Отличие чеховской драмы от классической драматургии. Отличие чеховской драмы от классической драматургии Чем отличается чеховская драматургия от классической

Обилие положения. В отличие от Толстого и Достоевского Чехов не только гениальный прозаик, но еще и гений из гениев в области дра­матургии.

Он объединил в своей деятельности как драматург три стихии: рус­ский театр психологического переживания, западноевропейский интел­лектуальный театр и тенденции и возможности авангардистского театрального искусства. Чехов и сейчас - самый репертуарный автор из числа драматургов XIX в., открывающий до сих пор громадные пер­спективы перед сценическими его интерпретаторами.

П.Д, Боборыкин, современник Чехова, известный прозаик и драма­тург, утверждал, что подлинно всероссийская слава и осознание истин­ного масштаба творчества Чехова пришло в русское общество со времени постановки Московским Художественным театром его «Чай­ки» в 1898 г., вьщвинувшей его в число наиболее популярных авторов. Он свидетельствует в одном из своих романов, что не побывать на по­становках чеховских произведений в МХАТе было среди молодежи признаком крайнего консерватизма, если не ретроградства.

Но парадоксальность ситуации заключается в том, что Чехов выс­тупил в качестве драматурга, еще не став писателем, а только еще про­являя, как говорят в таких случаях психологи, свою писательскую направленность. Его первая юношеская пьеса была создана им в 18- 19 лет - «Безотцовщина» (или «Платонов» - по имени центрально­го героя). Пьеса не была завершена, но спустя столетие увидела сначала не свет рампы, а свет кинематографического луча: на ее основе был создан сценарий и снят фильм известного режиссера Никиты Михал­кова «Неоконченная пьеса для механического пианино».

Заметным явлением на русской сцене с конца 80-х годов стали во­девили Чехова: «Медведь» (1888), «Предложение» (1889), «Трагик поневоле» (1889), «Свадьба» (1889) и др. Любопытная черта: воде­вили вышли из его прозы. «Лебединая песнь» (1887-1888), «самая маленькая драма во всем мире», по словам автора, возникла из рас­сказа «Калхас» (1886), «Трагик поневоле» (1889-1890) - из рас­сказа «Один из многих» (1887), «Свадьба» (1889-1890) переработка трех рассказов: «Свадьба с генералом» (1884), «Брак по расчету» (1884) и «Свадебный сезон» (1881), «Юбилей» (1891) - из рассказа «Беззащитное существо» (1887). Эскизом для централь­ного героя первой «большой» пьесы Чехова «Иванов» (1887) послу­жил Лихарев в рассказе «На пути» (1886), а некоторые сюжетные линии и образы в «Чайке» (1896) уже были намечены в «Скучной

истории» (1889); так что обвинения Чехова относительно «Чайки» в нарушении им норм этики, в том, что он использовал в образе Нины Заречной ситуации, случившиеся с хорошо знакомыми ему людьми, были основаны на недоразумении, на том, что критики Чехова плохо читали Чехова.

Последовательность появления его крупных пьес такова. В 1887 г. в московском театре Корша был показан «Иванов», вызвавший, по свидетельству автора, «аплодисменто-шиканье» публики и такие же противоречивые отзывы в прессе. Но работа над пьесой была напря­женной. Говоря о ее редакциях, Чехов весело заключает: «Иванов» дважды «выкапывался из гроба и подвергался судебной экспертизе», т.е. авторской правке и переработке. Это была первая его пьеса в че­тырех действиях. Он словно установил для себя свой канон драматур­гической архитектоники: все последующие пьесы, кроме, разумеется, водевилей, были у него в четырех действиях.

Затем появилась «Чайка» (1896). Первый спектакль в петербург­ском Александрийском театре 17 октября 1896 г. закончился провалом. Сказалась неудачная режиссура, неуверенность исполнителей, для ко­торых были непонятны роли, разрушавшие привычные сценические представления и актерские амплуа, главное же, на редкость неудачный подбор публики, пришедшей повеселиться в бенефисном спектакле популярной комической актрисы и встретившейся с совершенно иного рода пьесой, лишенной мелодраматизма и грубых фарсовых положений. Не случайно последующие спектакли в том же театре и с тем же соста­вом исполнителей шли с нарастающим успехом, как и в провинции, где пьеса сразу же была встречена тепло, с энтузиазмом.

Спустя два года с величайшим, поистине триумфальным успехом «Чайка» была представлена в Московском Художественном театре в сезон 1898-1899 гг., и на его занавесе, как эмблема театра, навсегда осталось в память об этом событии изображение летящей чайки. Са­мое замечательное - это было доказано временем - заключалось в том, что именно «Чайка» оказалась наиболее репертуарной из пьес Чехова и остается таковой до сих пор; с ней в этом отношении может соперни­чать только «Вишневый сад».

В 1899 г. в МХАТе был поставлен «Дядя Ваня». Но еще раньше пьеса уже шла в провинции в первоначальной ее редакции («Леший», 1889 г.), подвергнутой автором позднее сложной переработке. В

г. закончены «Три сестры», премьера состоялась в январе

г. «Вишневый сад» был завершен в 1903 г., премьерный спек­такль с триумфом прошел 17 января 1904 г., когда восторженная пуб­лика торжественно чествовала Чехова по случаю 25-летия его 562

литературной деятельности. Это была четвертая пьеса, поставленная здесь, на этой сцене, и последняя пьеса Чехова. В начале июля 1904 г. он скончался.

Проблематика.

Особенности архитектоники пьес.

Характерология

«Чайка», Все крупные пьесы Чехова связаны одной центральной Проблемой, на которой оказалось сконцентрированным внимание дра­матурга: в основе их конфликтов так или иначе оказываются судьбы русской интеллигенции. Несколько особняком в драматургическом наследии Чехова стоит «Чайка»: это пьеса преимущественно об искус­стве и О людях искусства. По той простой причине, что центральные лица в ней - именно люди искусства. Все разговоры и само действие, события группируются вокруг театра и литературы, живейшему обсуж­дению подвергаются проблемы, актуализированные именно искусством: талант и посредственность, успехи и жертвы, принесенные во имя ус­пеха, и жертвы неудач; процессы творчества на театральной сцене и за письменным столом литератора и т.п. В этом смысле «Чайка» - наи­более «личная» из всех пьес Чехова. В ней множество самонаблюде­ний, выстраданных мыслей о.писательском труде: начиная с размышлений о конкретных приемах работы беллетриста и кончая раз­думьями о глубинных законах творчества; утверждение необходимости поисков новых форм, которые бы противостояли рутине и подражатель­ности; фиксация трудностей,*^ которыми сталкиваются, новаторы, встречаемые в штыки ревнителями традиций («Декадент!»" т- в серд­цах бросает Аркадина сыну в ответ на первые же вступительные фра­зы его новой пьесы, отказываясь хотя бы внимательнее вслушаться в нее), и т.п.

В героях нередко узнается сам Чехов. Например, в характеристике Тригорина-прозаика (наблюдения Треплева об особенностях изображе­ния им природы) почти дословно приводится пейзаж из рассказа Чехо­ва «Волк» (1886). Взволнованная реплика Тригорина: «Я не пейзажист только...», заставляет вспомнить частые признания Чехова об ответ­ственности художника перед жизнью, появляющиеся в его рассказах, начиная о «безделушек» Антоши Чехо-нте («Марья Ивановна», 1884 г.), и в эпистолярном наследии. Или размышления Треплева об идее, определяющей истинные достоинства произведения искусства, на­ходящие себе отголосок в письме Чехова к А. Суворину: «Старые мас­тера, как соком, пронизаны чувством цели. Чувствуешь, что они зовут

куда-то, что у них есть идея, как у тени Гамлета, которая недаром же по­являлась».

Выразительно построен конфликт «Чайки». Группировка персо­нажей создается автором по принципу контрастного противопоставле­ния, даже резкого противоположения двух ситуаций и действующих лиц, сталкивающихся между собой. Таковы в пьесе Тригорин и Треплев: оба писател и; первый - знаменитость, он давно уже приобрел всероссий­скую известность, второй -^дебютант, его еще только начинают заме­чать журналы и критика. Тригорина сопровождает ощущение покоя, уверенности в себе, требующих, однако, от него постоянного труда, что­бы удержать добытую напряженными усилиями славу. Другой (Треплев) мечется в поисках своего пути, то и дело приходит в отчаяние и вечно недоволен тем, что выходит из-под его руки.

Точно такое же построение в виде своеобразной параллели контра­стных характеров и судеб - Аркадина и Нина Заречная. Первая - при­знанная актриса, привыкшая к поклонению, подлинный мастер сцены, с присущими этой среде человеческими недостатками (сосредоточена исключительно на себе и на своих успехах), но и с личностными, не вполне симпатичными чертами: скупа, держит сына «в черном теле», отказывает ему в ничтожной материальной помощи, тщательно, про­думанно выстраивает свои отношения с Тригориным. Вторая - полная энтузиазма и молодых иллюзий девушка, бросается в служение театру как в омут, мало представляя себе, какие испытания ее ждут на этом пути, и только спустя два года мученической жизни на сцене и посто­янных неудач начинает, наконец, чувствовать если не берег, то прочную почву под ногами, осознавать себя актрисой.

; Драматически развивается в пьесе любовная сюжетная линия, тоже благодаря четко выдержанному принципу контрастных построений. Тригорин и Аркадина с давно сложившимися отношениями противопо­ставлены Треплеву с его мучительной и безнадежной любовью к Нине Заречной, и она сама, так же страстно увлеченная Тригориным, не да­ющая надежды Треплеву на ответный отклик. Ее не отрезвила катаст­рофа, какую пришлось пережить: она все еще во власти любовного наваждения. Треплев же погибает: писательская его карьера трудно складывается, он считает себя неудачником; отсутствие любви, сердеч­ной привязанности, чувство духовного тупика окончательно выбивают его из колеи? в финале, после встречи с Ниной, он стреляется, повто­рив судьбу Иванова из предыдущей чеховской пьесы.

Две сюжетных линии осложняются подобной же сопутствующей двойной интригой: тщательно скрываемые отношения Шамраевой (жена управляющего имением) и доктора Дорна. В какой-то мере проблематика н черты архитектоники, найденные Чеховым в «Чайке», будут варьироваться в последующих его драматур­гических произведениях. «Дядя Ваня» и «Три сестры» - пьесы о по­терянных надеждах и разрушенных судьбах людей, которые во имя высших целей «заточили» себя в провинции, оказавшись в жизненном и духовном тупике.

«Дядя Ваня». Пьеса имеет подзаголовок: «Сцены иэ деревенской жизни». Как и в «Чайке», события развертываются здесь в уединен­ной усадьбе. Иван Петрович Войницкий (дядя Ваня) - подлинная душа этих мест и рачительный хозяин. В молодые годы он отказался от соб­ственной жизни, подчинив ее своеобразному служению науке. Он тру­дится как управляющий имения, не получая платы за свой труд, только для того, чтобы профессор Серебряков имел возможность писать свои, как оказалось, никому не нужные статьи и книги, преподавать и зани­мать кафедру в столичном университете. «Старый сухарь, ученая воб­ла», как говорит о нем Войницкий, он умудрился все эти долгие годы, успешно строя свою карьеру, говорить и писать об искусстве, ничего не понимая в искусстве: «Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет чи­тает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых неин­тересно». Когда же мистификация становится ясной - разумеется, только не для Серебрякова, - время Войницкого уже ушло, и ничего нельзя изменить. «Пропала жизнь!» - в отчаянии восклицает он, по­няв, какую шутку сыграли с ним его романтическое увлечение ничтож­ностью и его служение бездарности. Жизнь дяди Вани прошла зря, возвышенные мечты оказались миражом. Для него это катастрофа. В первоначальной редакции произведения («Леший») Войницкий закан­чивал самоубийством. Перерабатывая текст, Чехов нашел совершен­но неожиданный выход отчаянию своего героя: Войницкий стреляет в Серебрякова, видя в нем причину всех несчастий! Убийства, однако, не произошло, хотя выстрел прозвучит дважды; пьеса заканчивается тем, чтю Серебряков с женой уезжает из имения, оставляя его обитателей в состоянии отчаяния и крушения всех надежд. Финальная сцена пред­ставляет собой лирический монолог Сони, племянницы Войницкого, такой же, как и он, одинокой женщины, мечтающей о тепле и сердеч­ном участии, которых никогда не было, и теперь она уверена в том, что некогда и не будет. Спасение может быть найдено только в себе, в сво­ей душе: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие нам

пошлет судьба; будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчас­тья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем. Я верую, дядя, верую горячо, страстно... Мы отдохнем!»

Точно такая же судьба суждена и доктору Астрову. Он был централь­ным лицом в первой редакции (1889) «Дяди Вани», так и названной автором - «Леший», по прозвишу, данному этому герою окружающи­ми его близкими людьми. Как и Войницкий, он осел в провинциальной глуши и тянет тяжелую лямку земского врача, не имея ни минуты по­коя, колеся по бездорожью днем и ночью из-за бесконечных вызовов к больным. Однако этот образ наделен автором своим, особым лейтмо­тивом, заключающимся в том, что Астров не только хороший врач, но еще и человек, одержимый одной идеей, одной, но «пламенной страс­тью», - спасением гибнущего русского леса. В отличие от окружаю­щих его персонажей он не просто говорит, а делает важное дело по мере своих сил. В его маленьком имении его руками выращен образцовый сад и питомник, каких не найти в округе, он спасает от разграбления казенное лесничество. Астров не только проповедует, но созидает; он видит то, чего не видят другие.

