Характерные черты русской литературы 18 века. Русская литература XVIII века. На пороге Золотого века русской литературы

Уже с первой половины XVIII века в русской поэзии определились две противоположные струи: ""высокая"", одическая, ломоносовская струя и струя сатирическая - Кантемировская. В творчестве одного писателя они могли переплетаться, но всегда оставались изолированными друг от друга. Ода должна была прославлять, а сатира обличать. В творчестве Державина одическая и сатирическая струя синтезируются. По словам самого Держа­вина, он "с 1779 года избрал совсем особый путь". Особенно ярко нова­торство проявилось в ""Оде на смерть князя Мещерского" и в "Стихах на рождение в Севере порфирородного отрока"". Свои "Стихи" Державин на­чинает с мифологических образов, но снижает их с помощью метода бур­лескной перелицовки, в то же время отказываясь от пародии. Задача Дер­жавина - поэтически воссоздать картину русской зимы, поэтому мифоло­гический Борей превращается в русского деда мороза, а нимфы и сатиры превращаются и "шутку", которая не мешает передавать подлинность рус­ских нравов. В "Стихах" проявилась и особенность мировосприятия Дер­жавина - он не стал воспевать в будущем императоре земного бога, а обра­тился к нему с добрым пожеланием: "Будь на троне человек".

"Екатерининские" оды Державина

"Фелица" представляет оду нового типа - в ней Державину удалось соединить "высокие" (одические) и - низкие" (сатирические) начала. В об­разе "премудрой", "богоподобной царевны" Фелицы поэт восхваляет Ека­терину II, создавая ее портрет в новой манере, принципиально отличаю­щейся от традиционной одописи. Это не земное божество, а деятельная и умная "Киргиз-Кайсацкая царевна", которая изображается и как частное лицо в повседневной жизни, и как правительница, что обуславливает деле­ние оды на две части, Фелице противопоставлен образ порочного "мур­зы"; что определяет жанровое своеобразие оды: она сливается с сатирой. Мурза в изображении Державина - это и собирательный образ, включаю­щий в себя порочные черты екатерининских вельмож, но это и сам Держа­вин. В этом заключена новизна пути, избранного поэтом. Лирическое "я" в русской оде 1740 - 770-х голов сливалось с "мы", поэт считал себя выра­зителем мнений народа. В "Фелице" лирическое "V приобретает конкрет­ность - среди персонажей оды появляется сам одический поэт. Он и "мур­за" - носитель всех пороков, и поэт, достойный воспевать идеальную го­сударыню. Речь поэта в "Фелице" свободная, непринужденная, пронизан­ная подлинным лиризмом. Державин развивает в оде образы, созданные Екатериной в ее "Сказке о царевиче Хлоре", что дает автору возможность пользоваться шуткой, остроумными намеками. "Фелица" была самым смелым и решительным отступлением Державина от традиций классиче­ской оды. ""Екатерининская" тема в творчестве Державина продолжается стихотворением "Благодарность Фелице", "Изображение Фелицы"" и в знаменитом "Видении мурзы".

Сатирические оды Державина

В своих "Записках" Державин признавался, что "дух его склонен всегда к морали". Его сатирические стихи не являются образцами "чистой" сатиры, обличительный элемент в них сочетается с поучительным и хва­лебным. К сатирическим одам примыкают религиозно-обличительные, по большей части представляющие собой переложения псалмов. Ода "Вла­стителям и судиям" (1780 - 1787) представляет собой переложение 81 псалма. Она обращена к высшей власти - в ней поэт устами "всевышнего бога" провозглашает обязанности "властителей и судей" и призывает бога ниспровергнуть неправедную власть; В условиях эпохи религиозно-обличительная ода Державина получила отчетливое политическое звуча­ние и была названа Екатериной II "якобинскими стихами".

Подлинно гражданские темы и мотивы звучат в оде "Вельможа" (1794), Обличение современного поэту "вельможества" ведется с граждан­ской точки зрения, хотя в оде сохраняется религиозно-нравственный эле­мент. В первых строфах развивается мысль о том, каким должен быть ис­тинный, идеальный вельможа, рисуется идеал человека-гражданина. Ос­новная часть произведения - сатирическая, в которой по контрасту с пре­дыдущей рисуется отрицательный образ изнеженного вельможи. Заключи­тельные строфы вновь звучат в торжественном тоне оды - в них поэт воз­вращается к мысли об истинном назначении вельможи. Живая личность поэта, появившаяся в "Фелице", уже не уходит из его творчества. По мне­нию исследователей, в образе человека-гражданина есть и реальные черты самого Державина, администратора и государственного деятеля.

Введение

2. Пейзажная лирика Державина

5. Анакреонтические стихи

6. Драматические произведения

Заключение

Введение

В последней трети XVIII века в поэзии, как и в драматургии, произошли большие сдвиги.

Устойчивость поэтических принципов классицизма охранялась сложившейся жанровой системой. Поэтому дальнейшее развитие поэзии не могло осуществляться без нарушений, а затем и разрушений канонических форм жанровых образований. Эти нарушения стали допускать, как было отмечено, сами писатели-классицисты (Ломоносов, Сумароков, Майков, Херасков и молодые поэты из его окружения). Но настоящий бунт в царстве жанров совершил Гавриил Романович Державин.

Молодой поэт учился у своих именитых предшественников: правилам версификации у Тредиаковского, поэтической практике у Ломоносова и Сумарокова. Но так уж сложилась биография Державина, что с самых первых его шагов в поэзии наставницей ему была сама жизнь.

Действительно, поэт увидел истинную природу - мир многозвучный и многоцветный, в его вечном движении и изменениях, безгранично раздвинув рамки поэтического (от самых высоких сюжетов до воспевания пивной кружки). Главными же врагами Державина были все те, кто забывал "общественное благо", интересы народа, предавшись сибаритству или ласкательству при дворе.

1. Ода в творчестве Г.Р. Державина

В "Оде на день рождения ее величества, сочиненной во время войны и бунта 1774 года" поэт, обращаясь к Екатерине, утверждал: "Враги, монархиня, те ж люди",- и призывал ее к милости. В своих биографических "Записках", созданных уже в конце жизни, Державин, вспоминая о Крестьянской войне, отметил крайнее раздражение народа против правительственных войск и симпатии к Пугачеву простых солдат.

Несмотря на то что в местах, охваченных пугачевщиной, Державин пробыл около трех лет, его неумение ладить с начальством сослужило ему плохую службу, он оказался совершенно обойденным наградами и в конце концов, помимо своего желания, "выпущен в статскую".

Но и гражданская служба была полна потрясений. Будучи советником экспедиции доходов, Державин слишком честным и прямолинейным исполнением служебного долга вызвал ненависть своего начальника, одного из наиболее влиятельных екатерининских вельмож, князя Вяземского.

Обласканный Екатериной II после появления "Фелицы" (1783) и отправленный губернатором в Олонецкую губернию, он рассорился там с наместником Тутолминым, когда тот в своем описании края исказил положение крестьян. В штыки была встречена начальством и губернаторская деятельность поэта в Тамбове (1786-1788). Державин много сделал для просвещения дворянской молодежи, охотно предоставляя для занятий собственный дом. В "Записках" мы читаем: "У губернатора в доме были всякое воскресенье собрания, небольшие балы, а по четвергам концерты, в торжественные же, а особливо в государственные праздники - театральные представления из охотников, благородных молодых людей обоего пола составленные. Но не токмо одни увеселения, но и самые классы для молодого юношества были учреждены поденно в доме губернатора". В открытой Державиным типографии стала печататься первая в России губернская газета - "Губернские ведомости".

В 1791 году Державин стал личным секретарем Екатерины II по принятию прошений. Но близость к императрице также не содействовала служебной карьере поэта, который "лез" к государыне с делами, когда она вовсе не склонна была ими заниматься. Больше того, стихотворец и монархиня глубоко разочаровались друг в друге: став вхожим во дворец, Державин увидел изнанку придворной жизни и "не собрался с духом и не мог таких ей тонких писать похвал, каковы в оде Фелице и тому подобных сочинениях, которые им писаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении ко двору, весьма человеческими и даже низкими и недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ее". Державин при этом с осуждением замечает в "Записках", что Екатерина II управляла государством больше по "своим видам, нежели по святой правде", а сам он ей "правдою своею часто наскучивал".

С произведениями своих литературных наставников (Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского, Хераскова) Державин познакомился еще в Казанской гимназии. Ломоносовские мотивы звучат в стихотворении "Монумент Петра Великого" (1776)-оно даже по названию перекликается с "Надписью к статуе Петра Великого" Ломоносова. Державин воспевает Петра как просвещенного монарха.

Свое восхищение Ломоносовым Державин выразит в 1779 году в "Надписи" к его портрету:

Се Пиндар, Цицерон, Вергилий - слава Россов,

Неподражаемый бессмертный Ломоносов,

В восторгах он своих, где лишь черкнул пером,

От пламенных картин поныне слышен гром.

В оде "На великость" из них, обращаясь к "народам" и "царям", поэт провозглашает, что истинная "великость" заключается в служении людям. Резко звучала "Ода на знатность", легшая потом в основу знаменитого стихотворения "Вельможа". Державин, вслед за Кантемиром и Сумароковым, утверждает внесословную ценность человека:

Нет той здесь пышности одежд,

Царей и кукол что равняет,

Наружным видом от невежд,

Что имя знати получает.

Я строю гусли и тимпан;

Не ты, сидящий за кристаллом

В кивоте, блещущий металлом,

Почтен здесь будешь мной, болван.

Переломным моментом в творчестве Державина явился 1779 год. Поэт вспоминал впоследствии: "Он в выражении и стиле старался подражать г. Ломоносову, но, хотев парить, не мог выдержать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совсем другой путь". Главная заслуга Державина заключалась в сближении поэзии с жизнью. В его произведениях впервые перед русским читателем предстали картины сельской жизни, современные политические события, природа средней полосы, придворный и усадебный быт. Главным предметом изображения стала человеческая личность - не условный, вымышленный герой, а живой современник, с реальной судьбой и лишь ему присущими чертами. Поэт заговорил в стихах о самом себе, раскрыл страницы собственной биографии - все это для русской литературы было ново и совершенно необычно. Рамки классицизма оказались тесными для Державина, и, сохранив характерное для данного направления представление о прямом воспитательном воздействии искусства, он в своей творческой практике полностью отверг учение о жанровой иерархии. Низкое и высокое, печальное и смешное соединились в одном и том же произведении, отразив жизнь в ее единстве контрастов.

Черты новизны обнаруживаются, прежде всего, в стихотворении "На рождение в Севере порфирородного отрока" (1779). По теме - это поздравительная ода, написанная по случаю дня рождения наследника, будущего императора Александра I. По форме шутливая песенка, где удачно используется сказочный мотив о поднесении феями подарков царственному младенцу. В отличие от привычного для оды четырехстопного ямба, она написана хореем, придающим ей плясовой ритм. В сниженном плане изображаются традиционные для оды античные божества: Борей у Державина - "лихой старик", с "белыми власами и с седою бородой", нимфы "засыпают... с скуки", сатиры греют руки у костра. Вместо обобщенной картины природы в стихотворении - конкретная пейзажная зарисовка русской зимы: "иней пушистый", "метели", "цепи льдисты" на быстрых водах. Державин в известной мере все же следует здесь за Ломоносовым: образ царя-младенца дан слитно с образом матери-России:

Сим Россия восхищенна

Токи слезны пролила,

На колени преклоненна,

В руки отрока взяла.

Царевич представляет собой соединение всех совершенств, необходимых земному богу. Гении ему приносят

Тот обилие, богатство,

Тот сияние порфир;

Тот утехи и приятство.

Тот спокойствие и мир...

Будь страстей твоих владетель,

Будь на троне человек! -

отражен взгляд Державина на личность монарха: царь, прежде всего человек, и только человек. Поэт высказывает здесь и свой творческий принцип - он собирается изображать не человека вообще, а человека со всеми присущими ему качествами.

В стихах "На рождение в Севере..." обнаруживается прямая полемика с Ломоносовым. Кроме отмеченного в них хорея (вместо четырехстопного ямба), шутливого тона в зарисовке мифологических персонажей (сатиры и нимфы), отметим, что Державин начинает свои стихи строкой (с небольшим изменением) из известной оды 1747 года Ломоносова ("С белыми Борей власами" - у Державина, "Где с белыми Борей власами" - у Ломоносова).

К романтическому жанру элегии тяготеет философская ода "На смерть князя Мещерского" (1779). Тема скоротечности бытия, неизбежности смерти, ничтожности человека перед лицом вечности давно знакома русской литературе (вспомним хотя бы памятник XVI века "Прение Живота и Смерти"). И поэт перекликается с этими мотивами, когда говорит о трагическом законе бытия:

Ничто от роковых когтей,

Никая тварь не убегает;

Монарх и узник - снедь червей,

Гробницы злость стихий снедает;

Зияет время славу стерть:

Как в море льются быстры воды,

Так в вечность льются дни и годы;

Глотает царства алчна смерть

С большой эмоциональной силой пишет Державин о внезапном приходе смерти, приходе всегда неожиданном для человека, опять-таки следуя в данном случае средневековым мотивам:

Не мнит лишь смертный умирать

И быть себя он вечным чает;

Приходит смерть к нему, как тать,

И жизнь внезапну похищает.

