ничего не варилось. Владя заплакала: «Ты вся в отца». Кто-то нас нашел... Может, ее подружки? Владя лежала уже в беспамятстве... Ее - в больницу, меня - в детдом.

Больше всего я боялся позорно умереть. Если кто струсил, побежал - командир на месте расстреливал... Это было обычным делом...
- Ну как сказать... Воспитывали нас по-сталински: воевать будем на чужой территории, и «...от тайги до британских морей / Красная армия всех сильней...». Пощады врагу не будет! Первые дни войны... Вспоминаю как сплошной кошмар... Попали в окружение... У всех один вопрос: в чем дело? Где Сталин? Ни одного нашего самолета в небе... Закопали свои партийные и комсомольские билеты и бродили по лесным дорогам... Ладно, хватит... Вам не стоит про это писать... (Отодвигает от себя диктофон.) Немцы агитировали, динамики у них работали круглосуточно: «Русский Иван, сдавайся! Немецкая армия гарантирует тебе жизнь и хлеб». Я готов был застрелиться. А если нечем! Нечем! Патронов нет... Солдатики... нам по восемнадцать-девятнадцать лет... Командиры вешались повально. Кто на ремне, кто... по-всякому. .. Висели на соснах... Конец света, твою мать!
- Родина или смерть!
- У Сталина был план - семьи сдавшихся в плен ссылать в Сибирь. Три с половиной миллиона пленных! Всех не сошлешь! Усатый людоед!
- Сорок первый проклятый год...
- Говори все... теперь можно...
- Привычки такой нет...
- Мы и на фронте боялись друг с другом откровенничать. Людей сажали до войны... и в войну сажали... Моя мать работала на хлебозаводе, там была проверка, и у нее в перчатках нашли крошки хлеба, а это уже было вредительство. Дали десять лет тюрьмы. Я на фронте, отец на фронте, малые брат и сестра остались с бабушкой, они просили ее: «Бабуля, ты не умирай раньше, чем папа и Сашка (это я) с войны вернутся». Отец пропал без вести.

Приказ: сжечь хату полицая... Вместе с семьей... Семья большая: жена, трое детей, дед, баба. Ночью окружили их... забили дверь гвоздями... Облили керосином и подожгли. Кричали они там, голосили. Мальчишка лезет через окно... Один партизан хотел его пристрелить, а другой не дал. Закинули назад в костер. Мне четырнадцать лет... Я ничего не понимаю... Все, что я смог - запомнил это. И вот рассказал... Не люблю слова «герой»... героев на войне нет... Если человек взял в руки оружие, он уже не будет хорошим. У него не получится.

[Рассказ работницы райкома КПСС]
Все чего-то боялись, боялись и те, кого боялись Я боялась.
Последние советские годы... Что я помню? Чувство стыда не покидало. За обвешенного орденами и «звездами» Брежнева и за то, что Кремль в народе прозвал комфортабельным домом престарелых. За пустые прилавки. Планы выполняем и перевыполняем, а в магазинах ничего нет. Где наше молоко? Мясо? Я и теперь не понимаю, куда это все девалось. Молоко кончалось через час после того, как открывались магазины. С обеда продавцы стояли возле чисто вымытых лотков. На полках - трехлитровые банки березового сока и пачки соли, почему-то всегда мокрые. Килька в банках. Все. Выбросят в продажу колбасу - ее разметут в момент Сосиски и пельмени - деликатес. В райкоме все врем; что-то делили: этому заводу - десять холодильнике и пять шуб, а этому колхозу - два югославских мебельных гарнитура и десять польских женских сумочек Кастрюли и женское белье делили... колготки... Такое общество могло держаться только на страхе. На чрезвычайке - побольше стрелять и побольше сажать. Но социализм с Соловками и Беломорканалом кончился. Нужен был какой-то другой социализм.

У нас была нормальная советская семья: утром - гречка или макароны со сливочным маслом, апельсины один раз в году-на Новый год. Я даже помню их запах. Не сейчас, а тогда... это был запах какой-то другой... красивой жизни... Отпуск летом - на Черном море. Ездили в Сочи «дикарями», жили все в одной комнате - девять метров. Но чем-то же гордились... чем-то очень гордились... Гордились любимыми книжками, которые доставали из-под полы, по великому блату, а еще радость! - контрамарки (мамина подруга работала в театре) на премьеры. Театр! Вечная тема для разговоров в приличной компании... Сейчас пишут: советский лагерь, коммунистическое гетто. Людоедский мир. Страшного я не помню... Я помню, что он был наивный, тот мир, очень наивный и нелепый. Я всегда знала, что я так жить не буду! Не желаю! Меня за это чуть из школы не выперли. Ой! Ну да... рожденные в СССР - это диагноз... Клеймо! У нас были уроки домоводства, мальчиков почему-то учили водить автомобиль, а девочек жарить котлеты, и эти проклятые котлеты у меня всегда подгорали. Учительница, она же наша «классная», стала меня воспитывать: «Ты ничего не умеешь! Выйдешь замуж, и как ты будешь кормить своего мужа?». Я отреагировала тут же: «Я не собираюсь жарить котлеты. У меня будет домработница». Восемьдесят седьмой год... мне тринадцать лет... Какой капитализм, какая домработница?! Еще социализм вовсю! Родителей вызвали к директору школы, меня пропесочили на общем собрании в классе, на совете школьной дружины. Хотели из пионеров исключить.