В этом смысле Астров отмечен чертами не просто талантливого че­ловека, способного заглянуть далеко вперед, а в какой-то мере явля­ется образом провидческим. Чехов уже тогда с проницательностью гения сумел уловить признаки приближающейся экологической ката­строфы, разразившейся уже в следующем, XX столетии, но не привле­кавшей к себе того внимания, которого она заслуживает, в особенности в России. «Русские леса трещат под топором, - с болью говорит Аст­ров, - гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и под­нять с земли топливо...Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человек одарен разумом и творческою силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов все мень­ше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каж­дым днем земля становится все беднее и безобразнее». Следует вспомнить, что проблема экологической катастрофы была остро по­ставлена Чеховым уже в одном из его «крестьянских» рассказов, в

Чтоже касается до разумного существования людей, тем более сча­стья человеческого, то вряд ли это осуществимо сейчас, полагает Аст­рой, дай бог, если об этом можно будет мечтать будущим поколениям людей лет через сто или двести, не раньше.

Чеховские раздумья о судьбах провинциальной интеллигенции и его грустные пророчества об окружающем мире свидетельствуют о том, что?<сй;ены"из деревенской жизни» перерастают под его пером в глубокое философское осмысление этой жизни и в постановку важнейших.

«Три сестры». Пьеса вновь обращается к вопросу о судьбах интел­лигенции и даже к некоторым мотивам «Дяди Вани», развивая, варьи­руя их. События на этот раз перенесены из деревенского захолустья в провинциальный городок. В центре внимания - жизнь трех сестер: их отец, генерал, командир артиллерийской бригады, переведенный десять лет назад из Москвы, умер, оставив дочерей и сына одних вдали от род­ных мест, куда они страстно мечтают вернуться. Здесь их способности, их образование: молодые люди в совершенстве владеют немецким, французским, английским, Ирина, младшая, еще и итальянским язы­ком, - никому не нужны. Мечта о Москве становится центральным лейтмотивом драмы, к ней стремятся все мысли, все побуждения Оль­ги, Маши, Ирины, а в первом действии и Андрея, которому прочат на­учную карьеру, конечно же, тоже в Москве.

Однако «Три сестры» в еще большей степени, чем «Дядя Ваня», - пьеса о крушении надежд, заколдованном жизненном тупике, из ко­торого нет выхода. Мечты о переезде в Москву, представляющемся в первый момент скорым и совершенно очевидным, все более и более отдаляются и наконец оказываются миражом, иллюзией. Сестрам ни­когда не вырваться из захолустья, они обречены остаться здесь до кон­ца жизни. Радужные надежды приходят в финале пьесы к своему отрицанию.

* Острый сюжетный конфликт, скрытый автором в спокойном тече­нии будничных событий, заключается в том, что интеллигентные, доб­рые, искренние люди пасуют перед тупой силой мещанства, агрессивностью, злобой, вульгарностью, аморализмом. С вторжением в светлый, одухотворенный мир сестер Прозоровых жены Андрея (На­таши), которую он сам в сердцах характеризует как «мелкого, слепого, Шершавого животного», все меняется; они оказываются изгнаны из родного гнезда, дом, принадлежащий им, заложен Андреем в банке, деньги прибирает к рукам его практичная жена. Москва остается не­достижимой мечтой,

Другая тема, подвергающаяся интенсивной разработке в пьесе, связана.с излюбленной идеей Чехова о значении и роли труда в человеческой судьбе. Она возникла еще в 80-х годах в его прозе и была остро поставлена им под влиянием проповеди Толстого, учения о непротив­лении злу насилием и о необходимости трудиться всем без исключения, чтобы можно было уничтожить, наконец, «рабство нашего времени», снять непосильное бремя работы, лежащее исключительно на людях труда. Таковы рассказы Чехова «Хорошие люди» (1886) и «Дом с ме­зонином»^1896).

Эта тема, как и предыдущая, имеет свою «драматургию» в пьесе, свое напряженное развитие. Впервые она возникает в первом действии в реплике взволнованной Ирины: «Человекдолжен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги». Ее мысль подхватывает барон Тузенбах, страстно влюбленный в нее: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеж­дение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь двад­цать пять - тридцать лет работать будет уже каждый человек. Каждый!»

Но во втором действии тон решительно меняется. Наступает отрез­вление: «Как я устала!» - вот новый лейтмотив той же Ирины, неког­да такой восторженной поборницы труда. Реальность трудовой деятельности и собственный опыт разрушают прежние мечты. То, чего она так хотела, к чему стремилась, именно этого-то как раз и не случи­лось. «Труд без поэзии, без мыслей» не в состоянии ни возвысить че­ловека, ни дать ему душевное успокоение.

Чеховскую идею позднее подхватит Горький в пьесе «На дне» (1902), но придаст ей плакатный, публицистический характер. Психо­логическая несообразность фраз-лозунгов о рабском и счастливом тру­де заключается в том, что они принадлежат «бомжу», как бы сейчас сказали, Сатину, как раз нигде не работающему, презирающему труд. У Чехова же мысль, высказываемая его героями, глубоко человечна и естественна, органична: они своими страданиями, своими усилиями, своим трудом стремятся приблизить будущее более справедливое об­щество, внести свой вклад в формирование новых общественных отно­шений и новых поколений людей.

Пережив неожиданную катастрофу (на дуэли погибает - причем перед самым венчанием - ее жених, барон Тузенбах), Ирина уезжает учительствовать в школу при далеком кирпичном заводе: значит, повто­рит жизнь героини рассказа «На подводе» (1897), сельской учитель­ницы, с унылой чередой трудных будней и убогим существованием,.

борьбой за кусок хлеба и с бесконечными унижениями. Любопытно, что в душе героини более раннего рассказа тоже живет подобная же мечта о Москве, где прошли ее детство и молодость, а еще раньше был со­здан образ неудач ника-скитальца Лихарева («На пути», 1886), готовя­щего себе новое тяжелое испытание в таком же захолустье, какое ждет и Ирину. Москва, следовательно, становится в пьесе не топосным обо­значением, а символом осмысленной, духовной жизни, недостижимой для человека.

Третьей, центральной и тоже сквозной - темой в архитектонике пьесы является тема счастья. В «Трех сестрах» она поставлена, разви­вая идеи более раннего рассказа «Счастье» (1887) и «Дяди Вани». Счастье - удел далеких потомков, даже потомков потомков, как гово­рит Вершинин в «Трех сестрах», которому автор «поручает» вести эту тему. Драматург использует тонкий психологический прием: его персо­наж - образованный человек, артиллерийский офицер (подполков­ник), - оказывается наделен чертами «чудака». Он любит поболтать, пофилософствовать, это - его слабость, о ней все знают и снисходи­тельно воспринимают его разглагольствования, его фразерство. Поэто­му патетический, взволнованный тон размышлений Вершинина о счастье человечества, которое непременно наступит лет через двести или триста, всегда оказывается снижен личностными его качествами и иронической, как правило, реакцией окружающих.

Однако все дело в том, что за плечами персонажа стоит автор. Идея человеческого счастья, раздумья о путях ее достижения - излюблен­ные мотивы творчества Чехова, и именно этому своему словоохотли­вому герою он дает возможность дать отчеканенную и горькую по своему содержанию «формулу» мысли о счастье: «Счастья у нас нет и не бы­вает, мы только желаем его».

В первый момент (действие первое) рассуждения о счастье и жиз­ни через двести, триста лет, которая будет «невообразимо прекрасной, изумительной», сливается с темой труда, но вскоре теряет свою пафос- ность, бравурность, приобретает все более драматическое звучание. В третьем действии, в ночи, освещенной всполохами близкого пожара, она возникает как утверждение трудных испытаний, ждущих людей впе­реди: «На нашу жизнь будут смотреть со страхом и насмешкой, все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным». В заключение пьесы светлая мечта уже представляется проблематичной, даже хотя бы как возможность, в особенности в при­менении к обстоятельствам русской жизни. Покидая сестер, Вершинин, преодолевая отчаяние при прощании с единственным близким ему су­ществом - Машей, замечает, что в жизни человечества все прежнее

«отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить», но, чувствуя безнадежность тупика русской жизни, добавляет: «Если бы к трудолюбию прибавить образование, а к обра­зованию трудолюбие...» Арка общей идеи в финале переброшена к эк- спозиции, но уже как ее отрицание, как несбыточность прежних надежд.

Таким образом, «Три сестры» не просто утверждение прекрасных утопических мечтаний о возможности будущего общечеловеческого счастья, как нередко трактовали пьесу, а скорее горькие раздумья о настоящем, о неустроенности русской жизни, о тяжелой, безысходной участи лучших ее людей, т.е. продолжение тем, разрабатываемых ав­тором в «Чайке» и в особенности в «Дяде Ване».

«Вишневый сад». Последняя пьеса Чехова - некий драматурги­ческий парадокс. Она совершенно лишена сюжетного движения, без которого, кажется, драматический род творчества не может существо­вать, и целиком погружена в быт. Здесь нет свойственных «Чайке», «Дяде Ване», «Трем сестрам» напряженных кульминационных всплес­ков, где разрушаются человеческие судьбы, возникают трагические развязки. В центре интриги - продажа имения Раневской и Гаева, се­стры и брата. В первом действии эта тема возникает в виде разговоров о приближающихся торгах и такой остается на протяжении почти всей пьесы: до финального краткого его фрагмента, когда выясняется, на­конец, кто и как приобрел имение. Четвертое действие, самое статич­ное, - всего лишь развернутый эпизод отъезда из имения.

А между тем «Вишневый сад» - одно из совершенных чеховских дра­матургических созданий и одновременно пророческое предсказание о судьбах России и мира. И в этом смысле автор пьесы ни в чем не уступа­ет по масштабу высказанных им идей ни Толстому, ни Достоевскому.

Пьеса четко структурирована. В ней отчетливо выделяются две группы действующих лиц. Первая щ* бывшие владельцы живых душ, которых развратило праздное существование за чужой счет, за счет тех людей, которых они не пускали дальше передней. Это Раневская, Гаев, соседний помещик Симеонов-Пищик. Им противопоставлены «новые люди»: Лопахин, сын бывшего крепостного человека Раневских, сей­час крупный предприниматель, и молодое поколение: Петя Трофимов, студент, бывший учитель сына Раневской, семилетнего мальчика, тра­гически погибшего, и Аня, дочь Раневской.

Первая группа лиц создает выразительную картину печального ис­хода: оскудения разрушения «дворянских гнезд» - болезненного про­цесса, начало дружественного исследования которого было положено Гончаровым, Тургеневым и продолжено Островским. Этот мир обречен. Раневская и Гаев давно уже живут в долг, который все растет. Только случайность в состоянии помочь им избежать краха, как это происхо­дит с Симеоном-Пищиком: то железная дорога вдруг пройдет по его землям, то англичане найдут в его владениях какую-то белую глину и заключат контракт на несколько лет, что дает ему возможность отдать хотя бы часть своих долгов, оставшись снова без гроша в кармане. Но потому-то он и сосредоточен исключительно на деньгах, говорит толь­ко о них и мечется в поисках тех, кто рискнет ссудить его новым зай­мом.

Раневская тоже может существовать, лишь транжиря деньги, не зная им счета. Во втором действии к ужасу Вари, ее приемной дочери, которая ведет хозяйство, едва сводя концы с концами, она отдает зо­лотой какому-то пьяному проходимцу, а спустя некоторое время, уже в третьем действии - свой кошелек крестьянам, пришедшим простить­ся. Деньги, не принадлежащие ей, присланные на покупку имения, она захватит с собой в Париж, где ее ждет вскоре, так как их не хватит на­долго, нищенская жизнь и где на каждом перекрестке маячат тени та­ких же, как она, промотавших «бешеные деньги» героев Островского - Телятева (комедия «Бешеные деньги»), Глафиры и Лыняева («Волки и овцы»).

Подстать Раневской ее брат, Гаев. Его, как и во все прежние годы, одевает и раздевает камердинер Фирс, бывший его крепостной; он и в самом деле, перекочевав за пятый десяток лет, нуждается в уходе за собой, как ребенок. Отсутствие каких бы то ни было мыслей компен­сируется болтовней: то он сбивается на патетическую декламацию, уви­дев перед собой шкаф («Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направле­но к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый при­зыв к плодотворной работе не ослабевал-.» и т.п.), то закат солнца вызывает подобного же рода нелепую декламацию в возвышенном духе («О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и рав­нодушная...^), так что его то и дело приходится останавливать; или он пускается в рассуждения с половыми в дрянном ресторане о декаден­тах, или за неимением что сказать, а это чаще всего случается, сбива­ется на бильярдный жаргон («Режу в угол!.. От шара направо в угол! Режу в среднюю!.. Желтого в середину! Дуплет в угол-Круазе в сере­дину» и т.п,). Все это говорится без всякого смысла, лишь бы чем-то Заполнить паузу. После краха с имением ему подготовили место в бан­ке, где он вряд ли долго продержится по причине своей лени.