"Как сон, как сладкая мечта", проходит молодость. Все житейские радости, любовь, пиршества обрываются смертью; "Где стол был яств, там гроб стоит".

Судьба князя Мещерского, "сына роскоши, прохлади нег",- конкретное воплощение этой трагической коллизии человеческого бытия. Но и в этом стихотворении Державин сумел сочетать два разных плана восприятия мира и соединить две разные художественные манеры. Во второй части стихотворения звучат эпикурейско-горацианские мотивы, особенно отчетливо выраженные в заключительной строфе:

Жизнь есть небес мгновенный дар;

Устрой ее себе к покою

И с чистою твоей душою

Благословляй судеб удар.

В отличие от первой части, близкой благодаря обилию риторических вопросов и риторических восклицаний ораторской речи, вторая звучит элегически спокойно и напоминает дружескую беседу с читателем. Новаторский характер стихотворения проявляется и в том, что автор в качестве одного из героев стихотворения изображает себя.

Программным произведением Державина, заставившим читателей сразу заговорить о нем как о большом поэте, была "Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым мурзою, издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге". Ода была напечатана 1783 году в журнале "Собеседник любителей российского слова". По словам В.Г. Белинского, "Фелица" - одно из "лучших созданий Державина. В ней полнота чувства счастливо сочеталась с оригинальностью формы, в которой виден русский ум и слышится русская речь. Несмотря на значительную величину, эта ода проникнута внутренним единством мысли, от начала до конца выдержана в тоне. Олицетворяя в себе современное общество, поэт тонко хвалит Фелицу, сравнивая себя с нею и сатирически изображая свои пороки".

"Фелица" - наглядный пример нарушения классицистской нормативности, прежде всего благодаря сочетанию оды с сатирой: образу просвещенного монарха противопоставляется собирательный образ порочного мурзы; полушутя, полусерьезно говорится о заслугах Фелицы; весело смеется автор над самим собой. Слог стихотворения представляет, по словам Гоголя, "соединение слов самых высоких с самыми низкими".

Образ Фелицы у Державина отличается многоплановостью. Фелица - просвещенная монархиня и в то же время - частное лицо. Автор тщательно выписывает личные привычки Екатерины, ее образ жизни, особенности характера:

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом.

Новизна стихотворения заключается, однако, не только в том, что Державин изображает частную жизнь Екатерины II, новым сравнительно с Ломоносовым оказывается и сам принцип изображения положительного героя. Если, например, образ Елизаветы Петровны у Ломоносова предельно обобщен, то здесь комплиментарная манера не мешает поэту показать конкретные дела правительницы, ее покровительство торговле и промышленности, она - тот "бог", по словам стихотворца,

Который даровал свободу

В чужие области скакать,

Позволил своему народу

Сребра и золота искать;

Который воду разрешает

И лес рубить не запрещает;

Велит и ткать, и прясть, и шить;

Развязывая ум и руки.

Велит любить торги, науки

И счастье дома находить.

Фелица "просвещает нравы", пишет "в сказках поученья", но на "любезную" ей поэзию она смотрит как на "летом вкусный лимонад". Оставаясь в рамках дифирамба, Державин следует правде и, может быть, сам того не замечая, показывает ограниченность Екатерины-писательницы, которая стремилась развивать литературу в духе охранительных идей.

Державин, как и его предшественники, противопоставляет современное царствование предыдущему, но делает это опять-таки предельно конкретно, с помощью нескольких выразительных бытовых деталей:

Там с именем Фелицы можно

В строке описку поскоблить...

В этой оде поэт соединяет похвалу императрице с сатирой на ее приближенных, резко нарушая чистоту жанра, за которую ратовали классицисты. В оде появляется новый принцип типизации: собирательный образ мурзы не равен механической сумме нескольких отвлеченных "портретов" (такой принцип типизации был характерен для сатир Кантемира и даже для "Рецептов" Новикова). Державинский мурза - это сам поэт с присущей ему откровенностью, а порой и лукавством. И вместе с тем в нем нашли свое отражение многие характерные черты конкретных екатерининских вельмож. Нововведением Державина явилось также включение в оду образца натюрморта - жанра, который потом блестяще предстанет и в других его стихотворениях: Там славный окорок вестфальской, Там звенья рыбы астраханской, Там плов и пироги стоят...

Новаторский характер произведения увидели его современники. Так, поэт Е.И. Костров, приветствуя "творца оды, сочиненной в похвалу Фелице, царевне Киргизкайсацкой", отметил, что "парящая" ода уже не доставляет эстетического удовольствия, а в особую заслугу Державина поставил "простоту" его стиля:

Наш слух оглох от громких лирных тонов...

Признаться, видно, что из моды

Уж вывелись парящи оды.

Ты простотой умел себя средь нас вознесть!

Сам Державин тоже в полной мере осознавал новизну "Фелицы", отнеся ее к "такого рода сочинению, какого на нашем языке еще не бывало".

Важное место в творчестве Державина занимают гражданско - обличительные стихотворения, среди которых особенно выделяются "Вельможа" (1794) и "Властителям и судиям" (последняя редакция - 1795 год).

Положив в основу "Вельможи" раннюю оду "На знатность", Державин сделал попытку нарисовать социальный портрет человека, стоящего близко к трону и назначенного выполнять волю государя.

Ода основана на антитезе: идеальному образу честного и неподкупного государственного деятеля противопоставляется собирательный портрет царского любимца, грабящего страну и народ. Как сатирик и обличитель Державин необычайно изобретателен. Тема вельможи начинается с краткой и едкой, афористически звучащей характеристики:

Осел останется ослом,

Хотя осыпь его звездами;

Где должно действовать умом.

Он только хлопает ушами.

Эта характеристика сменяется горестным размышлением автора о слепоте счастья, возносящего на недосягаемую высоту глупца, не имеющего никаких заслуг перед государством:

О! тщетно счастия рука,

Против естественного чина,

Безумца рядит в господина

Или в шутиху дурака.

Обличительная характеристика вельможи, забывающего о своем общественном долге, дальше конкретизируется в двух контрастных картинах, предвосхищающих "Размышления у парадного подъезда" Н.А. Некрасова. Державин рисует, с одной стороны, роскошный быт "второго Сарданапала", живущего "средь игр, средь праздности и неги", с другой - униженность зависящих от него людей. В то время, когда вельможа еще "покойно спит", в его приемной толпятся просители: "израненный герой, как лунь, во бранях поседевший", вдова, что "горьки слезы проливает с грудным младенцем на руках", "на костылях согбенный, бесстрашный старый воин". И заключает оду сатиру гневное обращение к сибариту с требованием проснуться и внять голосу совести.

В своей позитивной программе Державин следует за Кантемиром и Сумароковым, утверждая внесословную ценность человека:

Хочу достоинства я чтить, Которые собою сами Умели титлы заслужить Похвальными себе делами.

Говоря далее о том, что "ни знатный род, ни сан" не делают человека лучше, чем он есть, Державин остается, однако, в рамках дворянского мировоззрения, когда знакомит читателя со своей концепцией общественного устройства:

Блажен народ! - где царь главой,

Вельможи - здравы члены тела,

Прилежно долг все правят свой,

Чужого не касаясь дела.

Идеальной формой правления для поэта остается крепостническая сословная монархия. Стихотворение "Властителям и судиям" Екатерина II восприняла как якобинские стихи. Державин довольно точно перелагает текст 81-го псалма. Вот как звучит это библейское песнопение в современном переводе: "Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд: доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость; избавляйте бедного и нищего, исторгайте его из рук нечестивых. Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются. Я сказал: вы - боги, и сыны Всевышнего - все вы; но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей. Восстань, Боже, суди землю, ибо ты наследуешь все народы". Но то, что выглядит в псалме эпически-спокойным, зазвучало у Державина гневным обличением. Здесь "отразились взгляды Державина на задачи власти и было выражено глубокое неудовлетворение ею. Державин выступил с критикой правительствующего Сената, осудил "земных богов", плодящих на земле лихоимство и насилие. В глазах читателя это стихотворение имело самый радикальный характер".

Стихотворение звучит как прямое, гневное обращение поэта к "земным богам". Царь в образе "земного бога" прославлялся в русской поэзии еще со времен Симеона Полоцкого. Державин же первым не только сводит "земных богов" с пьедесталов, но и нелицеприятно их судит, напоминая им об их обязанностях перед подданными. Стихотворение воспринимается как патетическая ораторская речь: Не внемлют! видят - и не знают! Покрыты мздою очеса: Злодействы землю потрясают, Неправда зыблет небеса.

Ничтожность царей, их человеческая слабость становятся особенно ощутимы благодаря антитезе "царь - раб":

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет!..

В конце переложения поэт призывает Всевышнего покарать "царей земли".

2. Пейзажная лирика Державина

Небольшое стихотворение "Ключ" (1779) открывает пейзажную лирику Державина с характерным для нее многообразием красок и звуков.

Ты чист - и восхищаешь взоры,

Ты быстр - и утешаешь слух,-

пишет поэт, обращаясь к источнику, и рисует водопад утром, днем, ночью. Уже здесь он прибегает к аллитерации, одному из излюбленных своих приемов впоследствии:

И рощи дремлют в тишине:

А ты один, шумя, сверкаешь.

Внесение в поэзию личностного начала было смелым, но необходимым шагом, подготовленным самой логикой художественного развития. В стихах Державина раскрывается во всей полноте и противоречиях образ его современника, человека естественного, с его падениями и взлетами.

Вслед за Горацием Г.Р.Державин называл поэзию "говорящей живописью". Блестящие образцы пейзажа, натюрморта, портрета дал Державин в своих произведениях.

Отдельные детали, разбросанные в стихотворениях, помогают читателю достаточно ясно представить внешний облик людей, о которых пишет поэт. Так, у той же Екатерины II - "небесно-голубые взоры и по ланитам нежна тень", "тихая поступь", "коричные власы" ("Изображение Фелицы"); у Орлова - "жилистая рука", которой он "шесть коней на ипподроме вмиг осаждал" ("Афинейскому рыцарю"). Наглядно можно представить холодную красавицу Милену,

Белокурую лицом,

Стройну станом, возвышенну,

С гордым несколько челом.

Или крепостную девушку Дашу: "статна, черноока и круглолица"

Вместе с тем Державин не отказывается и от классицистского принципа изображения внешности человека: многие его портреты отличаются обобщенностью и направлены не на выявление индивидуального, и для описания их используются словесные штампы; таково, например, раннее стихотворение "Невесте", адресованное Екатерине Яковлевне Бастидон, невесте поэта:

Лилеи на холмах груди твоей блистают,

Зефиры кроткие во нрав тебе даны,

Долинка на щеках - улыбка зорь весны;

На розах уст твоих сады благоухают.

Пейзаж у Державина многокрасочен и динамичен. Примером этому может служить начало стихотворения "Водопад":

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит.

Яркостью красок отличается пейзаж в стихотворениях "Ключ; "Радуга", "Облако". "Осень во время осады Очакова", "Утро" и: многих других.

Интерес Державина к живой природе выражается, в частности, точном описании животных. Наблюдательность поэта сказалась в изо£ ражении ласточки ("Ласточка") и павлина ("Павлин"), любимого па (шуточное стихотворение "Милорду, моему пуделю"):

Осанист, взрачен, смотришь львом,

Подобно гордому вельможе;

Обмыт, расчесан, обелен,

Прекрасен и в мохнатой роже.

Велик, кудряв, удал собой:

Как иней - белыми бровями,

Как сокол - черными глазами...

Справедливо определение поэзии Державина как "говорящей живописи". Он действительно придает большое значение не только колористической, но и звуковой стороне своих стихов - их "сладкогласию" и звукоподражательности. В "Рассуждении о лирической поэзии или об оде" он пишет: "Знаток тотчас приметит, согласна ли поэзия музыкою в своих понятиях, в своих чувствах, в своих картинах и, наконец, в подражании природе. Например, свистит ли выговор стиха и ток музыки при изображении свистящего или шипящего змия подобно ему; грохочет ли гром, журчит ли источник, бушует ли лес, смеется роща - при описании раздающегося гула первого, тихо-бормочущее течения второго, мрачно-унылого завывания третьего и веселых отголосков четвертой". Этот принцип подражания природе со стороны акустики находит выражение во многих произведениях поэта. Так, например, картина осенней природы в оде "Осень во время осады Очакова: оживает благодаря упоминанию о шуршащих листьях:

Шумящи красно-желты листьи

Расстлались всюду по тропам.

Подбор шипящих и свистящих звуков позволяет передать шел ее высохших листьев. Блестящие примеры звукоподражания найдем стихотворениях "Соловей во сне", "Мой истукан" и других.