В перестройку... Те же учителя нам сказали: забыть все, что мы раньше учили, и читать газеты. Учились по газетам. Выпускной экзамен по истории вообще отменили, не пришлось зубрить съезды КПСС всякие. На последней октябрьской демонстрации нам еще раздали плакаты и портреты вождей, но для нас это уже было как карнавал для бразильцев.
.. .Помню, как люди ходили с мешками советских денег по пустым магазинам...
Поступил в университет... Чубайс в это время агитировал за ваучеры, он обещал, что один ваучер будет стоить две «Волги», тогда как он сейчас стоит две копейки. Драйвовое время! Я раздавал листовки в метро... Все мечтали о новой жизни... Мечтали... Мечтали, что колбасы на прилавках появится навалом, по советской цене, и члены Политбюро будут стоять за ней в общей очереди. Колбаса - точка отсчета. У нас экзистенциональная любовь к колбасе... Гибель богов! Фабрики - рабочим! Землю - крестьянам! Реки - бобрам! Берлоги - медведям! Шествия на улицах и трансляция Съезда народных депутатов прекрасно заменяли мексиканские сериалы... Проучился я два курса... И бросил университет. Жалко было родителей, им открыто сказали: вы - жалкие совки, ваша жизнь пропала не за понюх табаку, вы виноваты во всем, начиная с Ноева ковчега, вы сейчас никому не нужны. Всю жизнь вкалывать, и в результате - ничего. Все это их подкосило, разрушило их мир, они так и не восстановились, не вписались в крутой поворот.

«Я работал слесарем на заводе...
Про путч узнал в Воронежской области... Гостил у тети. Все эти вопли о величии России - жопень полная. Патриоты ряженые! Сидят у зомбоящика. Отъехали бы на пятьдесят километров от Москвы... Посмотрели бы на дома, на то, как люди живут. Какие у них праздники хмельные... В деревне мужиков почти нет. Вымерли. Сознание на уровне рогатого скота - вусмерть пьют. Пока не повалятся. Пьют все, что горит: от огуречного лосьона до автобензина. Пьют, а потом дерутся. В каждой семье кто-то в тюрьме сидел или сидит. Милиция не справляется. Одни бабы не сдаются, копаются на огородах. Если осталось пару мужиков непьющих, то они уехали на заработки в Москву. А единственному фермеру (в той деревне, куда я езжу) три раза пускали «красного петуха», пока не съехал к чертовой матери! С глаз! Натурально ненавидели... физически...
Танки в Москве... баррикады... В деревне никто особо по этому поводу не напрягался. Не заморачивался. Всех больше волновал колорадский жук и капустная моль. Он живучий, этот колорадский... А у молодых пацанов семечки и девочки на уме. Где пузырь вечером раздавить? Но народ все-таки больше высказывался за ГКЧП. Я так понял... Они не все были коммунистами, но все за великую страну. Боялись перемен, потому как после всех перемен мужик в дураках оставался. Помню, как наш дед говорил: "Раньше мы жили ху.. .во-ху... во, а потом все хуже и хуже". До войны и после войны жили без паспортов. Деревенским паспорта не давали, не выпускали в город. Рабы. Арестанты. Возвратились с войны в орденах. Пол-Европы завоевали! А жили без паспортов.
В Москве узнал, что мои друзья все были на баррикадах. Участвовали в заварушке. (Смеется.) И я медальку мог получить...»

Потом что-то произошло... Мы опустились на землю. Ощущение счастья и эйфории вдруг переломилось. Целиком и полностью. Я поняла, что этот новый мир не мой, не для меня. Ему нужны какие-то другие люди. Слабых бей сапогами по глазам! Наверх подняли низ... в общем-то, еще одна революция... Но цели у этой революции земные: каждому по коттеджу и машине. Не мелковато ли для человека? Улицы заполнили какие-то «качки» в трениках. Волки! Затоптали всех. Моя мама работала мастером на швейной фабрике. Быстро... очень быстро закрыли фабрику... мама сидела дома и шила трусы. Все ее подруги тоже шили трусы, в какую квартиру ни зайдешь. А жили мы в доме, который построила фабрика для своих работников, вот все и шили трусы и бюстгальтеры. Купальники. В массовом порядке на всех старых вещах - на своих... просили знакомых - отрезали ярлыки, этикетки, желательно импортные, и пришивали к этим купальникам. Потом женщины собирались группами и ехали с мешками по России, это называлось «трусовка». Я в это время уже училась в аспирантуре. (Весело.) Помню... комедия... в университетской библиотеке и в кабинете декана стояли бочки с солеными огурцами и помидорами, с грибами и капустой. Соленья продавали, и этими деньгами платили преподавателям зарплату. А то вдруг - весь факультет завален апельсинами. Или лежат пачки мужских рубашек... Великая русская интеллигенция выживала как могла. Вспомнили старые рецепты... то, что ели в войну...