Между тем спасти имение, вишневый сад, которым они так доро­жат, и самих себя вместе с ним им ничего не стоит, нужно только пос­ледовать совету Лопахина, разбить землю на дачные участки и

выставить их на продажу. Но они на протяжении всего действия и паль­цем не пошевельнут, чтобы хоть что-то сделать, их поступки вылива­ются в бесконечные разговоры и в бессмысленные предположения о том, чему они сами не верят. Дело в том, что они не понимают Лопахи- на, им недоступна его логика, человека дела, они живут в мире иллю­зий, не имеющих никакого отношения к реальной жизни. «Какая чепуха!» - постоянная реакция Гаева на повторяющееся раз за разом предложение Лопахина, пытающегося пробиться к их сознанию. «Я вас не совсем понимаю», - вторит Раневская, пускаясь в рассуждения о красоте сада, который обречен вместе с его владельцами, если они по- прежнему будут бездействовать.

Чехов создал в пьесе безжалостную по своей обличительной силе картину краха некогда привилегированного сословия, русского дворян­ства, потерявшего эти свои давние привилегии, ничего не приобретя взамен. Они оказались у порога гибели и гибнут на наших глазах. И если тургеневский Лаврецкий в «Дворянском гнезде» говорит, что он в конце концов научился землю пахать, т.е. вести хозяйство, то такая перспек­тива уже невозможна для героев Чехова. Здесь наступила - и уже нео­братимая - полная деградация личности, атрофия всякого чувства реальности и чувства цели. Они обречены. Это безжалостный приго­вор драматурга недавним всевластным хозяевам жизни.

Галерею этих лиц дополняет Фирс, камердинер Гаева. Старик все еще грезит прошлым. Освобождение от крепостного права он называ­ет несчастьем. Символична последняя сцена пьесы. Преданный слуга, о котором в суматохе забыли, больной, обессиленный старик брошен, по всей вероятности, на гибель в наглухо заколоченном, нетопленном громадном, холодном доме, куда заглянут очень нескоро. Чехов оста­ется верен себе: в «Вишневом саде», где события развертываются так буднично, медлительно, в финале звучит трагическая нота гибели че­ловека.

Однако и те, кто приходит на смену Раневским и Гаевым, не вызы­вают у автора никаких иллюзий. Прежде всего это Лопахин. Несмотря на свою привязанность к Раневской и искреннее желание ей помочь, это делец. Деньги - вот чему он молится и к чему стремится. Осталь­ное не имеет для него никакой цены. Он мало развит, засыпает над кни­гой и как был, так и остался, по его словам, мужик мужиком.

Лопахин - новое лицо в драматургии Чехова, да, пожалуй, и в рус­ской драматургической классике. Эскизно намеченный в 70-е годы Островским тип предпринимателя, купца и промышленника Василькова («Бешеные деньги») с некоторыми свойственными ему порывами воз­вышенного романтика-идеалиста приобрел у Чехова действительно ре

альные черты во всем выдержанного, правдивого характера. Купив вншневый сад, о котором все говорят с восторгом, он тут же принима­ется рубить его, чтобы на этом месте построить приносящие верный доход дачи. Так что старые владельцы имения и сала уезжают из доро­гих сердцу мест под звуки ударов топора по деревьям. Все должно при­носить доход, с недавним прошлым покончено раз и навсегда - таков «момент истины» Лопахина.

Характерно, что идеи пьесы неожиданно актуализировались в Рос­сии в 90-е годы XX и в начале нынешнего XXI столетия: Чехов неволь­но предсказал для нее новую эпоху болезненной ломки общественного сознания, грубое торжество капитала, крушение недавних иллюзий.

Точно также, как Лопахин противопоставлен Раневской и Гаеву, его отрицанием становятся Петя Трофимов и Аня. Это тоже «новые люди», но в ином роде, чем Лопахин. К тому же у них есть литературные про­образы в самом творчестве Чехова. Петя Трофимов занял место Вер­шинина из «Трех сестер». Он такой же чудак, как словоохотливый артиллерийский подполковник. Ом словно подхватывает его речи о со­вершенствовании человечества, о стремлении людей быть свободны­ми и счастливыми, о необходимости трудиться всем без исключения. Новое в этих, в сущности, уже знакомых по предыдущей пьесе речах заключается только в том, что в них более резко подчеркнуты крити­ческие выпады против существующего положения вещей, чаще гово­рится о нужде трудящегося люда, об ужасных условиях его существования, о праздности интеллигенции. Петя полагает, что вла­дение живыми душами переродило русское образованное общество. «Мы отстали, - утверждает он, - по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому... надо сначала искупить наше прошлое, покончив с ним, а искупить его мож­но только необычайным, непрерывным трудом». И вновь возвращает­ся к мысли, которая так часто обсуждалась героями «Трех сестер» и «Дяди Вани»: «Если мы не увидим, не узнаем его (счастья), то что за беда? Его увидят другие!»

Образ вишневого сада приобретает в пьесе символическое значе­ние. Это не только поразительная природная красота, которая в самой себе таит мечту о прекрасном будущем («Вся Россия наш сад!» - ут­верждает горячий энтузиаст Петя Трофимов), но и мысль о несправед­ливом устройстве жизни, о страданиях людей, испытываемых ими в прошлом и в настоящем («-.неужели, - говорит он же, - с каждой виш­ни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас челове­ческие существа, неужели вы не слышите голосов»? - голосов людей, замученных вольно или невольно владельцами этого прекрасного сада).

Вишневый сад в авторской трактовке, таким образом, не несет в себе той однонаправленной, возвышенной риторики и патетики, какие часто возникали в сценических интерпретациях советского театра эпохи «насильственного» оптимизма. Чеховская пьеса была несравненно более сложной, правдивой, она выражала драматизм, даже трагедий­ные оттенки жизни, сотканной из множества противоречий, и потому продемонстрировала свою необычайную силу: даже в конце прошло­го - начале XXI столетия она воспринималась не просто как современ­ная, но как своевременно высказанная идея, словно рожденная пророческой силой гения на злобу дня уже нового века.

Пьеса отразила в себе предыдущие поиски автора. Аня, бесспорно, восходит к образу Нади (рассказ «Невеста», 1903); Петя Трофимов, как две капли воды, похож на Сашу, героя того же рассказа, що*Ш перво­образ, его литературный прототип; Варя в своих отношениях Лопахиным имеет типологическое родство с Соней и Астровым («Дядя Ванр»)? Петя Трофимов, постаревший, потрепанный жизнью веч­ный студент, «недотепа», как его называют с легкой руки Фирса, но имен­но он увлекает на новый путь самостоятельной, осмысленной жизни Аню. В последней пьесе Чехов замыкает типологическую цепь персонажей, возвращаясь вновь к типу Рудина, лишая, однако, его возвышенных ро,- мантических красок тургеневского образа (гибель Рудина на парижских баррикадах). Дело в том, что Петя Трофимов временами не просто ко­мический, а фарсовый герой: то он скатится кубарем с лестницы, то ока­жется высмеян Лопахиным и даже Фирсом, то потеряет свои калоши и получит взамен чужие и т.п. Патетический тон его высказываний посто­янно- нейтрализуется, снижается автором. Чехов остается верен себе: драма русской жизни рисуется им в комедийном духе, а не в духе припод­нятой романтической риторики, свойственной этому персонажу, перево­дится автором в плоскость обыденной реальности.

Необычайная сил воздействия «Вишневого сада» и жизненная стойкость последней $ц>есы Чехова, на исходе его творческого пути,

заключались в том, что она представляла собой синтез миоголм них ус и* лий автора как в драматургии, так и в прозе, а сам он высказался и ней не просто как гениальный художник, но еще и как гениальный вняли* тик закономерностей русской жизни, повторенных самой действителен ностью России спустя столетие.

Черты поэтики драматургии Чехова

Как истинный художественный гений, Чехов разрушал драматурги ­ческие каноны и оставил такие загадки, которые до сих пор не расшиф­рованы, несмотря на усилия нескольких поколений исследователей,

Прежде всего это проблема жанра. Автор сразу же вступил и спор с режиссерами (КС. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко) и с актерами-исполнителями, утверждая, что пишет комедии. Они же по­лагали, притом с таким же упорством, что это именно драмы, Спустя десятилетия исследователи «примирили» автора с его сценическими интерпретаторами, назвав пьесы «лирическими комедиями» (или «ли­рическими драмами»). Спор так и не был исчерпан и закончен, Чехове досадой и раздражением утверждал, что «плаксивое» настроение «убийственно» для его произведений и не согласуется с его собствен­ными намерениями. Сомерсет Моэм в одном из эссе, посвященном Чехову, задавался вопросом: кто же он - трагик или комедиограф? Ведь финалы его пьес действительно трагичны, но сами пьесы насыщены комедийным содержанием, так что они вполне могут быть определены как трагикомедии, а временами и как трагифарс.

Чехов и здесь, в пределах специфики жанра, оставался художником правды. В самом деле, жизнь в его изображении настолько нелепа, что не смеяться над ней невозможно, но вместе с тем так безжалостна и тяжела, что естественно и плакать над ней.

Любопытно, что публика, лишенная стереотипов, навязанных зри­телю русской и советской сценической традицией (Чехов - это непре­менно «лирика, минор»), особенно бурно реагирует на стихию комизма, разлитую в его пьесах, взрываясь хохотом там, где звучит неожиданно остроумное словцо или юмористическая фраза, или ироническая кон­струкция мысли: скажем, неожиданная реплика Чебутыкина в «Трех сестрах» по поводу гибели Тузенбаха: «Одним бароном больше, одним меньше», - или откровения Андрея Прозорова («Три сестры») о соб­ственной жене: «Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шерша­вого животного...» - и т.п.

Чеховская драматургическая манера многозначна, она распахнута в такой же многообразный мир и воздействует на духовно-душевное состояние зрителей, преодолевая старые, да и новые прямолинейные сценические шаблоны, не соответствующие истинному авторскому за­мыслу.

Возможно, с этим обстоятельством связаны большие трудности и при постановках пьес Чехова, и при истолковании их содержания. Ав­торская идея оказывается бесконечно сложнее, чем дефиниции, в ко­торые ее нередко превращают. Чаще всего не учитывается в таких случаях системность выражения авторского замысла. Например, Ас­тров («Дядя Ваня») говорит, имея в виду Елену Андреевну Серебряко­ву: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». На этом обычно эффектно звучащая фраза обрывалась. Но у нее было продолжение, исключительно важное для понимания общей чеховской идеи: «Но... ведь она, - тут же добавляет Астров, - только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своею красотой - и больше ничего.

У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие... Ведь так?

А праздная жизнь не может быть чистою»*.,*;

Так что - следует, наконец, это. признать подобные «лозунги»,

украшавшие советские сады и парки, принадлежали не столько Чехову, сколько его прямолинейным интерпретаторам, калечащим его мыс­ли, не считаясь ни с логикой авторской идеи, ни с системностью текста.

Чехов широко использует в своей драматургической технике прин­цип контрастности , проявляющийся в разнообразных формах, но постоянно снимающий пафосность некоторых откровений его действу­ющих лиц. Взволнованный монолог доктора Астрова о лесах, достигнув своей вершины, заканчивается самым прозаическим образом: «оратор» с удовольствием... выпивает рюмку водки. Подобного же род а контрас­тные эпизоды сопровождают восторженные словесные «выходки» фи­лософствующего Вершинина («Три сестры») или Гаева с его декламацией («Вишневый сад»). Такого же рода функции выполняют авторские ремарки: например, в «Чайке» Машу, с восторгом говоря­щую о Треплеве, прерывает авторское вторжение: «Слышно, как хра­пит Сории». Или появление в самый неподходящий момент комического персонажа, Симеонова-Пищика, вбегающего на сцену в момент ката­строфы (отъезда из проданного имения его обитателей) с известием об очередной счастливой случайности, спасшей его на время от долговой тюрьмы и полного разорения. Или реплики действующего лица, не вя­жущиеся с переживаемым драматизмом события. Маша («Три сестры») в момент прощания с любимым человеком (Вершининым), которого она уже никогда не встретит, вдруг переходит на неожиданную декламацию:

Маша (одерживая рыдания). У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... златая цепь на дубе том... Я с ума схожу... У лукомо- рья... дуб зеленый...

В подобную же ситуацию поставлен автором и Астров. После не­давних потрясений и отъезда Серебряковых он «случайно» подходит к карте Африки, по какому-то стечению обстоятельств оказавшейся в захолустном имении Войницких, и звучит его странная реплика - че­ловека, опустошенного, выбитого из своей привычной колеи:

Астров (подходит к карте Африки и смотрит на нее). А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело! - Да, вероятно, - с такой же отрешенностью замечает Войницкий.