Среди изобразительных средств Державина особенно богата его эпитетика. "Эпитеты Державина разнообразны. Самые употребительные эпитеты - чувственные, и среди них первое место принадлежит зрительному эпитету... С помощью зрительных эпитетов Державин рисует картины природы, описывает животных, делает бытовые зарисовки, дает портреты людей. И не просто перечисляет все увиденное им, но, как художник, насыщает свои полотна цветом", - пишет Н.Б. Русанова. Любимый эпитет поэта - "золотой". "Иногда, стремясь как можно точнее передать краски, - указывает исследовательница, - поэт использует сложные эпитеты, составленные из сочетания не только двух (черно-зелены), но и трех (лазурно-сизо-бирюзовы) красок. При этом, сочетая цвета, он тщательно продумывал их подбор. Как правило, вторая часть эпитета ярче первой и направлена на то, чтобы оживить краску, сгустить и сделать ее ярче: бело - румяный, черно-багровый, красно-желтый, сребро - розовый и т. д.".

Яркая и разнообразная палитра эпитетики Державина ("живописца природы", по меткому определению поэта И.И. Дмитриева) использовалась для передачи резких контрастов и мягких переливов красок в картинах природы, для воспроизведения в конкретно-чувственной форме и "ужасов", и "красы" ее. Воздействие цветовых определений в приведенном отрывке усиливается и наличием эпитетов, раскрывающих настроение поэта.

С помощью зрительных, цветовых эпитетов Державину удается конкретизировать внешний облик человека. Так, если его предшественник Ломоносов смог заметить у своих героев лишь глаза небесные, светлые и пресветлые, а также "зрак прекраснее рая", то Державин разглядел очи голубые богини красоты, страстные взоры Сафо, Дашу чернооку, яхонтовые взоры Варюшки, жадные глаза бриллиантщика младого и полный искр соколий взгляд русских девушек. Он разглядел черные, как у сокола, глаза пуделя Милорда, желтоглазого сыча, солнцеокого осетра.

Державин не только прекрасно "видел" природу, но и хорошо ее "слышал". Поэтому не удивительно, что в его поэзии жизненный мир оказался и многоцветным и многозвучным. Оптимистический по преимуществу настрой творчества поэта привел к преобладанию "громких" звуковых эпитетов над "тихими" (как и "ярких" над "бледными"). Державин слышит резкий трубный звук, веселый глас, пылкий тон. Но шумящие, гремящие бранные звуки не заглушили для него роя жужжащих пчел, тихоструйного согласья волшебного звука арфы, скорбного стона.

Немало у Державина эпитетов метафорических: бледная зависть, сизый гром, хрупкий лист, горькие и сладкие слезы, черствое сердце, сладкий сон, смрадный позор.

3. Стихотворения военно-патриотического цикла

Значительное место в творчестве Державина занимает героико-патриотическая тема. Боевые подвиги русского народа поэт прославлял, начиная с 80-х годов, когда шла русско-турецкая война, и кончая победами над Наполеоном. Это такие стихотворения, как "Осень во время осады Очакова" (1788), "На взятие Измаила" (1790), "На возвращение графа Зубова из Персии" (1797), "На победы в Италии" (1799), "На переход Альпийских гор" (1799), "Снигирь" (1800), "Атаману и Войску Донскому" (1807), "Заздравный орел" (1791 - 1801), надпись "Фельдмаршалу графу Александру Васильевичу Суворову" (1795), надгробие "На смерть графа Суворова" (1800) и др. Главным героем этого цикла является "росс" - обобщенный образ русского воинства. Следуя вначале в значительной степени ломоносовской традиции, Державин в эмоционально приподнятой манере, с использованием многих славянизмов рисует картины боя, в которых проявляет чудеса храбрости росс - "исполин", "твердый и верный", чья "твердокаменная грудь" смело противостоит врагу:

Огонь, в волнах неугасимый,

Очаковские стены жрет,

Пред ними росс непобедимый

И в мраз зелены лавры жнет;

Седые бури презирает,

На льды, на рвы, на гром летит,

В водах и в пламе помышляет:

Или умрет, иль победит.

Связь с творчеством Ломоносова Державин при этом подчеркивает сам, взяв в качестве эпиграфа к стихотворению "На взятие Измаила" слова из оды своего предшественника. В нем Державин также изображает подвиги росса:

Твои труды - тебе забавы;

Твои венцы - вкруг блеск громов:

В полях ли брань - ты тмишь свод звездный,

В морях ли бой - ты пенишь бездны,-

Везде ты страх своих врагов!

В раскрытии военно-патриотической темы поэт, однако, не ограничивается использованием традиционных средств. Процесс сближения творчества с жизнью находит отчетливое выражение и в этих произведениях Державина. Так, мотивы народной солдатской песни помогают ему создать в стихотворении " Заздравный орел "(1791) предельно живые образы русских солдат: О! исполать, ребяты, Вам, русские солдаты! Что вы неустрашимы, Никем непобедимы: За здравье ваше пьем.

Своеобразно стихотворение "Атаману и Войску Донскому" (1807), в котором доблесть атамана Платова и его войска воспета в былинном духе и ошутимо воздействие недавно изданного "Слова о полку Игореве". Вот отрывок, близкий к картине бегства князя Игоря из плена:

В траве идешь - с травою равен,

В лесу - и равен лес с главой,

На конь вскокнешь - конь тих, не нравен,

Но вихрем мчится под тобой.

По камню ль черну змеем черным

Ползешь ты в ночь - и следу нет,

По влаге ль белой гусем белым

Плывешь ты в день - лишь струйки в след.

Но наиболее самостоятелен Державин при изображении Суворова, которого глубоко чтил как полководца и был с ним в дружеских отношениях. Поэт не боится снизить образ полководца, рисуя его человеческие черты - простоту, доступность, уважение к солдату, а порой показывая и чудачества. О спартанском образе жизни Суворова рассказывается в стихотворении "Фельдмаршалу графу Александру Васильевичу Суворову". Оказывается, "что в царском пышном доме"

По звучном громе

Марс почиет на соломе,

Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,

Но гордость с роскошью повержены у ног.

Суворов как неповторимая человеческая личность раскрывается в лирическом стихотворении "Снигирь". Несмотря на особенности жанра ("Снигирь"-эпитафия), Державин не побоялся показать человека, выглядевшего в глазах дворянского общества странным и даже смешным

Суворов - "вождь", "богатырь", привыкший "быть всегда первым в мужестве строгом" - неотделим от солдат. Таков он в названной эпитафии, таков он и в оде "На переход Альпийских гор".

4. Цикл религиозно-философской лирики

Ряд стихотворений поэта образует цикл религиозно-философской лирики. Удивительная способность русского человека "жить на земле с глазами, устремленными к небу" во многом определила картину мира русской литературы. Потому в ней всегда была развита система жанров духовной поэзии: од, стихотворных переложений библейских псалмов, молитв. Творчество Г.Р Державина дает яркие образцы всех этих жанров. Это естественно. Поэт вырос в религиозной культуре, был воспитан на ценностях Вечной Книги. В воспоминаниях о детстве Державина есть интересный эпизод: когда поэту было два года, на небе "явилась комета <.>, увидев оную и показав пальцем, быв у няньки на руках, первое слово сказал: "Бог"3. Много лет спустя именно так была названа поэтом ода, сделавшая его всемирно известным. По мнению Д. Андреева, с оды Державина "Бог" началась и великая русская литература. Это высказывание поэта, несомненно, верно в том смысле, что именно здесь оказались впервые четко сформулированы любимые вопросы русской литературы: что такое Бог? Как связаны Бог и человек? Что ждет человека после смерти? Сейчас они кажутся совершенно естественными, тем более для поэта, творца слова. Но век XVIII был во многом столетием других вопросов: как будет развиваться Россия? Как сделать народ более просвещенным? Каким должен быть идеальный монарх? Как известно, Державин был одним из сподвижников Екатерины как в области просвещения, так и в области государственного устройства. Причем в царствование Екатерины эти две области оказались связаны между собою теснее, чем когда бы то ни было. Как отметил В. Ходасевич, всякая "культурная деятельность, в том числе поэтическая, являлась прямым участием в созидании государства". Нельзя век XVIII назвать атеистическим. Но, по признанию религиозных деятелей, "так возвышенно - бурно, так приподнято - восторженно раскрывалась Россия в своем величии, что повода и времени не было серьезно подумать о душе - трезвенно и покаянно ощутить себя заблудшим детищем Святой Руси". Государственный поэт Державин о душе заговорил. Потому, вероятно, трудно согласиться с мнением В. Сиповского: "Холодом веет и от его оды "Бог". Нарисовав под влиянием библейского миросозерцания величественный образ Бога - Иеговы, мстителя и судии, далекого от людей и творения, - он, в попытках умом определить его сущность, столько привел различных философских толкований сущности Божества, что ясности понимания нет; есть лишь красивый набор человеческих идей о Боге, идей противоречивых, взаимоуничтожаемых одна за другой. Быть может, это привлечение различных гипотез о Боге сделано было Державиным сознательно, с целью показать бессилие человеческого ума, - но как бы то ни было, это знаменитое произведение его скорее философское, чем поэтическое. В нем больше ума, надуманности, чем чувства, настроения". Спор о том, насколько искренна эта ода, ведется уже два столетия. Вот только несколько высказываний исследователей творчества поэта:

А. Мицкевич: "Поэт, желая изобразить Верховное Существо, поступает как Спиноза, начинает перечислять, чем оно не есть, чтобы показать, чем оно должно быть. Поэтому он повторяет тысячу раз, что Бог, никогда не имел начала и никогда не будет иметь конца, тянет подобный ряд отрицаний и, в поисках - идеала величия, геометрическим языком изображает безграничность пространства и времени".

А. Георгиевский: "Если тускла его мораль, то сильна энергия его фантазии. И благодаря этой необычной энергии фантазии поэзия Державина становится на путь мифологизации <...> чрез чудную же, играющую красками природу; чрез солнце и звезды постигает поэт и Верховного Владыку мира..."

Н. Сретенский: "Поэтическое воодушевление и талант Державина помогли ему выйти победителем из нелегкой задачи совмещения искреннего чувства с рассудочным дидактизмом, в этом редкая ценность од "Бог" и "Бессмертие души".

Я. Грот (об оде "Бог"): "...причины ее беспримерного успеха должно искать в силе ее лирического полета, глубине религиозного убеждения и величии начертанных в ней образов".

В этом контексте важными представляются два момента. Во-первых, воспоминания Державина о том, как создавалась знаменитая ода: "Автор первое вдохновение или мысль к написанию сей оды получил в 1780 году, быв во дворце у всенощной в Светлое Воскресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу; но будучи занят должностью и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав однако в разные времена несколько куплетов. Потом с 1784 года, получив отставку от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того, чтоб удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он идет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городе у одной старушки немки, с тем чтобы она и кушать ему готовила; где запершись, сочинял оную несколько дней, но, не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде, написал последнюю сию строфу, окончив тем, что, в самом деле, проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вверены были...""

Во-вторых, размышления поэта о жанровой природе оды. В "Рассуждении о лирической поэзии или об оде" Державин выделяет в оде именно лирическое начало - "огнь, жар, чувство", особенно важные при создании оды духовной, в которой "удивляется поэт премудрости Создателя, в видимом им в сем великолепном мире чувствами, а в невидимом - духом веры усматриваемой; хвалит провидение, славословит благость и силу его; исповедует перед ним свое ничтожество и согрешение".

Неоднократно отмечалось, что в центре оды "Бог" - мысль о том, что бесконечный в пространстве и времени таинственный Бог сотворил по своему образу и подобию человека, который, будучи смертным, имея завершение в пространстве и времени, подобен Создателю и связывает мир Бога с миром земли. Поэтому именно человеку, в отличие от других существ, дано право и возможность постичь Бога:

Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает...

Е. Эткинд отметил, что в оде "Бог" Державину удалось выразить наименее словесно выразимое - понятия Бесконечности и Вечности, что достигнуто соединением "абстрактного с конкретным, метафизического с физическим, духовного с материальным":

Как искры сыплются, стремятся,

Так солнцы от Тебя родятся;

Как в морозный, ясный день зимой

Пылинки инея сверкают,

Вратятся, зыблются, сияют,

Так звезды в безднах под Тобой...

Таким образом, идея оказывается воплощенной в стиле с редкой адекватностью. "Божественно" гармонична и композиция оды: она принадлежит как Богу, так и человеку в равной степени. Первая часть - пять строф - рассказ о Боге. В строфе I делается попытка определения Бога по отношению к пространству, времени и движению. В строфе II описывается процесс постижения Бога и открывается невозможность этого; строфа III повествует о Создателе мира, о Его непостижимом даре Слова. Строфа IV является признанием того, что Бог есть начало всего живого на земле, источник жизни. Наконец, строфа V - восхищение величием Бога, по законам которого живут все существующие миры. Вторая часть оды - пять строф - принадлежит человеку. В строфе I поэт как один из человечества признает свое полное ничтожество перед величием Творца; во II - осознает себя созданием Бога; в строфе III постигает ту истину, что именно ему Бог доверил стать связующим звеном между собой и всеми живыми существами. Строфа IV - радость открытия того, что человек - любимое творение Господа и ему дарована жизнь вечная. Строфа V - гимн человека Богу. Державинский "Бог" - это и песнь Творцу, и попытка человека проникнуть в тайны мироздания, и осуществление вечной мечты о возможности увидеть Бога.