[Это про грузино-абхазский конфликт в Сухуми]
Уже не помню, что было раньше, а что позже. Не помню... Первые дни грабители ходили в масках... черные чулки на лицо натягивали. Скоро они маски сняли. Идет: в одной руке хрустальная ваза, в другой автомат, и на спине еще ковер. Телевизоры тащили, стиральные машины... женские шубы... посуду... Ничем не брезговали, детские игрушки в разбитых домах подбирали... (Переходит на шепот.) Я теперь увижу обыкновенный нож в магазине... мне не по себе делается... Раньше я никогда не думала о смерти. Училась в школе, потом в медтехникуме. Училась и влюблялась. Проснусь ночью - и мечтаю. Когда это было? Так давно... Я уже ничего из той жизни не помню. Я другое помню... Отрезали мальчику уши, чтобы абхазские песни не слушал. А молодому парню отрезали... ну сами понимаете... это... чтобы от него жена не рожала... Где-то ядерные ракеты стоят, самолеты и танки, а человека все равно ножом резали. Вилами закалывали, топором рубили... Пусть бы я совсем сошла с ума... я ничего бы не помнила... Девочка на нашей улице... она сама повесилась... Девочка любила парня, а он женился на другой. Ее хоронили в белом платье. Никто не верил - как это: в такое время из-за любви умереть? Вот если бы ее изнасиловали... Я вспоминаю тетю Соню, мамину подругу... Ночью вырезали ее соседей... семью грузин, с которыми она дружила. И двоих детей маленьких.

Мы никогда не расставались с нашими детьми, вместе ездили летом в деревню к бабушке в Калужскую область. Там была речка. Луг и лес. Бабушка пекла пироги с вишнями, которые дети и сейчас вспоминают. Никогда мы не ездили к морю, это была наша мечта. Как известно, честным трудом больших денег не заработаешь: я - медсестра, муж - научный сотрудник в институте радиологической техники. Но девочки знали, что мы их любим.
Многие боготворят перестройку... Все на что-то надеялись. Мне любить Горбачева не за что. Помню разговоры у нас в ординаторской: «Закончится социализм, а что будет после него?» - «Закончится плохой социализм, и будет хороший социализм». Ждали... читали газеты... Скоро муж потерял работу, их институт закрыли. Безработных - море, все с высшим образованием. Появились киоски, затем супермаркеты, в которых было все, как в сказке, а купить не на что. Зайду - выйду. Покупала два яблока и один апельсин, когда дети болели. Как с этим смириться? Согласиться с тем, что так оно теперь и будет - как? Стою в очереди в кассу, передо мной мужчина с тележкой, там у него и ананасы, и бананы…Так бьет по самолюбию. Не дай бог родиться в СССР, а жить в России. Ни одна моя мечта не исполнилась.

По телевизору увидел: горит Белый дом, стреляют танки... Трассирующие пули в небе... Штурм телевизионного центра «Останкино»... Генерал Макашов в черном берете кричал: «Больше не будет ни мэров, ни сэров, ни херов». И ненависть... ненависть... Запахло гражданской войной. Кровью. Из Белого дома генерал Руцкой откровенно призывал к войне: «Летчики! Братья! Поднимайте самолеты! Бомбите Кремль! Там банда!». Как-то мгновенно город наполнился военной техникой. Непонятными людьми в камуфляжной форме. И тогда Егор Гайдар обратился к «москвичам, всем россиянам, которым дороги демократия и свобода»... Все как в девяносто первом... Мы пришли... я пришел... Там были тысячи людей... Помню, что я куда-то бежал вместе со всеми. Споткнулся. Упал на плакат «За Россию - без буржуев!». Сразу представил себе, что нас ждет, если генерал Макашов победит... Увидел раненого молодого парня, он не мог идти, потащил его на себе. «Ты за кого, - спросил он, - за Ельцина или за Макашова?» Он был за Макашова... Значит, враги. «Да пошел ты!» - послал его матом. А что еще? Быстро мы разделились опять на «белых» и «красных». Возле «скорой» лежали десятки раненых... У всех у них, это почему-то мне четко запомнилось, были стоптанные ботинки, все это были простые люди. Бедные люди. У меня там кто-то еще раз спросил: «Кого ты притащил - он наш или не наш?».

Мы с мужем - инженеры, а у нас полстраны было инженеров. С нами не церемонились: "Идите на помойку". А это мы сделали перестройку, похоронили коммунизм. И никому стали не нужны. Лучше не вспоминать... Дочь маленькая просит кушать, а в доме ничего нет. По всему городу висели объявления: куплю... куплю... "Куплю килограмм еды" - не мяса, не сыра, а любой еды. Килограмму картошки были рады, на базаре жмых продавали, как в войну. У соседки мужа в подъезде застрелили. Палаточник. Полдня лежал, прикрытый газеткой. Лужа крови. Включишь телевизор: там банкира убили, там бизнесмена... Кончилось тем, что какая-то шайка воров завладела всем. Скоро народ двинется на Рублевку. С топорами...»
«...Не Рублевку пойдут громить, а картонные коробки на рынках, в которых живут гастарбайтеры. Таджиков, молдаван начнут убивать...»
«...А мне все по х...! Пусть все сдохнут. Я буду жить для себя...»
«.. .Решила уехать, когда Горбачев вернулся из Фороса и сказал, что от социализма мы не отказываемся. Тогда без меня! Я не хочу жить при социализме! Это была скучная жизнь, С детства мы знали, что будем октябрятами, пионерами, комсомольцами. Первая зарплата шестьдесят рэ, а потом восемьдесят, к концу жизни - сто двадцать... (Смеется.) "Классная" в школе пугала: "Будете слушать радио "Свобода", никогда не станете комсомольцами. А если об этом узнают наши враги?". Самое смешное, что она тоже сейчас в Израиле живет...»
«...Когда-то и я горела идеей, а не была простым обывателем. Накипают слезы... ГКЧП! Танки в центре Москвы выглядели дико. Мои родители приехали с дачи, чтобы запастись продуктами на случай гражданской войны. Эта банда! Эта хунта! Они думали, что введут танки и больше ничего делать не придется. Что люди хотят только одного - чтобы появилась еда, и на все согласны. Народ вынесло на улицу... страна проснулась.