Контрастность построения драматургической художественной сис­темы - узаконенный Чеховым прием, который или часто не замечал­ся, или сознательно отвергался его истолкователями. В известной авангардной постановке Ю. Любимовым «Трех сестер» было найдено яркое режиссерское решение одного из эпизодов, связанных с «пропо­ведями» Вершинина о новом счастливом будущем, которое наступит че­рез 200-300 лет: на сцене появлялся военный оркестр и по мере того, как герой все более и более воодушевлялся, нарастал и звук оркестра, заглушающий персонажа, так что была видна его оживленная жести­куляция, но не было слышно слов. Как сценическое решение, такая находка была довольно остроумна, однако, во-первых, она предпола­гала людей, знающих текст, т.е. немногих из зрителей, сидящих в зале, а во-вторых, Чехов не нуждался в таких коррективах, так как подобно­го рода пассажи, где бы ни звучали они в его пьесах, всегда были сни­жены, нейтрализованы, приобретая комический оттенок, сведены с небес на землю либо скептическим восприятием окружающих, либо самими героями, представленными автором в виде своего рода «чуда­ков» (Вершинин, Петя Трофимов). Драматургическая техника Чехова в этом смысле безупречна: он никогда не позволяет пафосу нарушить реалии характеров и перевести их в искусственные театральные амп­луа героев-идеалистов. Свет и тени у него идеально скорректированы. Режиссеры, не учитывая этого обстоятельства, по-прежнему произ­вольно истолковывают его, вступают с ним в невольную полемику, при­поднимая на котурны его героев или демонстративно снижая то, что у него уже снижено, подвергнуто комическому осмыслению.

Еще одна характерная черта Чехова-драматурга, напоминающая его же приемы прозаика, связана с тем, что он четко структурирует тек­сты своих пьес. В «Чайке» - повторяющийся образ чайки, связанный с судьбой Нины Заречной; в «Дяде Ване» тема загубленной жизни, принесенной в жертву обстоятельствам (Астров) или обожествляемо-

му ничтожеству, профессору Серебрякову (Войницкий); в «Трех сест­рах» - недостижимость становящейся все более призрачной в своих повторениях мечты о Москве, При этом отчетливо, ощутимо выделя­ются отдельные стадии развития художественных идей. Как и в прозе, автор обычно использует конкретный эпизод или образ, резко «отчер­кивающий», отделяющий сменяющие друг друга этапы движения об­щей художественной системы. Например, в «Вишневом саде», почти лишенном сценического действия, такой красноречивой подробностью становится раз за разом повторяющаяся, но постоянно варьируемая ситуация - телеграммы из Парижа, получаемые Раневской: первая оказывается разорванной, не прочитанной, вторая читается, третья оказывается призывом к действию, к возвращению в Париж, т.е. на­встречу к окончательной своей гибели.

Медлительное, вялое сценическое действие компенсируется у Че­хова резкими всплесками драматизма, заключенными в такого рода повторяющихся художественных подробностях, или в приеме компо­зиционного обрамления, который у него способен резко подчеркнуть динамизм происшедших событий. Например, в первом действии «Трех сестер» еще до появления Наташи, будущей жены Андрея Прозоро­ва, звучит реплика Ольги: «Ах, как она одевается! Не то чтобы некра­сиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка...». А в фи­нале, уже в концовке последнего действия, эта мещанка, недалекая и вульгарная, диктующая всем свою волю, разрушившая мечту, жившую в душах сестер, безапелляционно произносит, обращаясь к Ирине: «Милая, совсем не клипу тебе этот пояс... Это безвкусица... Надо что- нибудь светленькое». Тяжелейшая житейская драма, развернувшая­ся в пьесе, взята автором в композиционное кольцо ~ своего рода скрытый парафраз, акцентирующий драматизм совершившихся собы­тий, резкое преображение экспозиционного материала в свою проти­воположность..

Многочисленные режиссерские воплощения пьес Чехова в духе андеграунда невольно подчеркнули еще одну особенность его драматур­гической техники. Нельзя не заметить, что даже при крайней форма­лизации, не считающейся с природой и с нормами драматургии, как определенного рода художественного творчества, когда героям предла­гается условное существование в абсолютно условной сценографии, когда разрушаются характеры, ансамбли, связь событий, - словом, уничтожается все, что можно было уничтожить в драматургически ос­мысленном действии, магия чеховской мысли все-таки сохраняется воп­реки всему. Однако эти безжалостные по отношению к автору

эксперименты дают основание сделать вывод о том, что театр Чехова есть театр Слова Чехова , т.е. четко структурированной словесно-об­разной ткани текста, где скрыта своя «драматургия» в развитии автор­ских художественных идей, свойственная и его прозе.

Важнейшая сфера новаторства Чехова-драматурга заключена в конфликтах его пьес. Драма обычно ищет острых событий, столкно­вений, борьбы действующих лиц. Здесь же нет соперничества отдель­ных воль, «злых» или «добрых» побуждений, нет «круто» заверченной интриги. Все словно рождается из обстоятельств, которые складыва­ются так или иначе, из законов более высших, чем индивидуальные стремления людей. Чехов расшатывал театральные амплуа, его драма­тургия требовала новой актерской техники. Он почувствовал это уже в первой своей «серьезной» пьесе, в «Иванове», говоря, что написал вещь, где нет ни «ангелов», ни «злодеев». Ему уже тогда пришлось объяснять актерам своих героев: в особенности доктора Львова, Ша- бельского, наконец, Иванова; исполнители трактовали их крайне одно­тонно, прямолинейно, пользуясь привычными представлениями о сценических канонах.

Другая сторона конфликта человеческих пьес - обращенность к быту. «Общий вопрос, - писал АЛ.Скафтымов, - о моральной не­правде между людьми Чехов перенес в человеческие будни, в сферу при­вычного, ежедневного и потому малозаметного, когда нравственная холодность и несправедливость совершаются без борьбы, без намере­ния, без понимания ее значения». По сути дела, такое определение есть не что иное, как парафраз известной чеховской мысли о том, что на сце­не все должно происходить так же просто и незаметно, как в самой жизни, окружающей нас. Подобные определения схватывают лишь внешнюю форму проявления конфликта, но не само духовно-душевное его содержание. Оно до сих пор остается не выявленным, не опреде­ленным в четких научных дефинициях.

Наконец, еще один важный момент тайны воздействия чеховских пьес заключается в том, что называют подводным течением. В.И.Не- мирович-Данченко в свое время определил это понятие как способность автора передать настроение через быт, раскрыть «за внешне-бытовы­ми деталями и эпизодами присутствие непрерывного внутреннего ин­тимно-лирического потока». К.С.Станиславский исходит из Ёструктурного своеобразия пьес Чехова, где нити идей сплетаются в «ложный «жгут» идей, пронизывающий всю вещь. Позднейшие изыскания в этой области, пожалуй, не добавили ничего существенно нового в положения, высказанные режиссерами-практиками. Эта попытка вывести чеховскую драматургию за пределы только словесного и театрального творчества в область так называемых чи­стых искусств (архитектуры, музыки и др.) сближает пьесы Чехова с его прозой. Но, как и там, этот вопрос остается недостаточно разра­ботанным. Бесспорным, однако, оказывается то, что своими новаци­ями Чехов-драматург открывает новые горизонты театральному искусству.

Во всех чеховских пьесах перед нами – несложившиеся судьбы, нерастраченные духовные силы и интеллектуальные возможности, так и ушедшие в песок, превратившиеся в ничто. «Если бы я была таким писателем, как вы, то я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье её только в том, чтобы возвышаться до меня, и она возила бы меня на колеснице», – восторженно восклицает во втором действии пьесы «Чайка» влюблённая, окрылённая и полная надежд Нина, а в финале она же горько констатирует: «Вы – писатель, я – актриса… Попали и мы с вами в круговорот… Жила я радостно, по‑детски – проснёшься утром и запоёшь; любила вас, мечтала о славе, а теперь? Завтра рано утром ехать в Елец в третьем классе… с мужиками, а в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями Груба жизнь!» И вслед за героиней «Чайки» подобный горький путь разочарований и ошибок проходят все главные (да и неглавные в традиционной драматургической классификации) герои чеховской драматургии.

В чем причина такой всеобщей нереализованности? В том, что «среда заела»? Или в пресловутой тине мелочей, которая, как болото, засасывает все лучшие душевные порывы героев? Пожалуй, верно – ведь так «груба жизнь»! Но такое объяснение неизбежно представляется поверхностным и слишком простым, когда мы глубже проникаем в чеховский мир. Тогда, может быть, причина в самих героях? Действительно, они много жалуются, но ничего не делают решительного, чтобы каким‑то образом изменить свою судьбу. Что бы трем сёстрам не поехать в Москву, о которой они так мечтают? Что бы Раневской и Гаеву не разбить вишнёвый сад на участки под дачи, как советует Лопахин? Однако вполне очевидно, что подобные действия – поездка в Москву или продажа сада – ничего решительно в судьбе персонажей не изменят. Да что там поездки и продажи, когда здесь даже выстрелы звучат «вхолостую». В том смысле, что ничего не разъясняют в характере героев (самоубийство Иванова, например, не есть разгадка его человеческой сущности, скорее, ещё одна, последняя, загадка).

В чём же дело? Что же не так в этом мире и в этих хороших, в сущности, людях? Вот уже сто лет мировой театр мучается чеховскими неразрешимыми вопросами. Этот странный разлад мысли и поступка, внешняя нелогичность поведения его героев… Что это – болезнь, от которой нужно излечиваться? Или особое состояние духа, которое необходимо понять и принять? Как не вспомнить здесь Коврина из рассказа «Чёрный монах», который столь сродни драматургическим персонажам! Любящие и желающие добра люди излечили Коврина от душевной болезни, избавили от галлюцинаций и – тем убили его особый мир, своеобразие его души и, как полагает сам герой, его талант. «Зачем, зачем вы меня лечили? – горестно восклицает Коврин. – …Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я – посредственность, мне скучно жить… О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?» Да, чеховский герой – всегда живой вопрос, всегда загадка, неисчерпаемая в своей глубине и тайне.

Решив отвлечься немного от персонажей и оглянуться вокруг, на тот мир, что их окружает, мы неизбежно приходим к набоковскому выводу о том, что «Чехов сбежал из темницы детерминизма, от категории причинности, от эффекта – и тем освободил драму». Получается, что и здесь он совершил трудный путь из «темницы» условностей к свободе творчества.

Что же навеял ему «воздух свободы», что дал возможность понять об окружающем мире? Прежде всего то, что он стремительно уходит из‑под ног человека XX в., он дробится, распадается, и разум человеческий слишком слаб, чтобы по‑настоящему осознать этот распад. Рушатся родственные связи – даже близкие, даже любящие люди не в состоянии понять друг друга. «В вашей пьесе трудно играть», – говорит Треплеву Нина. «Ради шутки я готова слушать и бред, но ведь тут претензии на новые формы, на новую эру в искусстве. А по‑моему, никаких тут новых форм нет, а просто дурной характер», – вторит ей Аркадина.

По существу каждый чеховский персонаж – это вещь в себе, замкнутая, закрытая и вполне самодостаточная система. «…В каждом из нас слишком много колёс, винтов и клапанов, – говорит Иванов доктору Львову, – чтобы мы могли судить друг о друге по первому впечатлению или по двум‑трём внешним признакам. Я не понимаю вас, вы меня не понимаете, и сами мы себя не понимаем». Здесь каждый сам себе и жертва, и палач, и судья, и обвинитель, и защитник. И в этот замкнутый мир нам – читателям и зрителям – тоже непросто проникнуть. Любой из чеховских персонажей мог бы, наверное, произнести слова Ирины из «Трёх сестёр»: «Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян». Поэтому чеховских героев либо жаль – всех, либо не жаль – но тоже всех. Все правы и все виноваты, все по‑своему несчастны.

Чеховские герои не слышат друг друга, поэтому в его пьесах мы находим не диалоги или полилоги, а длинные монологи одних персонажей, то и дело невпопад прерываемые монологами других. Каждый говорит о своём, о самом наболевшем, будучи уже не в состоянии почувствовать и разделить чужую боль. А если даже можно почувствовать и разделить, помочь всё равно ничем нельзя. Поэтому даже любовь Маши и Вершинина в «Трёх сёстрах» – это, скорее, страдание в унисон, когда монологи героев вдруг гармонично сливаются в своей тональности и герои по созвучию переживаний наконец узнают друг друга. «Бедная моя, хорошая, – сокрушается только что купивший вишнёвый сад Лопахин, – не вернёшь теперь. (Со слезами .) О, скорее бы всё это прошло, скорее бы изменилась как‑нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь». Реальная и бесповоротная картина распавшегося космоса (причём на всех уровнях – от концептуального до языкового) будет явлена читателю и зрителю очень скоро, всего через четверть века после смерти Чехова, в драматургии обэриутов (Д. Хармса, А. Введенского и др.), а вслед за ними в европейском театре абсурда 1950–1960‑х гг. (С. Беккет, Э. Ионеско и др.).

Героям Чехова очень неуютно в настоящем, здесь они не находят душевного (а часто и житейского) пристанища. Они ведут своеобразное «вокзальное» существование, их жизнь состоит из во многом случайных встреч и расставаний, а по большей части они лишь ждут этих встреч. Можно даже сказать, что все пьесы Чехова – это своеобразный зал ожидания для их героев. Причём ждут здесь не только и не столько людей, но будущего, которое принесёт с собой более осмысленную, более совершенную жизнь.