От оды "Бог" закономерным был шаг к постижению того звена, которое связывает Бога и человека. Об этом рассказывает ода "Христос", основная идея которой прослеживается уже в эпиграфе: "Никтоже приидет ко Отцу, токмо мною". В оде Державин обратился к образу Христа, что не было характерно для поэзии XVIII века и оказалось в центре внимания поэтов только начиная с Пушкина. И в этом смысле ода "Христос" очень важна, так как обозначила путь русской литературы от Бога абстрактного, далекого - к Богу живому и близкому.

Ода построена на риторических вопросах: "Кто Ты?", уже заключающих в себе загадку, тайну, при открытии которой "ужас, мрак" пробегают человеческие "кости". Державину в оде удалось слить с "невозможностью возможность", соединив в описании Христа божественное и земное:

Ты Бог, - но Ты страдал от мук!

Ты человек, - но чужд был мести!

В оде "Христос" нарушен главный закон создания оды, в которой все "элементы поэтического слова оказывались <...> использованными, конструированными под углом ораторского действия". Ода заканчивается обращением к Христу, близким к молитве и ее напевной интонации:

О Всесвятой! Превечный Сый!

Свет тихий Божиския Славы!

Пролей свои, Христе! красы

На дух, на сердце и на нравы,

И жить во мне не преставай;

А ежели я уклонюся

С очей Твоих и затемнюся,

В слезах моих вновь воссияй!

В оде "Водопад" Державин обращается к теме скоротечности бытия и задает вопрос, что такое вечность, кто из людей имеет право на бессмертие. Великолепная картина водопада, которой открывается стихотворение, заключает в себе аллегорию: водопад - быстротекущее время, а волк, лань и конь, приходящие к нему, - знаки таких человеческих качеств, как злоба, кротость и гордость.

Большинство человеческих судеб бесследно исчезает в вечности, и лишь немногие остаются в памяти потомства. Чтобы решить, кто достоин бессмертия, Державин сопоставляет два типа деятелей - Потемкина и Румянцева. Могущественный царский фаворит Потемкин, власть которого при жизни была беспредельна, не заслужил в народной памяти права на бессмертие, так как он искал "ложной славы". Иное дело - Румянцев, который

Пользу общую хранил,

Был милосерд в войне кровавой

И самых жизнь врагов щадил.

Служение "пользе общей", соблюдение долга перед человечеством - вот в чем смысл жизни отдельного человека, таков вывод Державина. Таким образом, тема скоротечности бытия, впервые затронутая в стихах "На смерть князя Мещерского", получает новое философское осмысление.

"Вечные" вопросы бытия стали предметом осмысления еще одного жанра духовной поэзии Г.Р. Державина - молитвы. Знаменитая молитва поэта "Непостижимый Бог, всех тварей сотворитель" появилась в первой редакции под заглавием "Перевод с молитвы г. Вольтера" и явилась вольным переводом "Молитвы", заключающей "Поэму о естественном законе" Вольтера. Она напоминала христианскую молитву своей структурой, как и другие произведения поэта в этом жанре: "Кто может, Господи, Твои уставы знать?", "Боже Создатель", "О Боже, душ Творец бессмертных", "О Боже! чту Твоих пределов светозарность". Все молитвы поэта пронизывает одно глубокое чувство - благодарности к Творцу, восхищения им:

И небо и земля, и воздух и моря,

И сердце и судьбы в

Твоих руках, Царя...

ода державин лирика аллитерация

Потому структура державинских молитв может быть выражена в простой схеме: лирический герой (я) - Создатель (Он). Весь мир лирического героя принадлежит Богу, который называется "Средоточием, Согласьем, Любовью, Источником жизни, блага, счастья". Человеку необходимо положиться на милосердие Создателя, молиться и взывать, плакать и желать одного - "с Творцом слиянну быть!". Желание слиться с Творцом, понять Его замысел определяет поэтику еще одного жанра духовной поэзии Державина - стихотворных переложений библейских псалмов и подражаний псалмам. Как известно, книга псалмов царя Давида пользовалась огромной популярностью на Руси. "Едва ли еще какая-нибудь книга была в таком большом употреблении и имела столько влияния. Она употреблялась 1) как книга богослужебная, 2) как книга учебная, 3) как книга назидательная для чтения домашнего, 4) как книга спасительная в некоторых особых случаях жизни". Для Державина Псалтырь не была лишь источником создания поэтического переложения. В ней он видел большее - искал ответа на мучившие его вопросы, переживал, радовался. Переложения псалмов, по замечанию Л.К. Ильинского, стали "летописью настроений" поэта, который на основе библейского текста создает свое, уникальное и неповторимое творение. В переложения древнего текста проникают реалии державинского века, создавая неповторимый художественный эффект.

Так, в стихотворном переложении псалма 90 уже в заглавии "Победителю" заложено обращение к конкретному лицу. В основу текста положена только идея псалма - Бог помогает праведнику: "Он возлюбил Меня, избавлю его, потому что он позвал имя Мое". В переложении псалма конкретный человек, князь Потемкин, побеждает не абстрактных, а конкретных врагов русского народа

Конкретное историческое содержание определяет название произведения "На преодоление врага" (1811) и более, конечно, отвечает тексту переложения, нежели самого псалма. Державин тоже поет песнь Богу, но уже по случаю конкретного исторического события:

С высокой пал наш враг стремнины,

Весь мир Творцу поет хвалебный лик:

Велик! велик! велик!

В переложении "Проповедь" по образу библейского царства благоденствия создается картина жизни государства российского, каким его мечтает видеть Державин:

Насажденны в дому

Бога Доблести из тли взойдут:

Честность, мудрость, вера строга

В царстве русском процветут.

А пока - "Злодействы землю потрясают, Неправда зыблет небеса". И поэт-гражданин обращается к сильным мира сего со своей политической и человеческой программой:

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять...

("Властителям и судиям")

Разочарованный в земных богах, уставший от борьбы с неправдой, Державин ищет пристанища у Отца Небесного. Вся его духовная поэзия - незримая лестница, где на каждой новой ступени лирический герой постигает идею природы божественного, очищается от грехов и поднимается наверх: "Кто может, Господи, Твои уставы знать?" (1775), "Непостижимый Бог, всех тварей Сотворитель" (1776), "Успокоенное неверие" (1779), "Властителям и судиям" (1780), "Бог" (1784), "Христос" (1814). Поднимается, чтобы там, на вершине, понять, что постичь Бога невозможно.

5. Анакреонтические стихи

Большой раздел поэзии Державина составляют анакреонтические стихи, над которыми он работал преимущественно в 90-х годах, а в 1804 году издал отдельной книгой. Обращение поэта к анакреонтике отразило тот новый интерес к античности, который в конце XVIII века возник у русских литераторов.

В сборнике широко представлены излюбленные мотивы анакреонтики: радость любви, застольное веселье, женское очарование, красота природы. С замечательным мастерством изображает поэт юную девичью прелесть в грациозном стихотворении "Русские девушки" (1799):

Как сквозь жилки голубые

Льется розовая кровь,

На ланитах огневые

Ямки врезала любовь;

Как их брови соболины,

Полный искр соколий взгляд,

Их усмешка - души львины

И орлов сердца разят.

Державин начинает и "цыганскую" тему в русской литературе.

Традиционно анакреонтическими считаются стихотворения: "К Эвтерпе" (где поэт советует красавице наслаждаться жизнью, пока молода), "Спящий Эрот", "Анакреон у печки", "Купидон", "Люси", "К женщинам". Другие не стали лишь образцами интимной лирики. Для них, как и для творчества поэта в целом, характерна гражданская направленность. Так, в стихотворениях "Дар", "Клире", "К самому себе", "Желание", "Тончию", "Тишина", "Свобода" Державин рассказал о своем разладе с царским двором. В песне "Венец бессмертия" (1798) он создает образ свободолюбивого поэта, который царским милостям предпочитает личную независимость.

В стихотворении "Клире", написанном по мотивам первой оды Анакреонта, своеобразно решен вопрос о соотношении в поэзии гражданских и личных мотивов. На первый взгляд Державин, в отличие от Ломоносова, в "Разговоре с Анакреоном" отдает предпочтение любви:

Так не надо звучных строев.

Переладим струны вновь;

Петь откажемся героев,

А начнем мы петь любовь.

Но поэт отказывается от "звучных строев" не потому, что его лира не способна к торжественной похвале ("гром от лиры раздавался, и со струн огонь летел"), а потому, что "герой, которого он хочет воспеть,- в царской опале. Поневоле отрекаясь от "звучных строев", т. е. от похвалы кому-либо другому, кроме Румянцева и Суворова, поэт остается независим, верен себе". Анакреонтические произведения Державина представляют собой не дословные переводы или подражания античным оригиналам, а их переработку и переделку на русский лад. Для этого поэт обращается к русским песням и сказкам, использует народную лексику. Имена античных богов часто заменяются славянскими. Державин предупреждает своих читателей в предисловии к "Анакреонтическим песням": "Инде упомянуты мною в них славянские божества, вместо иностранных, для примечания, что можем и своею мифологиею украшать нашу поэзию: Лель (бог любви), Зимстрела (весна), Лада (богиня красоты), Услад (бог роскоши)".

Образы народной поэзии присутствуют, например, в песне "Амур и Псишея". Образ перевитых цветами, связанных ими Амура и Псишеи восходит к хороводной ("Заплетися, плетень...") и свадебным песням. В "Приношении красавицам" автор дарит "золотые песни Леля" девушкам, которые зимой ездят в санях, а летом ходят по "лугам и муравам". Народную песню напоминает стихотворение "Даше приношение", хотя там и упоминаются Аполлон и другие античные божества.

Ты со мной вечор сидела,

Милая, и песню пела:

"Сад нам надо, сад, мой свет".

Я хоть думал: денег нет,

Но, любя, как отказаться?

Стал ходить и домышляться,

Как тебе в том пособить.

Как бы саду быть.

И размер этой песни, и лексика ("вечор", "мой свет" и т.д.), и включение пословици поговорок ("но как утро вечера хитрее, буду завтра я умнее") указывают на сознательную ориентацию Державина на фольклор. В сказочной манере описывается сад, о котором мечтает герой:

Рыбы ходят по прудам,

Птицы райски по кустам,

Лани белы, златороги,

Через желтые дороги,

Через холмы скачут, скользки,

И коты кричат заморски.

Образ лани или оленя с золотыми рогами встречается и в народных песнях:

В той ли траве ходит белый олень,

Белый олень, золотые роги.

К фольклорной традиции примыкает песня "Стрелок", в которой сюжетная ситуация анакреонтических произведений - бой с Амуром - заменяется поединком с лебедью белой. Влияние народной поэзии нет сомненно в "Шуточном желании", представляющем собой подражание анакреонтовой оде "К девушке своей", но напоминающем скорее балагурную народную песню, недаром эта "ода из тех пьес, которые были напечатаны в песенниках". Сказочные мотивы использованы в "Любушке": автор не хочет быть "оборотнем" и "невидимкой или змеем в терем к девушкам летать", а предпочитает обвиться "монистой золотою" вокруг белой шеи своей возлюбленной. Создавая "Анакреонтические песни", Державин ставил перед собой еще одну важную задачу: "По любви к отечественному слову... показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся"1. Эту задачу он блестяще осуществил.

6. Драматические произведения

Успехи русского театра вдохновили Державина на создание драматических произведений, которые, однако, по сравнению с его стихотворениями не отличались высокими литературными достоинствами и не имели успеха. Он написал трагедии: "Ирод и Мариамна", "Евпраксия", "Темный", "Атаба... или Разрушение Перуанской империи" (последняя не закончена). Жанр одного из своих драматургических произведений- "Пожарский, или Освобождение Москвы" - он определяет как "героическое представление". Державин создал и комедию "Кутерьма от Кондратьев". Он попробовал свои силы также в модном жанре комической оперы - "Дурочка умнее умных", "Рудокопы", "Грозный, или Покорение Казани", "Добрыня".

Опера "Добрыня" относится к популярному во второй половине XVIII века жанру "драмы с голосами". В ней разговорная прозаическая речь чередуется со стихотворными ариями, дуэтами, ансамблями и хорами, сопровождаемыми оркестром и нередко танцами. Создавая это произведение, Державин ставил довольно серьезную задачу: написать оперу, которая бы не служила "забавою только дворов и то единственно при торжественных случаях", а была бы "прямо народная". "Все действия, - указывает поэт, - взяты частью из истории, частью из сказок, частью из народных песен". Однако о народности и историзме "Добрыни" можно говорить чисто условно: обратившись к временам князя Владимира, Державин наделил своих героев чертами средневековых рыцарей, а пьесе в целом придал сентиментальный колорит. Это и понятно, так как источник державинской оперы - не былины, а "сказка богатырская" из сборника Левшина "Русские сказки": "О князе Владимире, Тугарине Змеевиче и Добрыне Никитиче", носившая характер волшебно-авантюрной повести. Добрыня и князь мало чем напоминают былинных героев. Добрыня у Державина рыцарь "богатырского" ордена, основанного, как и в сказке Лёвшина, самим князем. "Железный, каменный, никем не победимый" князь в отличие от былинного Владимира Красное Солнышко имеет нежное, чувствительное сердце. Этот сентиментальный герой "страстно целует руку" у своей дамы сердца и даже падает в обморок. Герои действуют в рыцарской обстановке: проводятся турниры, упоминаются герольды, главная героиня оперы Предела живет в "готическом златоверхом тереме" и на арфе наигрывает меланхолические мелодии. В то же время некоторые частные детали говорят о том, что все же Державин обращался и непосредственно к народному творчеству.