[Это про теракт в московском метро]

Лежали убитые, у них в карманах без конца звонили мобильники... Никто не решался подойти и ответить.
...Сидела на полу окровавленная девушка, какой-то парень предлагал ей шоколадку...
...Куртка моя не сгорела, но она вся была оплавленная. Врач осмотрела меня и сразу сказала: «Ложитесь на носилки». Я еще сопротивлялась: «Сама поднимусь и дойду до "скорой"», она даже прикрикнула на меня: «Ложитесь!». В машине я потеряла сознание, пришла в себя в реанимации...
...Почему я молчу? Я дружила с одним парнем, мы даже... он мне колечко подарил... И я ему рассказала, что со мной было... Может, это абсолютно не связано, но мы расстались. У меня это отложилось, я поняла, что не надо никаких откровений. Тебя взорвали, ты выжил, на тебе клеймо пострадавшего.

Во время первой чеченской войны, это при Ельцине, по телевизору все честно показывали. Мы видели, как плакали чеченские женщины. Как русские матери ходили по селам и искали пропавших без вести своих мальчиков. Их никто не трогал. Такой ненависти, как сейчас, еще ни у кого не было - ни у них, ни у нас.
- То пылала одна Чечня, теперь весь северный Кавказ. Везде строят мечети.
- Геополитика пришла к нам в дом. Россия распадается... Скоро от империи останется одно Московское княжество...
- Ненавижу!!!
- Кого?
- Всех!
- Мой сын был еще семь часов живой, его запихнули в целлофановый мешок и положили в автобус с трупами... Привезли нам казенный гроб, два венка. Гроб из каких-то опилок, как картонный, его подняли - он развалился. Венки бедные, жалкие. Все покупали сами. Государству на нас, смертных, наплевать, пусть и оно примет мой плевок - хочу уехать из этой ё-ной страны. Подали с мужем документы на иммиграцию в Канаду.
- Раньше Сталин убивал, а теперь бандиты. Свобода?
- У меня черные волосы, черные глаза... Я - русская, православная. Зашли с подругой в метро. Нас остановила милиция, меня отвели в сторону: «Снимите верхнюю одежду. Предъявите документы». На подругу - ноль внимания, она блондинка. Мама говорит: «Покрась волосы». А мне стыдно.

[Это про разговоры в поезде «Москва-Минск»]
«...Бьют, бьют, бьют, бьют... сапогами, ботинками, кроссовками...»
«.. .Ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине...»
«...В школе нам говорили: "Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей". У кого спросить: почему это не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову - передается?»
«.. .Им повысят зарплату в два-три раза... Боюсь, они будут стрелять...»
«...В армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах».
«...Как ты думаешь, революция будет?»
«...Оранжевый - это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный...»
«...Мы идем...»

Что вспомнить? Живу как все. Была перестройка... Горбачев... Почтальонша открыла калитку: «Слыхала, коммунистов уже нет». - «Как нет?» - «Партию закрыли». Никто не стрелял, ничего. Теперь говорят, что была великая держава и все пропало. А что у меня про-пало? Я как жила в домике без всяких удобств - без воды, без канализации, без газа - так и живу. Честно работала всю жизнь. Пахала, пахала, привыкла пахать. И всегда получала копейки. Как ела макароны и картошку, так и ем. Шубу донашиваю советскую. У нас тут - снега!
Самое хорошее у меня воспоминание, как я замуж выходила. Любовь была. Помню, возвращались из загса, и цвела сирень. Сирень цвела! В ней, вы поверите, пели соловьи... Я так помню... Дружно пожили мы пару лет, девочку родили... А потом Вадик запил и сгорел от водки. Молодой мужик, сорок два года. Так и живу одна. Дочка уже выросла, вышла замуж и уехала.
Зимой нас засыпает снегом, весь поселок в снегу - и дома, и машины. Бывает, что неделями не ходят автобусы. Что там в столице? От нас до Москвы - тысяча километров. Смотрим московскую жизнь по телевизору, как кино. Путина и Аллу Пугачеву знаю... остальных никого... Митинги, демонстрации... А мы тут - как жили, так и живем. И при социализме, и при капитализме. Нам что «белые», что «красные» - одинаково. Надо дождаться весны. Картошку посадить... »

Как вы думаете, а у вас бы так получилось? Взять чужие рассказы, выбрать из них самые яркие моменты, самой присочинить процентов 70%, используя художественную литературу, кино и чужую публицистику. Даже в тех случайных отрывках, что мне пришлось прочесть, я нашла заимствования. Так я видела фильм со сценой, где жгут семью полицая и бросают в огонь его детей, а про то, что у погибших на стороне Белого дома были стоптанные ботинки, сказал кто-то из морга, куда свозили трупы. Эти слова были напечатаны в нескольких газетах, я тоже запомнила. Думаю, если поискать, то и другие источники «подлинных» интервью можно будет найти.
Но самое главное – это через каждые три слова ставить многоточие и ремарку: «молчит», «плачет».