Вообще у чеховских героев с настоящим временем отношения сложные. Они мало думают и говорят о дне сегодняшнем, они не укоренены в нём. Они либо с тоской говорят о прошлом, представляя его в воспоминаниях неким потерянным раем («Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору, в Москве уже всё в цвету, тепло, всё залито солнцем», – вспоминает Ольга в «Трёх сёстрах». «О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро», – вторит ей Любовь Андреевна Раневская в «Вишнёвом саде»), либо столь же упоённо мечтают о будущем., которое, заметим, измеряется для чеховских персонажей не годами и даже не десятилетиями, а сотнями лет, либо вообще не определяется во времени. «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…», – так вдохновенным апофеозом надежд на будущее звучит молитва некрасивой и несчастливой Сони в «Дяде Ване».

Традиционно исследователи отмечают чеховский подтекст, открытые финалы его пьес. Безусловно, сама возможность открытого финала связана с совершенно особым типом чеховского конфликта. Реальные взаимоотношения и столкновения чеховских персонажей – лишь видимая малая часть айсберга, ледяной глыбы противоречий, основная масса которой как раз и уходит вглубь, в подводное течение, в подтекст.

В конфликте вокруг вишнёвого сада в последней чеховской пьесе вполне можно обозначить традиционные завязку (затруднительное положение хозяев и в связи с этим вопрос о судьбе поместья), кульминацию (торги) и развязку (покупка сада Лопахиным и отъезд прежних хозяев). Но, как уже отмечалось, великий парадокс чеховской драмы состоит в том, что внешний конфликт здесь может разрешиться каким‑то образом, но по существу ничего не разрешается, не изменяется в судьбах героев.

Представляется не вполне справедливым распространённое суждение о том, что герои Чехова – такие тонко чувствующие, интеллигентные, ранимые – совершенно не способны на поступок, что их существование пронизано скукой и безверием. Напротив, персонажи чеховских пьес поступки совершают: уходит из родительского дома Нина Заречная, чтобы осуществить свою мечту и стать актрисой; стреляет в Серебрякова Войницкий; отправляется на дуэль и гибнет Тузенбах; покупает вишнёвый сад Ермолай Лопахин. Чеховские герои не просто скучают – они трудятся, они честно несут свой крест: Нина Заречная играет на провинциальной сцене, Войницкий и Соня хозяйствуют в имении, Астров лечит и сажает леса, Ольга преподает, Ирина служит на телеграфе, постоянно в работе Лопахин. Другое дело, что любимые чеховские герои всегда не удовлетворены тем, что сделали: слишком высокую жизненную планку они сами себе устанавливают, вечно мучаются тем, чего еще не достигли. И это отнюдь не ущербность, напротив – свойство людей образованных, умных, талантливых, ведь, по определению самого Чехова в одном из писем к брату: «Истинные таланты всегда сидят в потёмках, в толпе, подальше от выставки… Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой… Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля, тут дорог каждый час…»

Что же касается вопросов веры, то в этой области Чехов был, пожалуй, особенно деликатен и по поводу собственных убеждений, и по поводу воззрений своих героев. Убеждены они в одном – человек должен быть верующим, должен искать веры. К такому выводу приходит Нина Заречная в «Чайке» и говорит Треплеву о том, что главное в жизни – «это умение нести свой крест и верить». Об этом же рассуждает Маша в «Трёх сёстрах»: «Или знать, для чего живёшь, или же всё пустяки, трын‑трава…» Вершинин в тех же «Трёх сёстрах» исповедует веру в то, что счастье есть удел наших далёких потомков, и эта вера, несмотря на все его домашние несчастья, помогает герою «нести свой крест».

Есть среди чеховских персонажей и такие, которые благополучно заменили веру расчётом и пользой. Эта внутренняя подмена сближает, казалось бы, таких разных героев, как Наташа («Три сестры») и Лопахин («Вишнёвый сад»). Наташа являет собой яркий пример агрессивного прагматизма: вилка не должна валяться в углу, а находиться в положенном ей месте; старая нянька должна быть изгнана из дома, потому что отработала свой срок и стала бесполезной; старую еловую аллею необходимо вырубить и посадить на её месте цветочки, которые тоже должны приносить пользу – сладко пахнуть и радовать взгляд хозяйки. Таково же, по существу, и стремление Лопахина: «Если вишнёвый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода. Завоёванное окружающее пространство должно приносить пользу, и прибыль от вырубки сада уже просчитана. Герои, подобные Наташе или Лоиахину, не только разрушители, они тоже созидают – созидают свой уютный, выгодный, понятный мир, в котором веру заместила польза.

В связи с этим, казалось бы, напрашивается вывод, что герои‑предприниматели в поздних чеховских драмах неизбежно вытесняют из жизненного пространства героев‑романтиков. Однако думается, что это не совсем так. Да, они торжествуют в своём тесном мирке практической выгоды, но при этом внутренне все же несчастны, независимо от того, осознают они это сами (как Лопахин) или не осознают (как Наташа). Так что вопрос о победителях у Чехова, как правило, остаётся открытым: кто же может назвать себя обладателем единственно правильной, настоящей веры? Американский драматург А. Миллер справедливо заметил, размышляя о чеховских драмах: «Это великие пьесы… не потому, что они не дают ответов, а потому, что они так неистово жаждут открыть их, в ходе поисков вовлекают в поле зрения целый исторический мир».

В связи с этим неправильно было бы также говорить и о принципиальной бесконфликтности чеховской драматургии. Конфликт, безусловно, существует, но он столь глобален, что разрешить его в рамках одного произведения не представляется возможным. Этот конфликт есть следствие мировой дисгармонии, того распада и крушения межличностных связей и отношений человека с миром, о которых уже было сказано выше.

Не будем также забывать, что Чехов был современником «поэта мировой дисгармонии» И.Ф. Анненского, современником старших символистов и «почти современником» А. Блока и А. Белого. Вот почему символы как знаки этой мировой дисгармонии так важны в пьесах Чехова и, пожалуй, особенно в его последней драме – «Вишнёвый сад». Яркую, убедительную характеристику сада как центрального символа этой пьесы предлагали в своих работах многие специалисты, и думается, нет нужды ещё раз повторять здесь сказанное другими исследователями. Следует, однако, отметить, что символы у Чехова всё же иной природы, нежели в мироощущении и творчестве символистов. Двоемирие последних Чехову было безусловно чуждо, а сам вопрос о чеховских взглядах касательно проблем религиозных, богословских или теософских слишком дискуссионный. Чеховские символы всё же принадлежат «этому» миру, хотя и являются столь же загадочными, неисчерпаемыми, как Прекрасная Дама или Недотыкомка символистов. Так, например, в пьесе «Чайка» символические образы Мировой души, Чайки, Озера, Театра взаимодействуют со сквозными темами и ситуациями и тем самым образуют эмоционально‑философское «подводное течение» чеховской драмы, организуют движение авторской мысли и единое драматическое действие.

В чеховской драматургии (как, впрочем, и в прозаических произведениях) нашли своеобразное воплощение два важнейших, определяющих образа‑символа всей русской драматургии девятнадцатого столетия – «лес» и «сад».

Разрешая к постановке последнюю пьесу Чехова «Вишнёвый сад», излишне осторожный цензор вычеркнул крамольные, как ему показалось, слова Пети Трофимова: «Владеть живыми душами – ведь это переродило всех нас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя, уже не замечаете, что вы живёте в долг, на чужой счёт, на счёт тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…» Позже справедливость была восстановлена, монолог «вечного студента» возвращён на должное место. Однако в связи с образом сада в чеховской драматургии весьма важны строки, которыми автор заменил не понравившийся цензору монолог и которые теперь мы в тексте пьесы не увидим. «О, это ужасно, – восклицает чеховский персонаж, – сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло и, кажется, вишнёвые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет назад, и тяжёлые сны томят их. (Пауза.) Что говорить!»

Образ сада, столетиями живущего своей загадочной жизнью, видящего странные сны, помнящего людей, бывших и нынешних хозяев поместья, осыпающего вишнёвый цвет бесшумно и незаметно, играет важную роль не только в последней пьесе, но и во всём творчестве Чехова. Он точно уловил доминирующее настроение рубежа веков: кризис и стремление этот кризис преодолеть, гибель старых надежд и обретение нового духовного зрения, равнодушие вечной природы к жизни и смерти каждого отдельного человека и медленное, неуклонное обращение людских взоров к высшим целям бытия. Не случайно это чеховское настроение так тонко прочувствовал А.А. Блок, писавший, что «всеобщая душа так же действенна и так же заявит о себе, когда понадобится, как всегда. Никакая общественная усталость не уничтожит этого верховного и векового закона. И, значит, приходится думать, что писатели недостойны услышать её дуновение. Последним слышавшим был, кажется, Чехов».

Таким образом, мифологемы «лес» и «сад» непосредственно участвуют в создании того особого – вселенского, космического – ритма, который отличает чеховскую драму, выводит её из узких рамок русской провинциальной жизни и вообще из атмосферы России рубежа веков на мировые просторы и делает героев «Чайки», «Дяди Вани», «Трёх сестёр», «Вишнёвого сада» участниками всемирной мистерии, диалога культур, мировоззрений, эпох. Ведь исследователями многократно отмечалось, что для полноценного понимания художественного мира чеховских пьес так много значат реминисценции из Платона, Марка Аврелия, Шекспира, Мопассана, Тютчева, Тургенева и др.

Пьесы Чехова для драматургии XX в., как Пушкин для русской литературы в целом, – «наше всё». В его творчестве можно обнаружить истоки чуть ли не всех сколько‑нибудь серьёзных направлений в развитии мирового театра. Он своеобразный предтеча и символистского театра Метерлинка, и психологической драмы Ибсена и Шоу, и интеллектуальной драмы Брехта, Ануя, Сартра, и драмы абсурда, и современной постмодернистской драмы, поэтому в определённом смысле всю драматургию прошлого столетия можно назвать постчеховской драматургией. «Чехов несёт ответственность за развитие всей мировой драмы в XX веке», – писал драматург Э. Олби. «Иванов», «Чайка», «Дядя Ваня» по‑прежнему не сходят со сцены, но сегодня, пожалуй, особенно волнуют театр две последние чеховские пьесы – «Три сестры» и «Вишнёвый сад». И это, наверное, связано с тем особым настроением рубежа веков, которое Чехов так чувствовал, так выстрадал всей своей жизнью. Здесь, очевидно, причина того, что «век Чехова» не имеет хронологических рамок, и сто минувших лет тому яркое свидетельство.

1.1 Основные отличия чеховской драмы от произведений «дочеховского» периода. Событие в чеховской драме

Драматургия Чехова возникла на новом историческом рубеже. Конец века сложен и противоречив. Зарождение новых классов и социальных идей будоражило все слои общества, ломало общественные и моральные устои.

Все это понял, почувствовал и показал Чехов в своих пьесах, и судьба его театра, как и история других великих явлений мировой культуры, еще раз подтвердила важнейший критерии жизнеспособности искусства: лишь те произведения остаются в веках и становятся общечеловеческим достоянием, в которых наиболее точно и глубоко воспроизведено свое время, раскрыт духовный мир людей своего поколения, своего народа, причем подразумевается не газетно-фактологическая точность, а проникновение в сущность действительности и воплощение ее в художественных образах.

На сегодняшний день место Чехова-драматурга в истории русской литературы может быть обозначено следующим образом: Чехов завершает XIX век, подводит ему итог, и вместе с тем открывает век XX, становится родоначальником едва ли не всей драматургии минувшего века. Как никогда в драматическом роде прежде, в драме Чехова авторская позиция оказалась эксплицирована - эксплицирована средствами эпоса; тогда как, с другой стороны, в чеховской драме авторская позиция предоставила доселе невиданную свободу адресату, в сознании которого автор и выстроил художественную реальность. драматургия Чехова направлена на то, что адресат будет её достраивать, порождая своё высказывание. Достраивание чеховской пьесы адресатом связано и с эксплуатацией родовой специфики (установка на соавторов при перекодировке драмы Чехова в театральный текст), и со спецификой собственно чеховских пьес. Последнее особенно важно, ведь драма Чехова, как многие уже отмечали, словно и не для театра предназначена. И.Е. Гитович по поводу сценических интерпретаций «Трёх сестёр» заметила: «…ставя сегодня Чехова, режиссёр из многослойного содержания пьесы выбирает всё-таки - сознательно или интуитивно - ис-торию про что-то, что оказывается ближе. Но это неизбежно одна из историй, одна из интерпретаций. Другие же смыслы, заложенные в систему образующих чеховский текст “высказываний”, остаются нераскрытыми, ибо раскрыть систему за те три-четыре часы, что идёт спектакль, невозможно». Этот вывод может быть спроецирован и на другие «главные» пьесы Чехова. И действительно, театральная практика прошедшего века со всей убедительностью доказала две вещи, которые, на первый взгляд, противоречат друг другу: драмы Чехова на театре ставить нельзя, потому что любая постановка оказывается неполноценной относительно бумажного текста; драмы Чехова много, активно и часто успешно ставятся на театре. (Ю.Доманский,2005:3).

Чтобы лучше понять, в чем состояла уникальность чеховской драмы, нужно обратиться к концепции построения драматических произведений более раннего периода. Основу фабулы художественного произведения в до-чеховской литературе составлял событийный ряд.

Что такое событие в художественном произведении?