Вступление Державина на поприще драматической поэзии было, конечно, заблуждением, но так как она в последний период его жизни более всего занимала его и он обнаружил в ней изумительную производительность, то мы, по обязанности биографа, должны рассмотреть хоть в главных чертах и эту отрасль его деятельности вместе с побуждениями, обратившими его к ней, и степенью достигнутого им успеха.

Мы знаем, что он, еще, будучи тамбовским губернатором, а потом и поселившись опять в Петербурге, написал по разным случаям несколько сочинений для представления на театре. Но особенно предался он этому роду поэзии с 1804 года. Успех в лирике казался ему слишком легким и дешево приобретенным. К новому направлению его могло способствовать и жалкое состояние, в каком находился тогда русский театр. В последнее время только и явилось на нем одно замечательное произведение, именно "Ябеда" Капниста; но, запрещенная после первых представлений в царствование Павла, эта комедия еще и при Александре долго не могла быть играна и разрешена была только в продаже. Шаховской еще не начинал своего авторского поприща; русская сцена, за редкими исключениями, которыми обязана была Ильину и Крылову, пробавлялась либо старинными пьесами Княжнина и Фонвизина, либо плохими переводами и переделками. Между последними особенно посчастливилось волшебно-комической опере "Русалка", заимствованной из немецкой пьесы "Das Donauweibchen", производившей фурор в Вене и Берлине. Один из усердных переводчиков для тогдашнего театра нашего, Краснопольский, переложил ее на русские нравы с превращением Дуная в Дон. Эта переделка в первый раз явилась на сцене осенью 1803 года в великолепной обстановке и при Участии лучших артистов. Несмотря на нелепость своего содержания, "Русалка" сделалась надолго любимою пьесой петербургской публики и давалась через день. Везде слышались арии, напр., "Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут".

Незадолго перед тем дебютировавшая Катерина Семеновна Семенова приводила слушателей в восторг.

В июле 1804 года Державин писал Капнисту: "Теперь вкус здесь на шуточные оперы, который украшены волшебными декорациями и утешают более глаза и музыкою слух, нежели ум. Из них одну, "Русалкой" называемую, представляли почти всю зиму беспрерывно и теперь представляют, но не так, как прежде, в единстве времени и никогда не менее 5 актов, напротив того по частям. Первую часть давали зимой, ныне зачали вторую, а там третью, четвертую и так далее, дондеже вострубит труба Ангела и декорация света сего, переменясь, представит нам другое зрелище. Вы спросите меня, как это делается? ибо где есть связь, там должен быть план, начало и конец. Но вы ошибаетесь. Представьте себе сонные грезы. Без всякого соображения и последствия, что видят, то и бредят. Вот в коротких словах описание нынешнего театра".

Уверенный в многосторонности своего поэтического таланта, уже и прежде пробовав его в сочинениях драматической формы, Державин захотел принять участие в возвышении русской сцены своими собственными трудами. За полгода перед письмом, откуда заимствованы, только, что приведенные строки, именно 30-го января 1804 года, он писал к А. М. Бакунину: "Теперь хочу попытаться в драматическом поле, и вы бы меня обязали, если бы из Метастазиевых опер некоторые выписки или планы их вкратце сообщили, дабы я, с расположением и духом его познакомясь, мог надежнее пуститься в сие поприще, ибо таковые важные лирические пьесы, кажется, мне более других свойственны".

Из этих слов нам становится понятно, под каким влиянием написаны Державиным два больших драматических сочинения его с музыкой, хорами и речитативами: "Добрыня" (в пяти актах) и "Пожарский" (в четырех). Оттуда и сходство их, по характеру и составу, с подобными же произведениями Екатерины II, которая в свое время равным образом прилежно вчитывалась в Метастазио.

Заимствование как ею, так и Державиным сюжетов из сказочного мира и отечественной истории было согласно с общим направлением, которое тогда из западной литературы стало переходить и к нам. В первой из названных пьес Державина видно старание обильно пользоваться элементом народной поэзии, хотя вместе с тем обнаруживается, на каком низком уровне тогда еще находилось у нас изучение старины и древней словесности. Одним из главных источников служили Державину только что изданные Ключаревым "Древние русские стихотворения" (былины), а также собрания сказок Попова и Чулкова, давно ему знакомые. Между тем, однако, пьеса на каждом шагу представляет несообразности: рядом с заимствованиями из русских былин беспрестанно упоминаются рыцари, и Добрыня на самой сцене посвящается в это звание. Героиня оперы, Прелепа, по образцу французской комедии, имеет наперсницу Способу, с которою любезничает плутоватый слуга Добрыни Тороп. Прелепа росла в Холмограде, священном для всего Севера месте, куда, по словам Татищева, ездили на богомолье северные короли. Там-то Прелепа воспитывалась вместе с Добрынею в училище волшебницы Добрады. Когда же Владимир захотел жениться, то она привезена была в Киев со многими другими девицами, и на нее пал выбор князя. Но вот в лице Тугарина является Змей Горыныч и утверждает, что был в связи с нею. Владимир вызывает его на поединок и побеждает клеветника, но Тугарин с помощью какого-то письма успевает подкрепить свое обвинение, и суд произносит над Прелепою приговор. Наконец, однако, открывается ее невинность, и Владимир, узнав историю ее детства, благословляет ее на брак с Добрынею; в то же время и Тороп женится на Способе. Действие беспрестанно прерывается хорами, дуэтами и пляскою. Местами только талант автора проявляется в удачных стихах.

Такие же странности замечаются и в Пожарском, "героическом представлении", оконченном в 1806 году, следовательно, за год до появления на сцене известной трагедии Крюковского на тот же сюжет, имевшей огромный успех. При тогдашнем положении России естественно было, что писатели считали своею задачей возбуждать в обществе патриотическое настроение. Нам уже известно, с каким благоговением Державин смотрел на Пожарского, "великого", по его словам, "каковых история мало представляет". Форму оперы избрал он потому, что согласно с господствовавшим в то время взглядом видел в ней высший род драматического творчества, соединявший в себе все отрасли искусства и потому способный сильнее всякого Другого представления действовать на зрителей. Среди козней, направленных против Пожарского Трубецким и Заруцким, Марина, сходно с народным поверьем, является у Державина чародейкой и хочет завлечь в свои сети Пожарского, который в самом деле колеблется, но наконец выходит победителем из борьбы со своею страстью. И тут перед глазами зрителей действует волшебство, являются амуры, сильфиды, нимфы, сатиры.

Скоро, однако, Державин захотел испытать свои силы и трагедии. На это поприще увлек его успех Озерова: он считал для себя возможным достигнуть первенства во всех отраслях поэзии. 23-го ноября 1804 года была в первый раз представлена трагедия "Эдип в Афинах", и публика, отвыкшая посещать русский театр, приняла ее с таким восторгом, какому давно не было примера. Здесь Екат. Сем. Семенова дебютировала в трагедии. По окончании пьесы зрители единодушно требовали автора, но он уклонился от этой чести. Высшее общество стало ездить на представления "Эдипа". Напечатав пьесу, Озеров посвятил ее Державину при письме, написанном в непомерно хвалебных выражениях; никто еще так не превозносил Державина, как Озеров, "желая принести дань удивления и восторга тому великому гению, который явил себя единственным соперником Ломоносова". "Вдохновенным песням вашей музы, - говорит трагик, - я обязан живейшими наслаждениями в жизни". Это посвящение вызвало со стороны Державина не менее напыщенное послание; в приложенном письме объяснено, что он замедлил ответом, потому что хотел присоединить к нему и замечания "некоторого общества приятелей, которое, предприняв рассмотреть сие творение, думало приметить несравненные красоты его и некоторые погрешности". Упоминаемое здесь общество приятелей состояло, конечно, из последователей Шишкова, сделавшихся несколько лет спустя членами известной Беседы. Естественно, что многое у Озерова не могло им нравиться. Еще более недостатков находили они в его "Дмитрии Донском", представленном в первый раз в начале 1807 года. Свои замечания об этой трагедии Державин открыто высказал при дворе. Он находил, между прочим, что этой трагедии недостает исторической верности, и был недоволен тем, что тут без всякого основания Дмитрий Донской выставлен влюбленным в небывалую княжну, которая одна-одинешенька прибыла в стан и, вопреки всем обычаям тогдашнего времени, шатается по шатрам княжеским да рассказывает о любви своей к Дмитрию. Это дошло до Озерова. Уже и прежде оскорбленный нападками на "Эдипа", он стал громко приписывать зависти критику поэта, говорил о том даже императрице и прекратил знакомство с Державиным. Тогда-то лирик решился проучить молодого трагика и сам принялся сочинять трагедии. Первая из них носила заглавие "Ирод и Мариамна". Она была предпринята вследствие вызова, с которым Российская академия в конце 1806 года обратилась к русским писателям, приглашая желающих написать трагедию в стихах. Премию составляла сумма в 500 руб., присланная в академию неизвестным. Она присуждена была Хераскову за трагедию "Зореида и Ростислав". Что касается Державина, то он не представил своего труда на конкурс, а напечатал его от себя с посвящением Российской академии. Предварительно он сообщал свою трагедию на просмотр А. С. Хвостову, к которому обратился по этому поводу с посланием.

Вольтер, при издании своей "Мариамны", заметил, что богатый сюжет этой трагедии заслуживал бы разработки по более обширному плану, и вот что руководило Державина в избрании им предмета для своего труда. Входить в разбор как этого, так и остальных драматических сочинений его мы не считаем нужным; суд о них уже произнесен и современниками, и потомством. Мерзляков остроумно называл их "развалинами Державина". Разумеется, что в каждом из них встречаются отдельные места, замечательные то по лирической силе своей, то по счастливой мысли, но вообще они страдают недостатком живости действия, скроены по мерке так называемой ложноклассической драмы; кроме того, язык диалога в них большею частью тяжел и неправилен.

С тех пор, как явилась трагедия "Ирод и Мариамна", драматическая производительность Державина становится изумительною. Вслед за тем он написал трагедии "Евпраксия", "Темный" и "Атабалибо, или Разрушение перуанской империи". Действие "Евпраксии" вращается около героического поступка рязанской княгини, бросившейся из терема с ребенком на руках при виде приближавшегося Батыева войска. Вероятно, поводом к сочинению этой трагедии послужило также приглашение Российской академии, напечатанное в начале 1808 года, в течение которого она была написана. Преосвященный Евгений, получив ее на просмотр и собираясь переписать ее для себя, дал о ней такой отзыв в письме к поэту: "Монологи Евпраксии весьма характерны, и патриотизм разлит во всей трагедии разительнейшими чертами, которые могут пристыдить нас в нынешнее время". При трагедии "Темный" Державин излагает условия, признаваемые им необходимыми в этом роде сочинений; таковы соблюдение единств, любопытная завязка, естественность в ходе действия, нечаянный и поразительный конец. Особенную важность придавал он сохранению исторической истины. "Все действующие лица, - говорит он, - суть не вымышленные, а подлинные исторические и имеют каждое приличные им свойства". Вообще он хвалился соблюдением исторической верности в своих трагедиях. "Атабалибо", вероятно, плод чтения "Инков" Мармонтеля и "Гишпанцев в Перу" Коцебу, писалась в последнее время жизни Державина и осталась неоконченного. По словам Аксакова, который читал ее вслух в его доме, "эта трагедия с хорами и великолепным, неисполнимым на сцене спектаклем, была любимым произведением Державина".

После четырех названных трагедий он успел в немногие годы написать еще оперы: "Иоанн Грозный, или Покорение Казани", "Дурочка умнее умных" и "Рудокопы", последние две в народном вкусе. Возвращение его от трагедий к опере объясняется тем высоким понятием, какое он имел об этом последнем роде как венце искусства. Он мечтал о возможности придать исторической опере такое же значение, какое у древних греков имела трагедия с хорами, и действовать посредством ее на возбуждение патриотизма. Екатерина II, по его мнению, вполне понимала превосходство оперы и ее воспитательное значение. "Мы видели и слышали, - говорит он, - какое действие имело героическое музыкальное представление, сочиненное ею в военное время под названием "Начальное правление Олега". В этих-то мыслях он написал в 1814 году оперу "Грозный". Зрелище покорения Казанского царства, казалось ему, подходило к обстоятельствам России после торжества над Наполеоном; французов сравнивал он с кровожадными татарскими ордами, а вождя их уподоблял волшебнику, который более обманом и обаянием, нежели истинным искусством, хотел устрашить своих соперников.