А можно и самому все сочинить. Что-нибудь типа: «Сами-то мы люди советские» и как можно жалостнее. «Когда я был мальчишкой, носил я брюки-клещ, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца свого убил, сестренку-гимназистку в колодце утопил». Только переделать, что мать зарезали, отца убили, сестру-школьницу утопили, а брюки-клеш и финский нож можно оставить, как приметы эпохи.

Когда я была маленькая… меня кормили манной кашей и поили молоком с пенкой…за яйцами я стояла по пять часов… апельсины только по телевизору видела (плачет)…Моя бабушка происходила из семьи раскулаченного и жила в землянке, там она родила мою маму…моя другая бабушка попала в ГУЛАГ за то, что унесла с поля три колоска … моя третья бабушка, то есть, тетя, была репрессирована за то, что у нее на перчатке нашли крошку хлеба…(смеется)…их вывели в поле и облили холодной водой и заморозили, потому что не из чего было делать шпалы…дедушка рассказывал про войну: в лесу на каждом дереве висело по повесившемуся командиру, а еще детей полицаев любили на костре жечь…потом я поступила в университет…я его любила, но он оказался сволочью – бросил меня беременную…и вот я иду-иду, а он говорит: «Стой, кто идет?!» (зевает)… и дубинкой по ребрам…(смотрит в пространство)…танки ввели, сволочи! Хотели вернуть проклятые Советы…на заборе повесила объявление: «Куплю килограмм еды»….голова у меня что-то болит…на выпивку не хватает…подайте, Христа ради!

Ну, что-нибудь в этом роде. Только разве это напечатают? Для этого надо быть Светланой Алексиевич.
Она начала с того, что с помощью метода интервью написала свою первую книгу «У войны не женское лицо» про женщин, которые были во время войны во вспомогательных частях, кажется, они стирали белье и обеспечивали работу аэростатов. Книга была принята на ура, а Алексиевич получила премии им. Николая Островского, им. Константина Федина и имени Ленинского комсомола – вот, что значит, попасть в струю. Это был 1985-1986 год – начало Перестройки.
Ей, конечно, понравилось, и она выдала еще «Последних свидетелей», «Цинковых мальчиков» (про афганцев) и «Чернобыльскую молитву». Я читала только кусок из «Чернобыльской молитвы» - он был совершенно тошнотворным. Там одна женщина рассказывала, как ее облученный муж много лет распадался на части, а она при этом умудрялась жить с ним сексуальной жизнью: «Есть тайны между двумя людьми…).
С 2000 года Алексиевич живет в Германии, Италии и Франции – эмигрировала из-за диктатуры Лукашенко. Ее книги переведены на 125 языков. Она получила ряд литературных премий в Германии.
Представьте себе, что вся эта чернуха неплохо продается. Люди за рубежом читают и ужасаются. А на самом деле им подсовывают туфту и секонд хэнд.

В конце книги писательница сбилась на тему любви. О любви будет ее следующая книга: видимо, материал хороший подвернулся. Там все, как обычно: невнятные отрывки про пьяниц, которые смертным боем бьют бедных баб, но есть одна история, которую как-то показывали в "Пусть говорят". Она о женщине, которая бросила троих детей, потому что влюбилась в осужденного на пожизненное заключение убийцу. Влюбилась она в него по переписке и перебралась жить в колонию. Так вот, я узнала конец этой истории: теперь эта женщина ушла в монастырь и приняла обет молчания.
Также в книге есть несколько историй самоубийц: одна про восьмиклассника, остальные про стариков. Есть воспоминания про маршала Ахромеева - он ведь тоже повесился.

Похоже, что у автора была попытка как-то организовать воспоминания, но не получилось. Количество не переходит в качество, нет художественного осмысления. Хотя, может, была задача, показать, что жизнь в России - это всегда только мрак и грязь?

Почему никто из героев Алексиевич не вспоминает ничего хорошего? Что, нет фронтовиков, которые вспоминали бы победы или фронтовую дружбу или любовь? Нет людей, которые пережили в СССР что-нибудь хорошее, стали лучше жить за последние 20 с лишним лет? Почему все несчастные и воспринимают себя исключительно, как жертв? Но даже если герои и вспоминают что-то не самое жуткое типа изнасилований, голода, побоев и пьянства мужей, то получается как-то жалко. Вот, одна про сирень вспомнила. Думаешь: «Бедняжка! Нечего ей больше хорошего вспомнить – одна сирень за всю жизнь, а так – сплошное горе».
И дело тут не только в писательнице: просто такие воспоминания всегда скатываются во что-то подобное. Вспоминается по закону человеческой памяти что-то страшное, плохое. А про счастье трудно рассказать – неубедительно получается. Для того и существует литература, чтобы превратить простые истории в художественное произведение, в котором появится смысл. Кто хочет узнать о СССР, пусть читает советских писателей: Шолохова и Фадеева, Островского,Гайдара, Панову и Кнорре, Булгакова и Зощенко, Ильфа и Петрова, Некрасова, Трифонова, Тендрякова, Нилина, Липатова, Шаламова и даже Кочеткова, Распутина, Аксенова до эмиграции и любого из других писателей того времени – в каждой из этих книг больше правды будет, чем в «документальных» произведениях Алексиевич. А у нее - не литература, а мародерство.