Мир произведения находится в определенном равновесии. Это равновесие может быть показано: в самом начале произведения -- как расширенная экспозиция, предыстория; в любом другом его месте; вообще может не быть дано явно, развернуто, а лишь подразумеваться. Но представление о том, что такое равновесие данного художественного мира, тем или иным способом дается всегда.

Событие -- некий акт, это равновесие нарушающий (например, любовное объяснение, пропажа, приезд нового лица, убийство), такая ситуация, про которую можно сказать: до нее было так, а после -- стало иначе. Оно -- завершение цепи действий персонажей, его подготовивших. Одновременно оно -- тот факт, который выявляет существенное в персонаже. Событие -- центр фабулы. Для литературной традиции обычна такая схема фабулы: подготовка события -- событие -- после события (результат).

К числу «чеховских легенд» относится утверждение о бессобытийности его поздней прозы. Существует уже большая литература на тему, как в рассказах и повестях Чехова «ничего не случается». Показателем значительности события является существенность его результата. Событие ощущается как тем крупнейшее, чем больше отличается отрезок жизни до него от последующего. У большинства событий в мире Чехова есть одна особенность: они ничего не меняют. Это относится к событиям самого различного масштаба.

В третьем действии «Чайки» между матерью и сыном происходит такой диалог:

«Треплев. Я талантливее вас всех, коли на то пошло!(Срывает с головы повязку.)Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите! Не признаю я вас!

Аркадина. Декадент!..

Треплев. Отправляйся в свой милый театр и играй там в жалких, бездарных пьесах!

Аркадина. Никогда я не играла в таких пьесах. Оставь меня! Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии. Киевский мещанин! Приживал!

Треплев. Скряга!

Аркадина. Оборвыш!

Треплев садится и тихо плачет.

Аркадина. Ничтожество!»

С обеих сторон нанесены тяжкие оскорбления. Но следом же идет сцена вполне мирная; во взаимоотношениях персонажей ссора ничего не изменяет.

Все, как и прежде, остается после выстрела дяди Вани («Дядя Ваня»):

«Войницкий. Ты будешь аккуратно получать то же, что получал и раньше. Все будет по-старому».

Последняя сцена показывает ту жизнь, которая была до приезда профессора и которая снова готова продолжаться, хотя не утих еще звон бубенцов уехавшего.

«Войницкий (пишет).«2-го февраля масла постного 20 фунтов… 16-го февраля опять масла постного 20 фунтов… Гречневой крупы…»

Пауза. Слышны бубенчики.

Марина. Уехал.

Соня(возвращается, ставит свечу на стол).Уехал.

Войницкий (сосчитал на счетах и записывает).Итого… пятнадцать… двадцать пять…

Соня садится и пишет.

Марина(зевает).Ох, грехи наши…

Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок».

чеховская драма вишневый сад

Возвращается исходная ситуация, равновесие восстановлено.

По законам дочеховской литературной традиции размер события адекватен размеру результата. Чем больше событие, тем значительнее ожидается результат, и обратно.

У Чехова, как мы видим, результат равен нулю. Но если это так, то и само событие как бы равно нулю, то есть создается впечатление, что события не было вообще. Именно это читательское впечатление и есть один из источников поддерживаемой многими легенды о бессобытийности рассказов Чехова. Второй источник -- в стиле, в форме организации материала.

В чеховских фабулах существуют, разумеется, не только нерезультативные события. Как и в других художественных системах, в мире Чехова есть события, движущие фабулу, существенные для судеб героев и произведения в целом. Но есть некая разница в их сюжетном оформлении.

В дочеховской традиции результативное событие выделено композиционно. В «Андрее Колосове» Тургенева завязка всего рассказа -- вечер, в который Колосов явился к рассказчику. Значительность этого события в повествовании предварена:

«В один незабвенный вечер…»

Часто предуготовление у Тургенева дается еще более развернуто и конкретно; оно излагает программу будущих событий: «Как вдруг совершилось событие, рассеявшее, как легкую дорожную пыль, все те предположения и планы» («Дым», гл. VII).

Для Толстого обычны предуготовления другого толка -- подчеркивающие философский, нравственный смысл предстоящего события.

«Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу» (т. IV, ч. I, гл. XVI).

Ничего похожего нет у Чехова. Событие не подготавливается; ни композиционно, ни другими стилистическими средствами оно не выделяется. На пути читателя нет указателя: «Внимание: событие!».. Встречи, завязки всех событий происходят как бы непреднамеренно, сами собой, -- «как-то»; решающие эпизоды подаются принципиально немногозначительно.

Не выделены, поставлены в один ряд с бытовыми эпизодами и события трагические. Смерть не подготавливается и не объясняется философски, как у Толстого. Самоубийство и убийство не готовятся длительно. Свидригайлов и Раскольников невозможны у Чехова. Его самоубийца кончает с собой «совершенно неожиданно для всех» -- «за самоваром, разложив на столе закуски». В большинстве случаев самое главное -- сообщение о катастрофе -- из потока рядовых бытовых эпизодов и деталей не выделяется даже синтаксически. Оно не составляет отдельного предложения, но присоединено к другим, входит в состав сложного (Чудаков, 1971:98).

Сюжетный сигнал, предупреждающий, что предстоящее событие будет важным, чеховская художественная система допускает лишь в рассказах от

1-го лица. Ввод события в дочеховской литературной традиции бесконечно разнообразен. Но в этом бесчисленном многообразии есть общая черта. Место события в сюжете соответствует его роли в фабуле. Незначительный эпизод задвинут на периферию сюжета; важное для развития действия и характеров персонажей событие выдвинуто и подчеркнуто (способы, повторяем, различны: композиционные, словесные, мелодические, метрические). Если событие значительно, то это не скрывается. События -- высшие точки на ровном поле произведения. Вблизи (например, в масштабах главы) видны даже небольшие возвышенности; издали (взгляд с позиции целого) -- только самые высокие пики. Но ощущение события как иного качества материала сохраняется всегда.

У Чехова иначе. Сделано все, чтобы эти вершины сгладить, чтобы они были не видны с любой дистанции (Чудаков, 1971:111)

Само впечатление событийности, того, что происходит нечто существенное, важное для целого -- гасится на всех этапах течения события.

Оно гасится в начале. В эмпирической действительности, в истории крупному событию предшествует цепь причин, сложное взаимодействие сил. Но непосредственным началом события всегда является эпизод достаточно случайный. Историки различают это как причины и повод. Художественная модель, учитывающая этот закон, будет выглядеть, по-видимому, наиболее приближенной к эмпирическому бытию -- ведь она создает впечатление не специальной, открытой подобранности событий, но их непреднамеренного, естественного течения. Именно это происходит у Чехова с его «нечаянными» вводами всех важнейших происшествий.

Впечатление важности события затушевывается в середине, в процессе его развития. Оно гасится «лишними» деталями и эпизодами, изламывающими прямую линию события, тормозящими его устремленность к разрешению.

Впечатление гасится в исходе события -- неподчеркнутостью его итога, незаметным переходом к дальнейшему, синтаксической слиянностыо со всем последующим.

В результате событие выглядит незаметным, на общем повествовательном фоне; оно подогнано заподлицо с окружающими эпизодами.

Но факт материала, не поставленный в центр внимания, а, напротив, уравненный сюжетом с прочими фактами, -- и ощущается как равный им по масштабу (Чудаков, 1971:114).

Авторская позиция в пьесах Чехова не проявляется открыто и отчетливо, она заложена в глубине пьес и выводится из общего их содержания. Чехов говорил, что художник должен быть объективен в своем творчестве: "Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление". Слова, сказанные Чеховым в связи с пьесой "Иванов", распространяются и на другие его пьесы: "Я хотел соригинальничать, - писал Чехов брату, - не вывел ни одного злодея, ни одного ангела (хотя не сумел воздержаться от шутов), никого не обвинил, никого не оправдал" (Скафтымов 1972: 425).

В чеховских пьесах ослаблена роль интриги, действия. На смену сюжетной напряженности у Чехова пришла психологическая, эмоциональная напряженность, выражающаяся в "случайных" репликах, разорванности диалогов, в паузах (знаменитые чеховские паузы, во время которых персонажи как бы прислушиваются к чему-то более важному, чем то, что они переживают в данный момент). Все это создает психологический подтекст, являющийся важнейшей составной частью спектакля у Чехова.

"Новая драма" у Бернарда Шоу

В историко-литературной перспективе «новая драма», послужившая коренной перестройке драматургии XIX в., ознаме-новала собой начало драматургии века XX...

"Новая драма" у Бернарда Шоу

Среди произведений, написанных в довоенный период, самой популярной пьесой Шоу стала комедия «Пигмалион» (1912). Ее заглавие напоминает о древнем мифе, согласно которому скуль-птор Пигмалион, изваявший статую Галатеи, влюбился в нее...

В развитии древнегреческой литературы замечена закономерность: некоторые исторические эпохи характеризуются преобладанием определенных жанров. Архаический период, «гомеровская Греция» - время героического эпоса. VII-VI вв. до н.э...

История и жанры античной литературы

Наиболее значительным вкладом эпохи эллинизма в мировую литературу является так называемая «новая» комедия, последний литературный жанр, создавшийся в Афинах и завершающий развитие, которое комедия получила в IV в...

Лексические средства создания подтекста в малой прозе Э. Хемингуэя

Образ дома в драматургии Николая Коляды

Дом относится к числу всеобъемлющих архетипических образов, с незапамятных времен функционировавших в человеческом сознании. Эквивалент славянского слова «дом» древнееврейское «bait» обозначало широкий круг понятий: кров, семью, жилище...

Основные темы произведений Олега Глушкина

Особенности пространственно-временной организации пьес Бото Штрауса

Говорят, что время идет, бежит, летит, скачет, ползет или тащится. На самом деле движение времени существует только как фигура речи, как распространенная метафора, имеющая к тому же обратный смысл. Никуда оно не идет, не бежит...

Особенности романтического героя в творчестве Дж. Байрона и А.С.Пушкина (на материале произведений "Гяур" и "Кавказский пленник")

Чем же похожи и чем отличаются романтические герои Байрона и Пушкина, Гяур и Кавказский пленник? Гяур и Кавказский пленник это не обычные люди, а исключительные характеры, изображенные в исключительных обстоятельствах...

Оценка книги В. Балязина "Петр Великий и его наследники"

Если сравнивать книгу с учебными пособиями по истории для школ и вузов, то первое и самое явное отличие - это подробность изложения. В учебниках из каждой темы берется лишь основное, самое главное, по мнению составителя...

Проблематика и особенности романа Э. Верхарна "Зори"

В «Зорях» ярко представлена социалистическая борьба, народная масса и ее руководители, если она и вызывает ассоциации, то с «Кориоланом» Шекспира. Драма, в которой тесно связаны понятия «совесть», «долг»...

Сатира в творчестве Булгакова

Сопоставительный анализ стихотворений "Не жалею, не зову, не плачу…" С. Есенина и "Ночь на родине" Н. Рубцова

Анализ поэтических текстов в его методическом аспекте, как мы уже отметили, вызывает особые сложности, которые обусловлены особенностями поэтической речи, спецификой восприятия школьниками лирического произведения...

Театр подтекста в драматургии Ибсена и Чехова

Глубокие философские основы чеховских размышлений о вишневом саде и его судьбе ведут к главному в этой пьесе - к мысли о людях, их жизни в прошлом, настоящем и будущем. История вишневого сада...

Черты гоголевской сатиры в произведениях М.А. Булгакова

Смех вызывается тем, что мы неожиданно обнаруживаем мнимость соответствия формы и содержания в данном явлении, что разоблачает его внутреннюю неполноценность. Белинский видел его основу в несообразности явления с тем...

Жанровые особенности пьес Чехова тесно связаны со смысловой и содержательной стороной. В этом и заключается исключительная особенность чеховской драматургии.

До Чехова форма бытовой и психологической драмы была иной. По большей части в них преобладала демонстрация характерных и ярких сторон обычной человеческой жизни или поведение, переживания отдельных персонажей. «Судьба отдельных индивидуальностей в их столкновении с окружающей средой, психологические и этические конфликты, личные драмы со слабым намеком на типичность, повторяемость этого явления в однородной бытовой и социальной среде - вот преобладающие ситуации этих драм».

За пределы бытовых характеристик и некоторых образов драма не выходила. Реализм в драматургии измельчал, стал условно-сценическим, косноязычным, в нем отсутствовали живые образы. Несмотря на то что в театре наблюдалось огромное количество постановок, обновление репертуара, постановки были однообразны, с повторяющимися темами, героями, сценами.

Однако некоторые образы все же могли выйти за рамки обобщений, но это наблюдалось в основном у крупных драматургов, например, так у А.Н. Островского. В остальных случаях наблюдалась исключительно штампованная манера написания, посредственное изображение повседневной жизни.

Чехов изначально осознал всю серьезность своей работы в качестве драматурга. Он понял, что совокупность живых образов, интересного материала и хорошей актерской игры дает возможность воздействовать на зрителя тем или иным образом. На протяжении многих лет, находясь в поисках той самой «большой» литературной формы, которую он искал в прозаическом жанре, в конечном итоге он находит ее в драме. Независимо от того, что исконно понятие «большая» литературная форма принадлежит роману, в котором преобладает насыщенное и весомое содержание, освещаются глобальные вопросы бытия, для Чехова такими произведениями стали его драмы.