Но и этим еще не ограничивалась деятельность Державина в области драматической поэзии; в то же время он успел перевести в стихах "Федру" Расина, также несколько опер из Метастазио, одну из де Беллуа и проч. В заключение упомянем и о маленькой комедии-шутке "Кутерьма от Кондратьев", написанной им для своего домашнего театра и основанной на том, что у него было три служителя этого имени, отчего нередко происходили забавные недоразумения. Многие подозревали в этой пьесе затаенный намек на тогдашних министров, которые, по замечанию Державина, не знали своих должностей и кто из них первый.

В пример выдающихся мыслей и метких наблюдений, рассеянных в драмах нашего поэта, приведем из "Евпраксии" несколько стихов, показывающих, как верно он уже понимал одну всеми сознанную в наше время черту русского народного характера. Батый говорит своему приближенному, Бурундаю:

О русской храбрости твоя хвала мне тщетна.

Их каменная грудь народам всем приметна;

Россиян победить оружием не можно,

А хитростью, - и я берусь за то не ложно:

Примеры многие я рассказать бы мог.

И самый Святослав погиб в стану врасплох.

Пройдет лишь грозна брань, - веселие их свойство,

Беспечность стихия, пиры и хлебосольство.

Средь мира брань ковать у них заботы нет.

Сколь крат внезапно им нанес союзник вред!

К сожалению, этот же отрывок может служить образчиком дурного языка и однообразного размера трагедий Державина. О том, как сам он между тем высоко ценил свои драматические сочинения, нам достаточно известно из рассказов С. Т. Аксакова. Из переписки поэта мы знаем также, что он любил рассылать их в рукописи своим друзьям и почитателям: Дмитриеву, Карамзину, Капнисту, А. С. Хвостову, Евгению Болховитинову. Особенно дорожа советами знаменитого актера И. А. Дмитревского, он и ему сообщал на просмотр свои тетради. При чтении их тот отмечал на полях места, требовавшие объяснений. Эти заметки очень тревожили Державина, и когда Дмитревский, возвращая ему рукопись, в присутствии его перевертывал листок, то поэт с беспокойством заглядывал вперед и пробегал глазами страницы. Видя это, уклончивый старик говорил ему: "Ваше высокопревосходительство, будьте совершенно спокойны: эти замечания делаю я не для вас, но, вы знаете, на театре всегда бывают прощелыги, готовые придираться к авторам: от них-то я хочу предостеречь вас". К числу литераторов, к которым Державин обращался со своими драматическими трудами, принадлежали, еще молодые в то время люди, Гнедич и П. А. Корсаков (впоследствии издатель "Маяка" и переводчик с голландского). Первый в 1810 г. читал у Державина перед собранием гостей его перевод "Федры", а последний, по его поручению, позднее (1813) сличал этот перевод с подлинником и указал ему места, требовавшие изменений. Вскоре после издания четырех томов своих стихотворений Державин думал уже и о напечатании трагедий "Ирод и Мариамна", "Евпраксия" и "Федра". Выше мы видели, что первая была действительно издана при жизни поэта; другие же остались не напечатанными. Об издании их переписывался он в 1809 г. с известным московским издателем Бекетовым, который отвечал ему, что "поставит себе за честь и удовольствие напечатать их в своей типографии" и просил заказать хорошие рисунки для гравирования заглавных листов. Дело, однако, на том и остановилось.

Желание Державина видеть свои трагедии поставленными на сцену далеко не осуществилось. Единственная его пьеса, игранная на петербургском театре, была "Ирод и Мариамна". Сомневаясь, чтобы она могла иметь успех, князь Шаховской, тогдашний директор театра, долго не соглашался принять ее, отзываясь автору недостатком денег для постановки его произведения с надлежащим блеском. Наконец, однако, он согласился, и 23 ноября 1808 года трагедия Державина была представлена с хорами, положенными на музыку Давыдовым. Главные роли, Ирода и Мариамны, были исполнены Яковлевым и Каратыгиною. Благодаря этим двум талантам успех превзошел все ожидания, и представление повторено несколько раз. Кн. Шаховской был тем более доволен, что ученица его Валберхова, игравшая Соломию, была хорошо принята публикою. По рассказу Жихарева, Державину очень хотелось видеть на сцене и "Евпраксию"; чтобы заставить князя Шаховского принять пьесу, он вызывался даже взять на себя издержки ее постановки. Шаховской, боясь неудачи, упорствовал, но наконец, уступил убеждениям Дмитревского, с тем, однако, чтобы в трагедии сделаны были некоторые изменения и сокращения. Державин соглашался на это; но Дмитревский, опасаясь, что пьеса все-таки не будет иметь успеха на театре, объяснил автору, что ему выгоднее поставить ее у себя дома, так как тогда декорации и костюмы останутся в его руках. Державин послушался этого совета.

7. Эпиграммы и басни Державина

В 1805 году граф Хвостов, печатавший в своем "Друге просвещения" хвалебные стихи в честь Державина, просил его дать в этот журнал что-нибудь из своих произведений.

Уклоняясь от появления в журнале, издававшемся очень небрежно и не пользовавшемся уважением публики, поэт отвечал, что так как он готовит полное издание своих "кропаний", то боится набить читателям оскомину. При этом он упомянул, что не мог отделаться от одного петербургского журналиста и передал ему "некоторую мелочь, по лоскуткам у него валявшуюся", т. е. надписи на разные случаи и несколько басен; в письме к гр. Хвостову он прибавил, что считает себя в этом роде весьма неискусным и тяжелым.

Хотя, действительно, этот отдел его стихотворений не представляет, вообще говоря, особенных достоинств, но так как он довольно обширен и притом не лишен исторического интереса, то мы должны несколько остановиться и на нем. В своем месте было уже замечено, что Державин с самого начала своей литературной деятельности писал иногда эпиграммы и басни. В позднейшее время, готовя полное собрание своих сочинений, он намерен был отвести целый том этому роду стихов, но не успел выполнить своего плана. Между рукописями его мы нашли две тетради, из которых одна содержала до 25 басен, а другая около 200 разных мелких сочинений, как-то эпиграмм, надписей к портретам, эпитафий и т. п. Они знакомят нас с разными подробностями тогдашней литературы, а также со взглядами поэта на некоторые современные лица и события. Из ранних стихотворений его в этом роде мы имели уже случай узнать его отношение к Сумарокову. Есть у него несколько эпиграмм и на других современных писателей. Особенно любил он потешаться насчет Николева, Струйского, графа Хвостова и бывшего сослуживца своего Эмина. С последним соперничал он когда-то в анакреонтической поэзии. Одну из таких пьес Эмин начал стихами:

Недавно в темну ночь,

Окончив день пристойно,

Прогнав заботы прочь,

Я спал себе спокойно.

По этому поводу Державин, сочинив впоследствии эпиграмму на комедию Эмина, кончил стихом:

Лишь день один в свой век

Умел провесть пристойно.

Переписываясь с графом Хвостовым, Державин сначала говорил ему любезности насчет его неутомимой и плодовитой музы, но вскоре, как мы видели, нашел нужным сдерживать его Пегаса, а позднее написал на него даже несколько эпиграмм. Племянник Суворова и благодаря этому родству камер-юнкер, а потом и граф, Хвостов еще с 90-х годов прошлого столетия начал предаваться метромании, печатая свои стихи в "Новых ежемесячных сочинениях" княгини Дашковой. В своих одах он тщился и, как ему самому казалось, успевал не уступать знаменитому лирику. Между прочим, он также написал оду "Бог" и спрашивал Державина:

Как нравится тебе моя о Боге ода?

В эпиграмме, послужившей ответом на этот вопрос, Самохвалов хвастает, что хотя он не срисовывал описанного Горацием коня, а все-таки, -

Где быть бы голове, намалевал там хвост.

Как смотрел Державин на журнал "Друг просвещения", где ему так усердно курили фимиам, видно из эпиграммы его по случаю перемены в 1806 г. цвета обертки на книжках этого издания:

В одежде красной был в год прошлый сей журнал,

И просвещение нам суриком блистало;

Но ныне голубым он стал:

Неужель нам вранье приятнее в нем стало?

Особенною картинностью и изобретательностью в описании разных неизящных образов и звуков отличается эпиграмма на Скрыплева (Хвостова), начинающаяся так:

Скрипит немазанна телега

В степи песчанистой без брега

И с золотом везет навоз...

Рядом с этой эпиграммой может быть поставлена другая, "На Рифмоплета", также замечательная пластичностью выражений:

Видал ли, рифмоплет, на рынке ты блины

Из гречневой муки, холодные, сухие,

Без соли, без дрождей, без масла спечены,

И, словом, черствые и жесткие такие,

Что в горло могут быть пестом лишь втолчены?

Не трудно ль - рассуди - блины такие кушать,

Не казнь ли смертная за тяжкие грехи?

Увы! твои стихи.

Во время приятельских сношений с Державиным Хвостов успел вовлечь его даже в поэтическую с собой переписку, в которой лирика представляет Волхов, а собеседник его является под именем речки Кубры, омывавшей имение его во Владимирской губернии. В ответ на приветствия сиятельного стихотворца в "Друге просвещения" было напечатано "Послание Волхова к Кубрз":

Напрасно, Кубра дорогая,

Поешь о славе ты моей;

Прелестна девушка младая!

Мне петь бы о красе твоей.

Таким образом, мы видим, что литературные отношения Державина к гр. Хвостову были в разное время неодинаковы; по взаимной личной приязни обоих эти отношения были для первого довольно затруднительны и потому со стороны его не всегда искренни. Его эпиграммы на бездарного приятеля оставались, разумеется, в рукописи. Гораздо прямее были его отношения к двоюродному брату певца Кубры, Александру Семеновичу Хвостову, некогда сослуживцу Державина при князе Вяземском. Он принадлежал к одному литературному кружку со Львовым и Хемницером, сам писал очень немного, но слыл человеком с талантом и вкусом и был известен как острослов и эпикуреец. Когда однажды гр. Хвостов упрекнул его за леность, то он отвечал:

Лениться жребий мой, и жребий неизбежен:

Скажи, любезный друг, что в том, что ты прилежен?

Иногда однофамильцы не на шутку ссорились, как увидим ниже, когда речь будет о Беседе; теперь упомянем только о другом менее серьезном случае. Однажды между ними завязался спор о том, позволительно ли в русских стихах рядом с ямбом и хореем вставлять пиррихий, стопу, Состоящую из двух слогов без ударения. Граф Хвостов, обвиняемый в употреблении его, справедливо приводил, что пиррихий неизбежен и часто встречается у всех наших поэтов, начиная с Ломоносова. Находя, что он прав, Державин написал его противнику несколько шуточных стихов, в которых заметил, что граф

Гордясь победою своей, Пиррихьем вновь звучит, как скриплою телегой.

Александр Семенович Хвостов отвечал стихами же, хотя и плохими, но любопытными по выраженному в них взгляду на стихотворство его родственника; они кончаются так:

Желал бы только я, чтоб граф за сто красот

И Ломоносова, и ваших

Один хоть путненький дал мыслям оборот

Во все течение своих лет и лет наших.

Державин очень дорожил советами Александра Семеновича и между прочим сообщил ему на просмотр в 1808 году свою трагедию "Ирод и Мариамна" при особом послании, на которое тот отвечал:

Державина прияв веленье,

Отнынь я критик и пиит;

Певца Фелицы одобревье

Кого, кого не возгордит?

В другой раз он так защищал нашего поэта от нападений критиков:

Удары волн бывают ли ужасны?

Пигмеев замыслы Ираклу не опасны;

Дым Этны пламенной Олимп беспечно зрит;

Зоилов слабый крик Омира не страшит.

Певца Фелицы лавр средь дерзка вранов гласа

Растет и высится в честь росского Парнаса.

Есть у Державина, между прочим, эпиграммы на Кострова ("Хмельнина") как переводчика Гомера, не Каченовского ("надутого и хромоногого историка") и на Воейкова. Последний провинился тем, что вместе с Каченовским очень резко напал в "Вестнике Европы" на сочинение Станевича, одного из самых усердных поклонников Шишкова. Нельзя также оставить без внимания эпиграмм Державина на Карамзина (о чем уже было Упомянуто) и на Жуковского (по поводу ссоры, о которой будемговорить позднее), а рядом с ними - и саркастического ответа его на следующий отзыв Сергея Глинки, напечатанный в "Русском вестнике" 1809 г. по поводу нового издания сочинений нашего поэта: "В третьей части находятся анакреонтические оды, бывшие уже в печати, с прибавлением некоторый новых, в сем роде сочинений. Анакреон и Сафо несомненно полюбовались бы многими из сих песен. Должно, однако, признаться, что есть между ими и такие, на которые бы Грации желали накинуть покров...

В своем ответе на этот отзыв Державин обращается к защите русских Граций:

Велит вам, Грации, надернуть покрывало

На песенки мои шутливые мудрец.

Знать, его не прельщало яблоко Эдема,

его мать не из ребра Адама, отец его не из глины:

Не любопытен он, как деды его были.