© Светлана Алексиевич, 2013

© «Время», 2013

Жертва и палач одинаково отвратительны, и урок лагеря в том, что это братство в падении.

Давид Руссе. Дни нашей смерти

Во всяком случае, нам надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра.

Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся

Мы прощаемся с советским временем. С той нашей жизнью. Я пытаюсь честно выслушать всех участников социалистической драмы…

У коммунизма был безумный план – переделать «старого» человека, ветхого Адама. И это получилось… может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип – homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его «совком». Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он – это я. Это мои знакомые, друзья, родители. Несколько лет я ездила по всему бывшему Советскому Союзу, потому что homo soveticus – это не только русские, но и белорусы, туркмены, украинцы, казахи… Теперь мы живем в разных государствах, говорим на разных языках, но нас ни с кем не перепутаешь. Узнаешь сразу! Все мы, люди из социализма, похожие и не похожие на остальных людей – у нас свой словарь, свои представления о добре и зле, о героях и мучениках. У нас особые отношения со смертью. Постоянно в рассказах, которые я записываю, режут ухо слова: «стрелять», «расстрелять», «ликвидировать», «пустить в расход» или такие советские варианты исчезновения, как: «арест», «десять лет без права переписки», «эмиграция». Сколько может стоить человеческая жизнь, если мы помним, что недавно погибали миллионы? Мы полны ненависти и предрассудков. Все оттуда, где был ГУЛАГ и страшная война. Коллективизация, раскулачивание, переселение народов…

Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили. А теперь, когда мир необратимо изменился, всем стала интересна та наша жизнь, неважно какой она была, это была наша жизнь. Пишу, разыскиваю по крупицам, по крохам историю «домашнего»… «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня всегда привлекает вот это маленькое пространство – человек… один человек. На самом деле там все и происходит.

Почему в книге так много рассказов самоубийц, а не обыкновенных советских людей с обыкновенными советскими биографиями? В конце концов, кончают с собой и из-за любви, из-за старости, просто так, ради интереса, из-за желания разгадать секрет смерти… Я искала тех, кто намертво прирос к идее, впустил ее в себя так, что не отодрать – государство стало их космосом, заменило им все, даже собственную жизнь. Они не смогли уйти из великой истории, распрощаться с ней, быть счастливыми иначе. Нырнуть… пропасть в частном существовании, как это происходит сегодня, когда маленькое стало большим. Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знает и русская литература. В общем-то, мы военные люди. Или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе. Отсюда военная психология. И в мирной жизни все было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства, он даже любил свое рабство. Я тоже помню: после школы мы собирались всем классом поехать на целину, презирали тех, кто отказывался, до слез жалели, что революция, гражданская война – все случилось без нас. Оглянешься: неужели это мы? Я? Я вспоминала вместе со своими героями. Кто-то из них сказал: «Только советский человек может понять советского человека». Мы были люди с одной коммунистической памятью. Соседи по памяти.

Отец вспоминал, что он лично в коммунизм поверил после полета Гагарина. Мы – первые! Мы все можем! Так они с мамой нас и воспитывали. Я была октябренком, носила значок с кудрявым мальчиком, пионеркой, комсомолкой. Разочарование пришло позже.

После перестройки все ждали, когда откроют архивы. Их открыли. Мы узнали историю, которую от нас скрывали…

«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить» (Зиновьев, 1918).

«Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 1000 завзятых кулаков, богатеев… отнять у них весь хлеб, назначить заложников… Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал…» (Ленин, 1918).

«Москва буквально умирает от голода» (профессор Кузнецов – Троцкому). – «Это не голод. Когда Тит брал Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем”» (Троцкий, 1919).

Люди читали газеты, журналы и молчали. На них обрушился неподъемный ужас! Как с этим жить? Многие встретили правду как врага. И свободу тоже. «Мы не знаем свою страну. Не знаем, о чем думает большинство людей, мы их видим, встречаем каждый день, но о чем они думают, чего хотят, мы не знаем. Но берем на себя смелость их учить. Скоро всё узнаем – и ужаснемся», – говорил один мой знакомый, с которым мы часто сидели у меня на кухне. Я с ним спорила. Было это в девяносто первом году… Счастливое время! Мы верили, что завтра, буквально завтра начнется свобода. Начнется из ничего, из наших желаний.

Из «Записных книжек» Шаламова: «Я был участником великой проигранной битвы за действительное обновление жизни». Написал это человек, отсидевший семнадцать лет в сталинских лагерях. Тоска об идеале осталась… Советских людей я бы разделила на четыре поколения: сталинское, хрущевское, брежневское и горбачевское. Я – из последнего. Нам было легче принять крах коммунистической идеи, так как мы не жили в то время, когда идея была молодая, сильная, с нерастраченной магией гибельного романтизма и утопических надежд. Мы выросли при кремлевских старцах. В постные вегетарианские времена. Большая кровь коммунизма уже была забыта. Пафос свирепствовал, но сохранилось знание, что утопию нельзя превращать в жизнь.