Несмотря на однородность драматургического материала Чехова («различные группы мелкобуржуазной интеллигенции, представители оскудевающего поместного дворянства, подымающихся промышленных кругов»), он смог развернуть крупные художественные картины, продемонстрировав читателю и зрителю положение дворянской интеллигенции конца XIX века.

Чехову удалось это сделать при помощи новаторского подхода к построению образа в драматическом материале.

По большей части, у драматургов в роли героя выступала личность, либо определенная группа людей, и все построение драмы сводилось к яркому раскрытию индивидуальных характеров. Бытовой фон оставался на заднем плане, способствуя лишь лучшему раскрытию героев.

Иная ситуация была в пьесах Чехова, в них преобладала социальная тема, освещающая жизнь и психологическое состояние социальной группы людей.

Чехов изображает самых обычных людей, у каждого из них своя жизнь, свои мысли, каждый по-своему индивидуален, имеет свои чувства. Рассматривая вкупе эти признаки, можно сказать, что драмы Чехова являются реалистическими и психологическими. Синтез внешней стороны жизни и внутреннего содержания героев помогает дать глубокую характеристику «основ быта и первоисточников людских переживаний, конфликтов, потрясений».

Чехов использует в своих пьесах художественный приём, который составляет действительное своеобразие его драматургии, - лирический подтекст, при помощи которого углубляет план пьесы, создавая ощущение многомерности. При помощи этого приема Чехов не только описывает сюжетные линии, но и создает двойную трактовку происходящего.

В своих пьесах Чехов хотел запечатлеть не только образ современного человека, но и отобразить в них окружающую действительность. «Основное стремление Чехова сделать драму идейной, обобщенной характеристикой жизни наблюдаемой среды и всей эпохи привело к созданию им новой драматической формы, к построению драматического действия новыми методами».

В своих поздних пьесах Чехов не выстраивает сюжет под какого-то конкретного героя. Сюжет строится вокруг переплетений жизней персонажей, их взаимодействия друг с другом и миром.

Во время создания драмы Чехов старается по-особенному характеризовать каждого героя и филигранно описать взаимоотношения героев, вследствие чего у зрителя и читателя появляется четкая картина описываемой эпохи.

В драмах Чехова нет ярко выраженных персонажей, нет главных героев - это исключительно обычные люди.

Такой выбор героев не случаен, так как Чехов считал, что драма должна быть реалистичной и правдивой. Оттачивая свое мастерство в прозе, он перенес те же принципы в свою драматургию.

Своей основной целью Чехов считал говорить о жизни правдиво, без прикрас и шутовства. Для того чтобы достичь своей цели, он умело соединил два пласта человеческой натуры: внутренний мир (мировоззрение, личные переживания, мысли) и мир внешний (жесты, интонации, характер, темперамент).

Чехов сумел овладеть искусством описания человека, что мы можем увидеть не только в его прозе, но и в драматургии. Своих героев Чехов старался сделать разнообразными, новыми, ни на кого не похожими. Их речи четко отображали их характер, манеру, поведение и глубокие переживания.

Драматургия Чехова состоит из нюансов, тонкой обрисовки действующих лиц. Его сюжеты существуют почти без содержания, фабула простая, отсутствует «накал страстей» и громкие фразы. Сложнейшие психологические задачи ставит перед собой Чехов, выводя реалистическую драму на новый уровень. Отказ от сценических условностей делал драматическое действие бытовым, жизненным.

Диалоги в драмах Чехова, совпадающие по внешнему контуру, не совпадают по внутреннему наполнению. И в связи с этим внешняя оболочка остается прежней, но внутреннее ощущение пьесы коренным образом меняется. В пьесе ни один вопрос так и не остается разрешенным.

Чехов соединяет несоединимые вещи, разделяет однообразное целое.

Слова и реплики неоднозначны, действуют не прямо, но многопланово.

В пьесах Чехов разработал особую сценическую речь. Прямая речь героя не всегда соответствовала его внутренним переживаниям. Порой высказывания были открытого характера, когда герои прямо говорили о том, что их действительно волнует. Вполне вероятна речь, когда герой говорит не на ту тему, которая требуется, тем самым обличая свои переживания (песня про «чижика» Анны Петровны из пьесы «Иванов», восклицания Нины Заречной, что она чайка в одноименной пьесе и т.д.). И также присутствуют высказывания, когда герои говорят об одном, но думают совсем о другом. Это диалоги, имеющие лирический подтекст, они делают драму сложной и сценически весьма необычной. Пьесы воспринимаются читателем и зрителем как нечто неустойчивое, мягкое, но насыщенное.

Для Чехова не столько важно внешне протекающие действия пьесы, сколько ее внутреннее наполнение, душевные переживания действующих лиц. Отличительная особенность его драматургии - присутствие эмоционального напряжения, которое обозначено при помощи внезапной экспрессивной речи героев, вскриков, восклицаний, глубокого размышления, пауз.

Стоит отметить, что паузы отдельно разрабатываются Чеховым как обозначение высокого эмоционального напряжения между героями. Эти паузы были введены Чеховым для того, чтобы зритель мог прочувствовать это напряжение.

Также в пьесах присутствует особая звуковая и световая игра, которая проистекает в едином «минорном» ключе. Такая форма настраивает читателя и зрителя на определенный эмоциональный настрой, позволяющий полностью прочувствовать драматическое произведение.

Драматургию Чехова сложно определить в жанровом отношении: если рассматривать драму по содержанию и построению, ее можно считать социальной, если рассматривать ее сюжетную линию, то ее можно назвать драмой повествовательной, но присутствующая в ней эмоциональная составляющая говорит о том, что драму можно назвать лирической.

Драмы Чехова являются сценически обаятельными и душевными. Об этом говорил В.И. Немирович-Данченко: «Наиболее ярким примером обаятельного сценического писателя для старой театральной залы Художественного театра был Чехов. Его личное писательское обаяние так сливалось с артистическими индивидуальностями, что покрывало и ограниченность психологического интереса - по сравнению, положим, с Достоевским, и скудость сценических положений - по сравнению, например, с Толстым, и преимущества драматургического мастерства Островского и Гоголя».

Во время работы над пьесами Чехова руководители МХТ обнаружили, что материал не поддается обычным средствам театра, к нему нельзя применить приемы старой игры. Для этого необходимо разработать не только новые приемы, но и иначе подойти к работе над ролями актерам. Внешнее отображение смысла пьесы было недостаточным. Таким образом, отображая внешнюю и внутреннюю сторону жизни, «театр пришел, по определению К. С. Станиславского, к “внутреннему реализму”».

Таким образом, театру удалось разработать ряд оригинальных сценических приемов и принципов. Режиссеры МХТ по-бытовому разработали сценические мизансцены, детали, используя игру света и звука. Бали переработаны принципы актерской игры, ведь для передачи смысла драмы Чехова не достаточно было просто играть на сцене, нужно было проживать каждую сцену и реплику.

Таким образом, только «умный актер» был способен сыграть обыкновенного человека, донести до зрителя всю многоплановость чеховской драмы, ее смысл и подтекст. Итак, новая драматургия Чехова породила совершенно новый театр, который продолжает существовать по сей день.

Начало творческого пути А.П.Чехова ознаменовано комедиями и сатирическими рассказами.

Как драматург он проявил себя гораздо позже, затрагивая в своих произведениях серьезные жизненно-важные и злободневные вопросы.

В 1896 году Чехов написал свою первую драму «Чайка», которую попытались через год поставить в Александринском театре, однако неудачно.

Следующими произведениями писателя стали пьеса «Дядя Ваня», написанная в 1897 году. Затем, в 1990 году, он пишет «Три сестры», и вершиной творчества становится пьеса «Вишневый сад», написанная в 1903 году. Эти пьесы Антон Павлович создавал уже специально для МХАТа.

Драмы Чехова отличаются отсутствием привычной схемы развития сюжета: завязка – перепития - заключение. Он показывает обычную обыденную жизнь героев, стараясь приблизить ее к реальности.

Основное внимание в пьесе сосредоточено на характерах и внутренних переживаниях героев, а не на происходящих событиях. При этом герои не делятся на положительных и отрицательных.

Несмотря на то, что герои много говорят, они не слышат друг друга. Таким образом автор пытался показать разобщенность людей. Слова не имеют смысла, если люди не пытаются понять друг друга.

В пьесах много персонажей находится вне сцены, невидимые зрителю. Но, несмотря на это, зритель прекрасно понимает, что произошло и как это повлияло на дальнейшее развитие событий.

В своих произведениях Антон Павлович поднимал основные нравственные вопросы, волнующие многих людей: любовь и счастье, патриотизм, чувство долга, судьба. Возможно ли сохранить веру, пройдя через многие испытания? Каким должен быть творческий человек? Что для него важнее – служение искусству или удовлетворение собственного честолюбия?

В пьесах нет завершенного финала. Зрители могут только предполагать, как сложилась жизнь героев. Чехов просто показывал обычную жизнь, без прикрас, давая возможность каждому сделать свой выбор.

Произведения А.П.Чехова оказали большое влияние на мировую драматургию. Театры Китая, Кореи, Японии ставят на своих сценах его пьесы.

Вопросы, затрагиваемые Чеховым в своих драмах, актуальны по настоящее время. Нравственное развитие человечества и помощь в поисках смысла бытия – вот основные цели, которые пытался достичь писатель в своих произведениях.

Вариант 2

К драматургии Чехов обращается уже будучи известным и любимым писателем. Публика ждала от него комедий, похожих на его сатирические рассказы. Но вместо этого получила серьезные драмы, в которых поднимались животрепещущие вопросы.

Первая постановка “Чайки” в Александровском театре провалилась. В спектакле играли отличные актеры. Но они играли традиционную пьесу. Они стремились обнаружить конфликт, сыграть сюжет, интригу. В “Чайке” ничего этого не было.

По новому взглянул на чеховскую драму “МХАТ”, во главе с К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко. Абсолютный успех “Чайки” положил начало триумфальному шествию чеховских пьес по сценам русских театров.

В основу сюжета “Чайки” легла история провинциального юноши, мечтающего о режиссуре. Мать главного героя не верит в его талант. Играть главную героиню в своей пьесе он предлагает девушке Нине, в которую влюблен. Нина делает выбор в пользу любовника Тригорина, и сбегает с ним. Но это не приносит ей счастья. Она теряет ребенка, остается одна, работает во второсортных театрах. Однако, Нина не потеряла веру в человечество. Она верит, что можно преодолеть все невзгоды.

В своих последующих пьесах автор еще острее ставит вопросы судьбы, веры в человечество. В 1897 году Чехов пишет пьесу “Дядя Ваня”. В ней главный герой делает из своего родственника, профессора Серебрякова, кумира. Но после того, как профессор приезжает погостить, главный герой понимает, как сильно он ошибся в этом человеке. Войницкого можно охарактеризовать как идеалиста, оторванного от действительности.

В “Трех сестрах” Чехов раскрывает тему счастья, в ожидании которого живут главные героини. Мещанский быт не устраивает и не интересует сестер. Они живут мыслями о светлом будущем, надеждами. Но время идет, а ничего не происходит, не меняется. По поводу этой пьесы было сказано много противоречивых мнений. Кто-то видел в ней апогей чеховского пессимизма, кто-то надежду на более счастливую жизнь.

Пьесу “Вишневый сад” можно считать вершиной творчества писателя. В ней Чехов рисует жизнь и положение русского дворянского общества. Сам вишневый сад – символ этого общества, которое изжило себя, и тянется ко всему прошлому. В центре действия семья, но нет ничего, что бы их объединяло. Каждый герой пьесы говорит, но не слышит собеседника. Перед зрителем разворачивается драма человеческого одиночества.

Особенности драматургии

Какие новаторские приемы использует Чехов в своих драмах?

• вещь, предмет, деталь создают основные мотивы в пьесе;
• детализация направлена на раскрытие характера, внутреннего мира героя;
• обращение к подтексту, или “подводное течение”. Это несоответствие внешнего текста и внутреннего монолога героя;
• много действия происходит за сценой. Зритель не видит его, но понимает, что оно произошло, и повлияло на дальнейший ход событий;
• нет деления на положительных и отрицательных героев;
• открытый финал. Абсолютной завершенности нет на сцене, как нет ее и в самой жизни. Зритель может только предположить, что стало с героями.
• раскрытие вечных тем счастья, долга, судьбы, патриотизма через психологизм героев, диалоги, случайно брошенные фразы, манеру говорить и одеваться.

Влияние Чехова на мировую драматургию было огромно. С 50-х годов его пьесы ставятся на сценах театра в Китае, Корее, Японии. О влиянии творчества Чехова на американскую, английскую драматургию писали Т. Уильямс и С. Моэм. Уже больше века живут великие пьесы автора, в которых поднимаются вопросы, имеющие большую актуальность по сей день.

Несколько интересных сочинений

• Сочинение Как прекрасен этот мир 5 класс

  Наш мир прекрасен вдвойне, так как природа не только поражает своей красотой, но к тому же еще и люди создают этот мир по-своему.