Но вы, Грации, идете, конечно по стопам своей прабабушки:

Сквозною дымкой вы те песенки закрыли

И улыбнулися на запрещенный плод.

Вот, стало быть, оправдание самого поэта против того обвинения, которое, как мы видели, взводил на него не один Глинка за некоторые из его анакреонтических песен.

К одному роду поэзии с эпиграммами можно отнести те стихи Державина, в которых он высказывает свои размышления о вынесенных им уроках жизни или разочарованиях, напр., "Доказательство талантов"

Мысль о своих заслугах и неудачах сильно занимала престарелого поэта. Об этом свидетельствуют две его эпитафии самому себе:

Сребра и злата не дал в лихву

И с неповинных не брал мзды,

Коварством не вводил в ловитву

И не ковал ничьей беды;

Но, верой-правдой вержа злобу,

В долгу оставил трех царей.

Приди вздохнуть, прохожий, к гробу,

Покоищу его костей.

Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие;

Но, подавлен неправдами, пал, защищая законы.

Восстань со кресел куриальных,

Неопытный боярский сын,

И пышным древом предков дальних

Не дмись, случайный властелин!

Здесь поэт обращается, конечно, к молодым сотрудникам Александра I, и преимущественно к Кочубею. В последнем куплете отрывка они названы юными патрициями.

Эти же лица, с придачею к ним еще Аракчеева, Сперанского и молодого полководца Каменского, доставили пищу позднейшим басням Державина. В первую эпоху его литературной деятельности, встречающиеся у него стихотворения этого рода еще не имеют никакого применения к современным обстоятельствам и лицам, и сюжеты их заимствованы просто из эзоповского и федрова аполога. Позднее, и особенно в царствование Павла, в баснях Державина заметна уже историческая основа, намерение представить иносказательно какую-нибудь черту времени или особенность лица. Таковы, напр., басни "Корабль и игла", "Струя и дом", "Хозяйка". Все басни, написанные им в царствование Александра I, имеют сатирическое значение: "Аист" представляет Аракчеева; "Жмурки" - молодого государя с его сотрудниками; тут ясно и нравоучение: "не надо допускать класть на себя повязку"; басня "Лашманы" доказывает необходимость единства власти; "Выбор министров" - иметь предметом избрание хотя и шумливой, но горячей в заботе об общем благе трудолюбивой пчелы (самого Державина), помимо паука и муравья; "Паук" метит на Кочубея или Сперанского. В басне "Старые и молодые голуби" выставляется вообще ненадежность молодых деятелей и в особенности произносится порицание молодым военачальникам, кажется, по поводу битвы при Аустерлице или неудач в турецкую кампанию 1810 года. На это указывает нравоучение басни:

Без стариков вождей, да не узнав и броду

Соваться в воду, -

Опасно по одной теорьи воевать.

В басне "Бойница и водопад" русские солдаты, под начальством старого полководца, хотя и "простого человека, не мудреца и не героя", оказывают чудеса храбрости:

Какой бы нам извлечь из притчи сей совет?

Ум опытный лишь зрит и отвращает вред.

Своими баснями в царствование Александра Державин оправдал поговорку: "что у кого болит, тот о том и говорит". В литературном отношении всем им недостает отделки; хотя в них и заметно стремление к простоте и народности, но язык басен Державина вообще небрежен и неправилен. Крылов тогда еще не являлся на сцену.

Заключение

Как никто из поэтов XVIII века, Державин сумел обогатить рифму, метрику, строфику русского стиха. В русской поэзии до Державина использовался ограниченный круг рифм. "Фактически активный запас рифм 40-60-х годов определяется всего лишь несколькими сотнями созвучий, причем особенно узок рифменный репертуар высоких жанров, где можно выделить несколько десятков сочетаний, переходящих из произведения в произведение от одного поэта к другому".

Державин отказался от рифменных стандартов. Он значительно расширил число сочетаний в окончаниях стихов и разрушил жанровые градации в использовании рифмы. "Разрушая прежнюю художественно-жанровую стилистику, Державин вводит в одно стихотворение и ассонансы, и усечения, и приблизительные рифмы, и заударные диссонансы... Рифмовка Державина всегда точно связана с содержанием (в широком смысле) и целиком зависит от контекста. Державинская рифма - подлинно "раба" содержания. В зависимости от контекста один и тот же тип рифмы может приобретать разные функции, - но всегда определенно-выразительные".

Оригинален Державин в области метрики. Он использует самые разнообразные размеры, нередко допускает "смешение мер".

Исторической заслугой Державина явилось введение им в поэзию "обыкновенного поэтического слова". Державину стали узки рамки трех стилей, установленные Ломоносовым. Он снял их и открыл широкую дорогу просторечию. "Тем самым Державин ввел в поэзию русский разговорный язык и энергично содействовал укреплению национально-демократических основ нашего литературного языка".

Гоголь писал о слоге Державина: "Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина. Кто бы посмел, кроме него, выразиться так, как выразился он в одном месте о том же величественном муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле.

Державин охотно употребляет народные формы глаголов- пужать, пущать; деепричастий - блистаючи, побеждаючи, улыбаючись; деепричастия прошедшего времени иногда употребляет в сокращенной форме: наклонишись, сшед; у него встречаются народные слова - вёдро, издевка, растабары, помочь, тазать, шашни, шлендать.

Рядом с народными речениями Державин нередко ставит славянизмы, причем, по наблюдению Я.К. Грота, "часто церковнославянское слово является у Державина в народной форме и, наоборот, народное облечено в форму церковнославянского". Державин пользуется словами вой (воины), воскликновение, живот (жизнь), зерцало, клас (колос), собор (собрание), тысяща и др., а также и такими уже для его времени архаизмами, как заразы (соблазны), позор (зрелище), прохлада (наслаждение, нега), правы (законы) и т. д. Иностранных слов у Державина мало и только те, которые в его время вошли в основной словарный фонд русского языка: аромат, глянец, маскарад, монумент, обелиск, эхо и др.

Державин создал новые слова, не все из них привились, но некоторые вошли в русский язык. Так, в "Фелице" он образовал глагол от имени героя романа Сервантеса "Дон Кихот": "не донкишотствуешь собой", после чего появилось и прочно вошло в нашу речь слово "донкихотство".

Значительное место в языковом новаторстве Державина занимает словообразование. Особенно охотно создает он сложные имена прилагательные (чаще всего эпитеты для обозначения цвета) и сложные причастия, образуя их с помощью различных суффиксов: кораблегибельный позор, огнепернатый шлем, вкусноспелые плоды, веселорезвая Эрата, солнцеокий осетр и т.д.

Особой заслугой поэта следует признать художественное исследование им диалектики бытия макро- и микрокосма. Отсюда излюбленный поэтический прием поэта - антитеза. Ему порой удается выявить диалектическую связь противоречий в их единстве.

Обновлению поэзии способствовал "забавный русский слог" Державина. Соединяя слова "высокие" и "низкие", он освобождал отечественную поэзию от сковывавших пут теории "трех штилей", открывал дорогу развитию реалистического языка.

Расширяя объект поэзии (от пивной кружки до космических явлений), Державин все больше и больше сводил ее с жизнью, стал, по словам Белинского, "первым живым глаголом нашей поэзии русской".

Воспроизводя в поэзии мир многоцветный (в некоторых стихах поэта мы сталкиваемся с настоящим пиршеством красок, например в стихотворении "Павлин") и мир многозвучный (поэт слышал и грохот пушек, и журчание струй жемчужных, и шелест сухих листьев), Г.Р. Державин прокладывал новые пути ее развития.

Место поэта в отечественной литературе точно определил Белинский: "С Державина начинается новый период русской поэзии, и как Ломоносов был первым ее именем, так Державин был вторым. В лице Державина поэзия русская сделала великий шаг вперед".

Список использованной литературы

1.Бабкин Д.С. А.Н. Радищев: Литературно-общественная деятельность

2.Баевский B.C. История русской поэзии. 1730-1980. Смоленск, 1994.

Грот ЯК. Жизнь Державина. М., 1997.

Гуковский ГА. Русская литература XVIII века. М., 1999.

Демин А.С. Русская литература второй половины XVII - начала XVIII века: Новые художественные представления о мире, природе, человеке. М., 1977.

Западов А.В. Гаврила Романович Державин. М., 1958.

7.Западов А.В. Мастерство Державина. М., 1958. С. 207.

8.История русской литературы: В 10 т. М.; Л., 1941. Т. 3-5.

9.История русской литературы: В 3 т. М.; Л., 1958. Т. 1.

История русской литературы: В 4 т. Л., 1980. Т. 1.

Калачева СВ. Эволюция русского стиха. М., 1986.

Левицкий А. Оды "Бог" Хераскова и Державина// Гаврила Державин

Москвичева Г.В. Русский классицизм. М., 1978.

Орлов П.А. История русской литературы XVIII века. М., 1991.

Панченко А.М. Истоки русской поэзии// Русская силлабическая поэзия XVII- XVIII вв. Л., 1970.

Розанов Е. Духовные стихотворения Державина//Державин Г.Р

Серман ИЗ. Русский классицизм: Поэзия, драма, сатира. Л., 1973.

Смирнов А.А. Литературная теория русского классицизма. М., 1981.

Тынянов Ю.Н Ода как ораторский жанр// Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Ходасевич В.Ф. Державин. М., 1988.

Эткинд Е. Две дилогии Державина// Гаврила Державин. 1743-1816. Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Т. IV. Вермонт

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Перед тайной бытия, ужас перед лицом смерти. Но сомнения и колебания были несвойственны прямой, цельной натуре поэта, его верующему сердцу. В знаменитой оде «Бог» (см. её полный текст) мы видим поразительную глубину его философской мысли, вдохновенный религиозный подъем.

Портрет Гавриила Романовича Державина. Художник В. Боровиковский, 1811

Оду «Бог» Державин начал писать в 1780 году, а окончил лишь через четыре года. Он сам рассказал в своих «Записках», что первые строфы этой оды он написал в порыве вдохновения, ночью, вернувшись домой с пасхальной заутрени.. Написав начало, он долго не мог окончить своей оды. Наконец, уже в 1784 году, поэт решил уединиться, чтобы в тишине поработать над этим произведением. Он уехал из Петербурга в Нарву и там, запершись ото всех в своей комнате, работал целую неделю над знаменитой одой. Закончил он ее, как и начал, ночью; во сне Державин увидал необычайный свет, осиявший его. Проснувшись с чувством посетившего его божественного откровения, он сразу, в слезах благодарности и любви к Богу, написал заключительные строки.

Державин. Ода «Бог»

Первые строфы оды посвящены восхвалению различных свойств Божиих: бесконечности, троичности, вездесущия, неизмеримости, всемогущества, величия. Почти, каждая строчка Державинской оды могла бы послужить темой целому богословскому трактату. Возвышенным поэтическим языком Державин поет хвалу Богу:

«О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех Лицах Божества.
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: – Бог.

Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий,
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны
От света Твоего рожденны
Исследовать судеб Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает,
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг».

Затем Державин говорит о мире вещественном, сотворенном «единым словом» Божиим и вещающем о Его неизмеримом величии. Удивительно красивыми образами изображает он сотворение светил:

«Как искры, сыплятся, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой:
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют:
Так звезды в безднах под Тобой».

И все же все эти «миллионы светил», проливающих по воле Божией свои животворящие лучи» – перед Богом – «как нощь пред днем». Как ничтожен весь мир по сравнению с величием Божиим!

«Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия,
Но что мной зримая вселенна,
И что перед Тобою я!»

Здесь начинается как бы вторая часть оды. Изобразив по возможности величие Божие, Державин сознает ничтожество человека перед Богом. «Я перед Тобой – ничто», – говорит он

«Ничто! Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт.
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод».

В этом и заключается весь смысл человеческого существа: человек носит всебе образ Божий, отражает в себе лик Божий, – «как солнце в малой капле вод». Одно это сознание нашей духовной природы, нашего существования, утверждает в нас несомненную веру в бытие Божие.

Смело и горделиво говорит поэт о том значении, которое он, человек, имеет в творении всей вселенной, говорит о свойствах человеческой природы, соединяющих в себе небесное и земное начало. Обращаясь к Богу, он говорит, что Творец поставил человека «в середине естества», там:

«Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных,
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь, – я раб; – я червь, – я Бог».

Но откуда же произошло удивительное человеческое существо, повелевающее громам и дерзающее, живя «в прахе» на земле, рассуждать о самых возвышенных свойствах Божиих? «Сам собой (человек) быть не мог». На этот вопрос Державин отвечает словами, исполненными любви и благодарности к Богу:

«Твое созданье я, Создатель,
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! – в бессмертие Твое.

Неизъяснимый, непостижный,
Я знаю, что души моей
Воображения бессильны
И тени начертать Твоей;
Но если славославить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить».

Эти чудные заключительные строфы звучат как хвалебный гимн Богу. В оде «Бог» Державин выразил свои самые возвышенные, сокровенные мысли, все лучшее, что было в его душе. Во всем произведении чувствуется необыкновенная стройность, планомерность и единство; трудно себе представить, что такое цельное произведение было написано с промежутком 4-х лет.