Это было в первую чеченскую войну… Я познакомилась в Москве на вокзале с женщиной, она была откуда-то из-под Тамбова. Ехала в Чечню, чтобы забрать сына с войны: «Я не хочу, чтобы он умирал. Я не хочу, чтобы он убивал». Государство уже не владело ее душой. Это был свободный человек. Таких людей было немного. Больше было тех, кого свобода раздражала: «Я купил три газеты и в каждой своя правда. Где же настоящая правда? Раньше прочитаешь утром газету “Правда” – и все знаешь. Все понимаешь». Из-под наркоза идеи выходили медленно. Если я начинала разговор о покаянии, в ответ слышала: «За что я должен каяться?» Каждый чувствовал себя жертвой, но не соучастником. Один говорил: «я тоже сидел», второй – «я воевал», третий – «я свой город из разрухи поднимал, днем и ночью кирпичи таскал». Это было совершенно неожиданно: все пьяные от свободы, но не готовые к свободе. Где же она, свобода? Только на кухне, где по привычке продолжали ругать власть. Ругали Ельцина и Горбачева. Ельцина за то, что изменил Россию. А Горбачева? Горбачева за то, что изменил все. Весь двадцатый век. И у нас теперь будет, как у других. Как у всех. Думали, что на этот раз получится.

Россия менялась и ненавидела себя за то, что менялась. «Неподвижный Монгол» – писал о России Маркс.

Советская цивилизация… Тороплюсь запечатлеть ее следы. Знакомые лица. Расспрашиваю не о социализме, а о любви, ревности, детстве, старости. О музыке, танцах, прическах. О тысячах подробностей исчезнувшей жизни. Это единственный способ загнать катастрофу в рамки привычного и попытаться что-то рассказать. О чем-то догадаться. Не устаю удивляться тому, как интересна обычная человеческая жизнь. Бесконечное количество человеческих правд… Историю интересуют только факты, а эмоции остаются за бортом. Их не принято впускать в историю. Я же смотрю на мир глазами гуманитария, а не историка. Удивлена человеком…

Светлана Алексиевич

Время секонд хэнд

© Светлана Алексиевич, 2013

© «Время», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Жертва и палач одинаково отвратительны, и урок лагеря в том, что это братство в падении.

Давид Руссе. Дни нашей смерти

Во всяком случае, нам надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра.

Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся

Записки соучастника

Мы прощаемся с советским временем. С той нашей жизнью. Я пытаюсь честно выслушать всех участников социалистической драмы…

У коммунизма был безумный план - переделать «старого» человека, ветхого Адама. И это получилось… может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип - homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его «совком». Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он - это я. Это мои знакомые, друзья, родители. Несколько лет я ездила по всему бывшему Советскому Союзу, потому что homo soveticus - это не только русские, но и белорусы, туркмены, украинцы, казахи… Теперь мы живем в разных государствах, говорим на разных языках, но нас ни с кем не перепутаешь. Узнаешь сразу! Все мы, люди из социализма, похожие и не похожие на остальных людей - у нас свой словарь, свои представления о добре и зле, о героях и мучениках. У нас особые отношения со смертью. Постоянно в рассказах, которые я записываю, режут ухо слова: «стрелять», «расстрелять», «ликвидировать», «пустить в расход» или такие советские варианты исчезновения, как: «арест», «десять лет без права переписки», «эмиграция». Сколько может стоить человеческая жизнь, если мы помним, что недавно погибали миллионы? Мы полны ненависти и предрассудков. Все оттуда, где был ГУЛАГ и страшная война. Коллективизация, раскулачивание, переселение народов…

Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили. А теперь, когда мир необратимо изменился, всем стала интересна та наша жизнь, неважно какой она была, это была наша жизнь. Пишу, разыскиваю по крупицам, по крохам историю «домашнего»… «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня всегда привлекает вот это маленькое пространство - человек… один человек. На самом деле там все и происходит.

Почему в книге так много рассказов самоубийц, а не обыкновенных советских людей с обыкновенными советскими биографиями? В конце концов, кончают с собой и из-за любви, из-за старости, просто так, ради интереса, из-за желания разгадать секрет смерти… Я искала тех, кто намертво прирос к идее, впустил ее в себя так, что не отодрать - государство стало их космосом, заменило им все, даже собственную жизнь. Они не смогли уйти из великой истории, распрощаться с ней, быть счастливыми иначе. Нырнуть… пропасть в частном существовании, как это происходит сегодня, когда маленькое стало большим. Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знает и русская литература. В общем-то, мы военные люди. Или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе. Отсюда военная психология. И в мирной жизни все было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства, он даже любил свое рабство. Я тоже помню: после школы мы собирались всем классом поехать на целину, презирали тех, кто отказывался, до слез жалели, что революция, гражданская война - все случилось без нас. Оглянешься: неужели это мы? Я? Я вспоминала вместе со своими героями. Кто-то из них сказал: «Только советский человек может понять советского человека». Мы были люди с одной коммунистической памятью. Соседи по памяти.

Отец вспоминал, что он лично в коммунизм поверил после полета Гагарина. Мы - первые! Мы все можем! Так они с мамой нас и воспитывали. Я была октябренком, носила значок с кудрявым мальчиком, пионеркой, комсомолкой. Разочарование пришло позже.