• Творчество Солженицына

  Писатель является одним из выдающихся русских литераторов и общественных деятелей, признанный советской властью диссидентом, в результате чего много лет провел в местах лишения свободы

• Характеристика и образ Профессора Преображенского в повести Булгакова Собачье сердце сочинение

  Филипп Филиппович Преображенский – один из главных героев повести М. А. Булгакова «Собачье сердце». Это шестидесятилетний учёный, выдающийся хирург с мировым именем, умный, интеллигентный, спокойный

Оглянитесь вокруг! Нас окружает прекрасный мир, в котором растет много прекрасных растений: подсолнухи, лилии тюльпаны, подорожник, одуванчик. Каждая пора года прекрасна и привлекательна благодаря растениям и деревьям

Путь нашего народа был очень длинным. Фольклор накапливался в истории нашего народа. Именно он отличается от всех видов творчества своим разнообразием, и богатым наследием

Особенности драматургии Чехова отмечались как новаторские многими деятелями искусства. В. И. Немирович-Данченко и К. С. Станиславский первыми увидели в драматическом движении пьес Антона Павловича «подводное течение», которое за внешней обыденностью происходящего скрывает непрерывный внутренний интимно-лирический поток. Именно они приложили все усилия для того, чтобы донести свежую интерпретацию чеховских пьес до зрителя. На примере драм «Вишневый сад», «Чайка», «Дядя Ваня» мы рассмотрим художественное своеобразие произведений этого автора.

Описание быта

Особенности драматургии Чехова хорошо просматриваются на одной из самых известных его пьес - «Вишневый сад». Главным ее принципом было преодоление театральной условности, традиционной для театральных произведений XVIII века. Известно, что Антон Павлович стремился к тому, чтобы на сцене было все, как в жизни. Например, в основе «Вишневого сада» лежит самое обыденное событие - продажа загородного имения за долги, а не выбор между долгом и чувством, раздирающий душу персонажа, не роковое столкновение народов и царей, злодеев и героев. Драматург полностью отказался от внешней занимательности сюжета в пользу простых и незамысловатых событий, стремясь доказать, что повседневное состояние героя не менее конфликтно.

Неоднозначные герои

Особенности драматургии Чехова (10 класс подробно изучает эту тему) наблюдаются и в описании героев. Например, в пьесе «Вишневый сад» нет ни одного убежденного негодяя или злодея. Купец Лопахин, покупающий хозяйское имение за долги, - человек душевный и чуткий. Он не забыл, как тепло относилась к нему Раневская с самого детства. От чистого сердца он предлагает ей и Гаеву помощь по спасению имения - предлагает разбить сад на отдельные дачные участки. Также без всякой задней мысли он дает Любови Андреевне в долг, наверняка зная, что она его не вернет. Однако именно Лопахин покупает имение и отдает приказ вырубить вишневые деревья, не дожидаясь отъезда старых хозяев. При этом он даже не осознает, какую боль причиняет этим Раневской и Гаеву. Купец, однако, с восхищением вспоминает красоту маковых полей, на которых ему удалось заработать 40 тысяч. В характере этого героя уживаются низкое и высокое, стремление к прекрасному и жажда наживы, благородные порывы и жестокость. Отношение к нему у зрителей складывается противоречивое. Но ведь и в жизни не встречается абсолютно плохих или хороших людей. Максимальная достоверность характеров - вот еще одна особенность драматургии Чехова.

«Подводное течение»

В своих произведениях Антон Павлович полностью отказывается от некоторых театральных приемов. Например, исключает объемные монологи, так как люди в обыденной жизни их не произносят. Особенности драматургии Чехова в рассказе «Вишневый сад» наглядно демонстрируют это. Вместо нарочитых реплик «в сторону» автор применяет особый который Немирович-Данченко и окрестил подтекстом или «подводным течением». Прежде всего, это «двойное звучание» каждого персонажа, то есть многозначность его характера. Примером такого «звучания» может послужить предложенное выше описание характера Лопахина. Кроме того, Чехов по-особенному выстраивает диалог своих героев, то есть делает так, чтобы зрители могли понять, о чем думают персонажи во время обсуждения бытовых вопросов. Разговор Лопахина и Вари в четвертом действии - образец такого неоднозначного объяснения. Им хочется говорить о своих чувствах друг к другу, однако они беседуют о посторонних вещах. Варя разыскивает какой-то предмет, а Лопахин делится планами на грядущую зиму. В результате объяснения в любви между героями так и не происходит.

Многозначительные паузы

Особенности драматургии Чехова можно перечислять бесконечно. Если в большинстве драматических произведений герои раскрываются через совершение поступков, то у Антона Павловича они проявляют себя в переживаниях. Поэтому так важно прослеживать в его пьесах «подводное течение». Обычные паузы наполняются в них глубоким содержанием. Например, после неудавшегося объяснения между Варей и Лопахиным героиня остается в одиночестве и плачет. Когда в комнату входит Раневская, то задает ей один-единственный вопрос: «Что?» Ведь слезы могут быть вызваны как радостью, так и горем. Между собеседницами повисает пауза. Любовь Андреевна все понимает без объяснений и начинает торопиться с отъездом. Или в последнем действии Трофимов Петя пускается в рассуждения о своей счастливой судьбе и говорит о том, что «Человечество идёт к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!» На саркастический вопрос Ермолая Алексеевича: «Дойдёшь?», Петя убежденно отзывается: «Дойду. (Пауза) Дойду или укажу другим путь, как дойти». Это молчание между фразами указывает на то, что герой не чувствует иронию своего собеседника и рассуждает совершенно серьезно.

Ремарки

Особенности драматургии Чехова (кратко, конечно, описать все нюансы достаточно сложно) заключаются и в активном применении, казалось бы, второстепенных театральных приемов - авторских ремарок, звукозаписи, символов. Например, в первом действии «Вишневого сада», автор подробно описывает декорацию - помещение, где все ожидают приезда Любови Андреевны. Особенное внимание в этой ремарке уделяется саду, который виднеется из окна - его деревья усыпаны белоснежными цветами. У зрителя и читателя сразу возникает грустное предчувствие, что все это великолепие скоро погибнет. А в ремарке, предвосхищающей второй действие, содержится замечание о том, что из сада просматривается окраина города и телеграфные столбы. Кроме прямого значения, у этой декорации имеется и символический смысл - новый век диктует свои порядки, и в нем нет места вишневому саду. «Дворянское гнездо» Раневских-Гаевых непременно будет уничтожено.

Звуки

Звуки играют в произведениях Антона Павловича важную роль. Особенности драматургии Чехова на примере пьесы «Вишневый сад» прямо указывают на это. Печальный вальс, играющий на балу, который, вопреки всякой логике, устраивает в день торгов Любовь Андреевна; стук шаров для бильярда, напоминающий о любимом времяпровождении Гаева; скрежет лопнувшей струны, безвозвратно нарушивший очарование и покой летнего вечера. Он настолько поражает Раневскую, что она сразу начинает собираться домой. Хотя Гаев и Лопахин тут же дают достоверное объяснение неприятному звуку (крик птицы, обрыв бадьи в шахте), Любовь Андреевна воспринимает его по-своему. Она считает, что скрежет оборвавшейся струны свидетельствует о завершении ее прежней жизни. Безусловно, символичным является и стук топора в конце пьесы: красота земли - вишневый сад - будет погублена по приказу Лопахина.

Детали

В деталях особенно выразительно проявляются особенности драматургии Чехова. На сцене Варя все время появляется в темном платье со связкой ключей у пояса. Когда на балу Ермолай Алексеевич объявляет, что купил имение, она демонстративно бросает свои ключи Лопахину под ноги. Тем самым она показывает, что отдает ему все хозяйство. Печальным символом завершения эпохи усадебной России служит и финал пьесы: все покидают дом, Ермолай Алексеевич запирает до весны входную дверь, а из дальней комнаты появляется старый больной слуга Фирс, который ложится на диван и замирает. Всем становится понятно, что вместе с последним своим хранителем постепенно исчезает поместная Россия.

«Ослабленный» сюжет

Не все современники автора смогли оценить особенности драматургии А. П. Чехова. Особой критике подвергся недостаточно выразительный сюжет в его произведениях. До Антона Павловича фабула пьесы строилась, как правило, на одном внешнем конфликте. Сквозное событие, построенное на столкновении нескольких героев, определяло суть произведения. Например, в «Горе от ума» действие строится на противоречиях между Чацким и окружающим его «фамусовским обществом». Традиционный конфликт решает судьбу действующих лиц, демонстрирует победу одних героев над другими. Совсем иначе обстоит дело в чеховских пьесах. Основное событие (продажа имения за долги) здесь вообще отодвигается на задний план. Невыразительный сюжет этого произведения с трудом делится на привычные опорные элементы (кульминацию, развязку и т. д.). Темп действия постоянно замедляется, а драма состоит из сцен, очень слабо взаимодействующих друг с другом.

Особенности драматургии А. П. Чехова (10 класс на уроках литературы достаточно глубоко знакомится с творчеством писателя) заключаются в глубоком психологизме его творений. Автор не стремится показать внешнее столкновение героев, подменяя его внутренним конфликтом ситуации, неприятной для его персонажей. Противоречия развиваются в душах действующих лиц и заключаются не в битве за имение (ее практически не происходит), а в несовместимости мечты и реальности, недовольстве героев собой и окружающим миром. Поэтому в финале пьесы мы видим не торжествующего Лопахина, а несчастного человека, который в печали восклицает: «О, скорее бы всё это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь». В чеховских произведениях главных героев нет, и вина за происходящее ложится на каждого из них. В пьесах Антона Павловича одинаково важны и центральные персонажи, и второстепенные.

Необычный жанр

В жанровом своеобразии также заключаются особенности драматургии Чехова. «Вишневый сад» - лирическое произведение, однако и в него автор сумел вплести комические элементы. М. Горький назвал эту пьесу «новой драмой», в которой соединились и трагический пафос (сожаление о гибели вишневого сада и крушении судеб некоторых героев), и комический подтекст (явный - в описании образов Шарлотты, Симеонова-Пищика, Епиходова и т. д.; завуалированный - в персонажах Лопахина, Гаева, Раневской и т. д.). Внешне герои пассивны, но за их инертностью скрывается внутреннее сложное действие-раздумье.

«Чайка»

Все особенности драматургии Чехова кратко были изложены нами на примере только одного произведения - драмы «Вишневый сад». Это последняя пьеса Антона Павловича, в которой он резюмировал свои творческие достижения. Однако все вышеперечисленное относится и к другим произведениям автора. Например, свою тревожную, пронизанную томлением духа «Чайку» Чехов почему-то назвал комедией. Эта загадка драматурга до сих пор волнует умы исследователей, но кто будет спорить с тем, что он мастер создания печальных комедий? Антон Павлович умел извлекать поэзию из самой неустроенности жизни и сочинять необычные по своей жанровой принадлежности произведения. Так же, как и в «Вишневом саде», в пьесе «Чайка» нет центральных персонажей. Все герои в ней равноправны, побочных и главных судеб не существует, поэтому основного действующего лица в ней нет. Название этого произведения очень символично. Чайка, по мнению автора, олицетворяет собой тревожный полет, порыв вдаль, стимул движения. В этой драме нет банального сюжета, в ней раскрывается широкая тема горькой неудовлетворенности своей судьбой, мечте о лучшей доле. Но смысл этой пьесы доносится до зрителей через обыденные, повседневные детали, которые имеют глубокий смысл, то самое «подводное течение». Таковы особенности драматургии Чехова. «Чайка» - типичное произведение этого автора.

«Дядя Ваня»

Это еще одно новаторское произведение Антона Павловича. В нем также ярко проявляются особенности драматургии Чехова. «Дядя Ваня» - это пьеса, в которой автор делает упор не на внешние противоречия между героями, а на их внутренние переживания. Бытовые будни являются здесь единственным источником конфликта. Ничего трагического в судьбе чеховских персонажей, действительно, не происходит, но все они не удовлетворены своей жизнью. Одни проводят свои дни в ленивой праздности, другие - в бессильной злобе, третьи - в унынии. Установившийся образ жизни делает людей хуже, чем он могли бы быть. Доктор Астров опошлился, Войницкий обозлился на весь мир, Серебряков - бесславно деградировал. Все они стали черствыми и равнодушными по отношению друг к другу и, главное, к себе. Их жизнь бессмысленна и бесполезна. И кто в этом виноват? Как всегда у Антона Павловича - все сразу. Ответственность лежит на каждом герое.

Заключение

Резюмируя все вышесказанное, хочется изложить все особенности драматургии Чехова по пунктам:

1. Практически все произведения автора построены на детальном описании быта, через который до читателей и зрителей доносятся особенности характеров, чувств, настроений героев.
2. В сюжете чеховских пьес нет ярких драматических событий, главный источник конфликта - внутренние переживания персонажей.
3. Герои в творениях Антона Павловича неоднозначны, в каждом из них есть отрицательные и положительные черты.
4. Диалоги в произведениях автора часто состоят из отрывочных многозначительных фраз, через которые передается жизненное самочувствие действующих лиц.
5. Ремарки, звуки, символические детали имеют большое значение в пьесах Чехова.
6. Драматургия Антона Павловича отличается жанровым своеобразием. Драматические события в ней переплетаются с комическим подтекстом, что делает изображение событий в нем более живым и достоверным.

Теперь вы знаете все об особенностях драматургического мастерства А.П. Чехова. Его творчество по праву входит с золотой фонд мировой классики.