После перестройки все ждали, когда откроют архивы. Их открыли. Мы узнали историю, которую от нас скрывали…

«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить - их надо уничтожить» (Зиновьев, 1918).

«Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 1000 завзятых кулаков, богатеев… отнять у них весь хлеб, назначить заложников… Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал…» (Ленин, 1918).

«Москва буквально умирает от голода» (профессор Кузнецов - Троцкому). - «Это не голод. Когда Тит брал Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем”» (Троцкий, 1919).

Люди читали газеты, журналы и молчали. На них обрушился неподъемный ужас! Как с этим жить? Многие встретили правду как врага. И свободу тоже. «Мы не знаем свою страну. Не знаем, о чем думает большинство людей, мы их видим, встречаем каждый день, но о чем они думают, чего хотят, мы не знаем. Но берем на себя смелость их учить. Скоро всё узнаем - и ужаснемся», - говорил один мой знакомый, с которым мы часто сидели у меня на кухне. Я с ним спорила. Было это в девяносто первом году… Счастливое время! Мы верили, что завтра, буквально завтра начнется свобода. Начнется из ничего, из наших желаний.

Из «Записных книжек» Шаламова: «Я был участником великой проигранной битвы за действительное обновление жизни». Написал это человек, отсидевший семнадцать лет в сталинских лагерях. Тоска об идеале осталась… Советских людей я бы разделила на четыре поколения: сталинское, хрущевское, брежневское и горбачевское. Я - из последнего. Нам было легче принять крах коммунистической идеи, так как мы не жили в то время, когда идея была молодая, сильная, с нерастраченной магией гибельного романтизма и утопических надежд. Мы выросли при кремлевских старцах. В постные вегетарианские времена. Большая кровь коммунизма уже была забыта. Пафос свирепствовал, но сохранилось знание, что утопию нельзя превращать в жизнь.

Книга «Время секонд хэнд» современной белорусской писательницы Светланы Алексиевич (той самой, которая в минувшем году получила Нобелевскую премию) написана, как мне показалось, по большей части, для иностранцев. В крайнем случае – для молодого поколения; для тех, кто в период окончательного падения красной империи либо ещё вообще не существовал, либо находился в том возрасте, когда подобные вещи не вызывали ни малейшего отклика в их душах. Я могу отнести себя к обеим категориям читателей, посему мне было интересно ознакомиться с данной работой, а также составить своё собственное мнение о том, кому в наши дни дают престижнейшие литературные премии.

«Время секонд хэнд» не является авторским произведением как таковым в виду того, что текста, написанного самой Алексиевич, в ней всего на несколько абзацев; всё остальное – рассказы различных людей – как правило, обычных граждан, обывателей, которых автор интервьюировала в разные периоды времени – с начала 90-х годов прошлого столетия и буквально до наших дней.

Данная книга позиционирует себя как описание времён перестройки, падения коммунистического режима и перемен в жизни людей, связанных с переходом к рыночной экономики. Тем не менее, многие рассказы, так или иначе, скатываются к воспоминаниям о сталинизме и периоде жёсткой диктатуры. Более современные истории также далеко не всегда касаются именно России – в них речь идёт о трагических перестроечных годах в Узбекистане, Таджикистане, Азербайджане, Грузии и в уже современной Беларуси.

Теперь же о главном недостатке этой книги.

Второе её имя – «чернуха». Не покривлю душой, если скажу, что каждый, абсолютно каждый сюжет на её страницах связан с насилием, смертью или тюрьмой. И, помимо прочего, рассказывается обо всём этом столь проникновенно и ярко, что становится просто неприятно читать. Настолько неприятно, что хоть я и не являюсь через чур впечатлительным человеком, но много раз ловил себя на мысли, что хочу просто закрыть книгу и больше к ней не возвращаться. Слишком уж тяжело всё это читать и рисовать подобные сюжеты в своём воображении. Слишком мрачно, негативно и безысходно.

Главная же ценность книги – историческая. Все включённые в неё истории – это действительно имевшие место быть случаи в жизнях абсолютно реальных людей. Именно множество подобных трагедий «маленьких людей» и рисуют общую картину того непростого времени, перемешивая глобальные геополитические изменения с маленькими бытовыми радостями и семейными несчастьями.

Кроме того, через всю книгу проходит один и тот же лейтмотив: русский человек не хотел краха СССР и наступления капитализма, его интересовало лишь наличие колбасы и джинсов на магазинных полках; герои многих рассказов данной книги придерживаются подобного мнения. Правда, стоит отметить, что подобным мнением они обзавелись уже после распада Советского Союза, и предположение, что на рубеже 80-90-х годов их головы занимали абсолютно другие мысли, имеет право на жизнь.

В первом абзаце я упомянул, что «Время секонд хэнд» написано для иностранцев и молодых людей. Данное мнение связано с тем, что люди средних лет и старшее поколение ещё достаточно хорошо помнят всё то, что происходило в те дни и вряд ли смогут найти в этой книги какие-то откровения. Ну а подробные описания убийств и пыток, переходящие все допустимые пределы, вынуждают меня отказать «Времени секонд хэнд» в рекомендации к обязательному прочтению.