Ода «Бог» самая известная изо всех произведений Державина. Она переведена на множество иностранных языков; существует 15 переводов на один французский язык, восемь на немецкий; кроме того она переведена на: английский, голландский, шведский, итальянский, испанский, польский, чешский, латинский, ново-греческий и японский языки.

«Бог» Гаврила Державин

О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: бог.

Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий,-
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света твоего рожденны,
Исследовать судеб твоих:
Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,
В твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.

Хаоса бытность довременну
Из бездн ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В себе самом ты основал:
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый всe единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, ты есть, ты будешь ввек!

Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под тобой.

Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед тобой — как нощь пред днем.

Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров,- и то,
Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед тобой — ничто.

Ничто!- Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт;
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто!- Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно, есть и ты!

Ты есть!- природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! — в бессмертие твое.

Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.

Анализ стихотворения Державина «Бог»

Оду «Бог» Державин задумал еще в 1780 году, но приступить к написанию сразу не смог, будучи занят на службе и не отказывая себе в выходах в свет. В итоге стихотворение появилось только в 1784-ом. Существует достаточно распространенное мнение, что произведение – ответ Гавриила Романовича на высказывания французских философов-материалистов. При этом возражал им поэт не с позиций официальной православной церкви. В оде явно просматриваются идеи пантеизма – религиозно-философского учения, последователи которого воспринимают мир и Бога как единое целое. Естественно, такой подход Державина вряд ли когда-нибудь в полной мере устроит ортодоксальных представителей православной ветви христианства. По мнению известного поэта двадцатого столетия Ходасевича, изначально главной целью Гавриил Романович ставил изображение величества Господа. Но по мере развития сюжета сменились приоритеты. В итоге ода Богу превратилась в «оду божественному сыновству человека».

В стихотворении часто встречается архаичная лексика, в том числе и церковнославянская. С ее помощью транслируется религиозное и философское воодушевление автора, достигается необходимая степень торжественности. Произведение изобилует риторическими восклицаниями, что подчеркивает восхищение Державина величием Бога. Ключевой стилистический прием оды – антитеза. Их много раскидано по тексту, но особенного внимания требует следующая строка: «…я Царь – я раб, – я червь, – я Бог…». Здесь ода достигает кульминации, которая подчеркивается посредством двойного противопоставления и афористичной формулировки мысли. Процитированная фраза – вершина эмоционального напряжения в стихотворении.

Ключевая идея оды – всесильный непостижимый Бог сотворил человека, существо ничтожное, но при этом своему Создателю подобное. Именно через людей духовный мир связывается с материальным, их смертность представляет собой форму бессмертия Господа. Державин стихотворение «Бог» не зря считал одним из лучших в своем творчестве. В нем поэту удалось выразить то, что словами описать крайне сложно: вечность и бесконечность. Для этого он соединил абстрактно-метафизические рассуждения с реалиями мира материального, представленными через метафоры и сравнения.

Более полному выражению главной мысли служит и композиционное построение стихотворения. Оно четко делится на две части и заключение. Первые пять строф посвящены Богу. Сначала Державин определяет Господа относительно времени, пространства, причинности и так далее. Затем утверждает непостижимость Творца для человеческой мысли. В третьей строфе речь идет о Боге как о создателе пространства и времени, в четвертой – окружающего мира. В пятой декларируется ничтожность всех миров перед Богом. Вторая часть рассказывает о человеке. Первая строфа – констатация его ничтожности перед лицом Господа. Во второй повествуется о том, что Бог отражается, следовательно, существует в человеке. Далее обозначается роль человека как связующего звена между «тварями телесными» и «Духами небесными». Как уже говорилось выше, четвертая строфа – кульминационная. В ней человек провозглашается центром мира, соединением духа и плоти. Пятая строфа называет смертность формой бессмертия:
…И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! в бессмертие Твое.
В заключении Державин извиняется перед читателями за то, что посмел обратиться к теме столь великой и безграничной.

Духовные оды Гавриила Романовича – это не только выражение религиозных чувств, но и прекрасные образцы философской лирики, что прекрасно видно на примере стихотворения «Бог».

Гавриил Романович ДЕРЖАВИН

(1743 - 1816)

«Державин и в эстетическом отношении есть поэт исторический,

которого должно изучать в школах,

которого стыдно не знать образованному русскому...»

В. Белинский

Вспоминая известный портрет Державина кисти итальянского художника С. Тончи, где гениальный поэт изображён на фоне зимнего пейзажа в богатой шубе и шапке из знаменитых баргузинских соболей, так и хочется сказать, что точно так же Гавриле Романовичу Державину был по плечу и роскошный екатерининский восемнадцатый век. Державин словно бы является подтверждением мысли Достоевского о том, что каждый человек носит «золотой век в кармане».

В «Дневнике писателя» мы читаем: «...клянусь, что каждый и каждая из вас умнее Вольтера, чувствительнее Руссо, несравненно обольстительнее Алкивиада, Дон-Жуана, Лукреций, Джульет и Беатричей! Вы не верите, что вы так прекрасны? А я объявляю вам честным словом, что ни у Шекспира, ни у Шиллера, ни у Гомера, если б и всех-то их сложить вместе, не найдётся ничего столь прелестного, как сейчас, сию минуту, могло бы найтись между вами...»

В двадцатом веке устами Сартра, казалось бы, похожая мысль будет выражена радикальней: «Человек есть лишь то, что он сам из себя делает». Здесь ключевое слово САМ, которое отменяет чудо, поэзию поступка, риск, Бога, ответственность перед кем либо, кроме личного Я. Не случайно на Западе так распространён сегодня определённый тип успешности: self-made man (человек, который сделал себя сам), а утилитарная формула Сартра в её современном американском аналоге доведена до логического завершения, кончающегося нравственным и духовным тупиком и апофеозом животного начала: «Человек есть то, что он ест». (Вот вам и Вольтер, и Руссо, и Шекспир, и Шиллер с Гомером вместе взятые, которых перевешивает одна гастрономическая чаша весов!..).

Это краткое отступление не только показывает как меняются и мельчают времена и как меняют (мельчат!) они природу человека, самое существо его, но и по новому освещает путь, который прошёл Гаврила Романович Державин. «Без всякой подпоры и покровительства, начав со звания рядового солдата и отправляя через двенадцать лет самые низшие должности, дошёл сам собой до самых высочайших», писал о себе поэт, служивший на долгом веку при трёх государях, да ещё и дерзавший «истину царям с улыбкой говорить». Державин, во-первых, с детских лет и до последнего часа непреложно верил в высочайший смысл жизни, данный человеку от рождения (не случайно, первым произнесённым им в младенчестве словом было слово: Бог). Во-вторых, исключительно этим высоким смыслом, пониманием своего предназначения и готовностью послужить Отечеству (а век Екатерины благорасполагал тому!), был движим он и в устроении карьеры, и в государственной деятельности, и в творчестве. В-третьих, он неизменно и в стихах, и на всех должностях, часто даже рискуя потерей расположения к себе, - превыше всего ставил звание Человека (самим царям не боялся он давать наказ: «будь на троне человек»! А в стихотворении «Признание», поэт говорит: «Ум и сердце человечье Были гением моим»)...

Знаток хорошей еды, хлебосольный хозяин, непревзойдённый во всей мировой поэзии живописец пиршественных яств, он, горячий и неудержимый в своих эмоциях, бросился бы в спор, оскорблённый низведением творения Божьего до роботоподобного примитива: «Человек есть то, что он ест»... Этим отстаиванием смысла жизни в его высшем замысле (а не выдуманного лукавым умом!), - Державин исключительно современен сегодня, когда повсеместно наблюдаем мы своего рода мировой кризис человеческой личности как таковой. Алчная серость и посредственность, так называемые «эффективные менеджеры» без роду и племени, без памяти о прошлом и без любви к будущему своего Отечества, величающие себя элитой, правят сегодня миром, культурой, сознанием миллионов людей....

Не таков «золотой век» Екатерины, - люди были крупнее, значительнее, человек был равен замыслу о нём в вечности. Современники той эпохи сами давали смысл истории, воздух которой был наполнен величием, и сама история предоставляла шанс («золотой век» в кармане) каждому, кто стремился послужить великому делу...

«Я не боюсь чужих достоинств,- говорила Екатерина Великая, - напротив, желала бы иметь вокруг себя одних героев и всё на свете употребляла, чтобы сделать героями тех, в ком видела малейшее к тому призвание». Могла ли представить она, из какого «материала» и в каких условиях готовит порою фортуна для России будущих славных сынов Отечества. Когда, например, 3 июля (по новому стилю 14 июля) 1743 года в Казани в семье мелкопоместных дворян Державиных родился первенец, которого нарекли Гаврилой, - он был настолько хилым и слабым, что его, по народному обычаю, запекали в хлебе (завернув в тесто), «дабы получил он сколько-нибудь живности». Есть что-то символическое в том, что когда весы судьбы могли качнуться в любую сторону, он, едва живой, должен был быть сохранён провидением для какой-то ещё неведомой миру миссии, от рождения получая народную закваску и закалку, помогающие ему преодолевать в будущем многочисленные затруднительные обстоятельства и препятствия.

Обращаясь в стихах к тому самому художнику С. Тончи, Державин, будучи уже знаменитым поэтом, крупным чиновником, хотя и на закате своей многолетней служебной карьеры, скажет:

Иль нет, ты лучше напиши

Меня в натуре самой грубой:

В жестокий мраз с огнем души,

В косматой шапке, скутав шубой;

Чтоб шел, природой лишь водим,

Против погод, волн, гор кремнистых,

В знак, что рожден в странах я льдистых,

Что был прапращур мой Багрим... -

И в собственноручных комментариях, известных как «Объяснения на сочинения Державина», он так пояснит эти строки: «Сими стихами автор хотел изобразить, первое: что он без всяких почти наук, одной природою стал поэтом; второе: что в службе своей многие имел препятствия, но характером своим без всякого покровительства их преодолевал». Не забудет и подчёркнуть, что по отцовской линии ведёт свой род от знатного предка - «татарского мурзы Багрима».

Понимая, что предстоящий портрет станет как бы посланием в будущее, посланием потомкам, Державин ставит творчество и мудрость выше должностей и мнимой славы земной:

Но лысина или парик,

Но тога иль мундир кургузый

Соделали, что ты велик?

Нет! философия и музы, -

Они нас славными творят...

В этой полуиронической автохарактеристике возникают элементы карикатуры на самого себя (редчайший случай в литературной среде!), что вообще так свойственно весёлому и здоровому нраву Державина. Ирония, улыбка простодушия, снимающая всякий намёк на высокопарность, официозность передают живой характер поэта. Да и немудрено, ведь и перед самой царицей дерзал он в посвящённой ей торжественной оде «Фелица» не по чину озорно говорить о собственных недостатках: «Таков, Фелица, я развратен!», правда, оставляя за собой одну поправку: «Но на меня весь свет похож»...

Из бурной биографии Державина, совершившего взлёт из «низкой доли» сына бедного офицера и достигшего министерского кресла и «стула сенатора Российской империи», следует выделить один момент, без которого невозможно понять его главную характеристическую черту ни на государственном, ни на поэтическом поприще. Речь идёт о влиянии на всю дальнейшую жизнь, на характер и поступки человека, которое производят сильные впечатления детства, особенно когда они связаны с пережитыми чувствами унижения, несправедливости в отношении самого ребёнка или близких ему людей. Таким человеком была для Державина мать, Фёкла Андреевна. Малограмотная женщина, она всё же сумела приобщить сына к чтению духовных книг. В четыре года мальчик уже умел читать по Псалтири, удивляя приходского батюшку постоянными детскими «почему?».

Державину было одиннадцать лет, когда умер отец. Оставшись с тремя малолетними детьми, мать не имела даже пятнадцати рублей, чтобы рассчитаться с долгом покойного. Этим воспользовались недобросовестные соседи, отняв у бедной вдовы часть принадлежавших Державиным земель. Ища справедливости, долгими часами простаивала мать вместе с малыми сыновьями в передних у судей, «но когда выходили, не хотел никто выслушать её порядочно, но все с жестокосердием её проходили мимо, и она должна была ни с чем возвращаться домой». «Таковое страдание матери от неправосудия, - писал позднее Державин в своих «Записках», - вечно осталось запечатленным на его сердце, и он, будучи потом в высоких достоинствах, не мог сносить равнодушно неправды и притеснения вдов и сирот». Здесь нужно искать ключ к его резкому, вспыльчивому характеру («бранится с царями и не может ни с кем ужиться»). Блестяще начавшаяся его деятельность во время пугачевского бунта завершилась тем, что он был признан «недостойным продолжать военную службу». Очередное губернаторство его (а он служил в этой должности в Олонецкой губернии, в Тамбове) закончилось отставкой и преданием суду. Не удержался Державин и в должности секретаря Екатерины II, сетовавшей, что он «не только грубил при докладах, но и бранился». Павлу I он не угодил «за непристойный ответ», Александру I на посту министра юстиции - за то, что «слишком ревностно служит». Сам же неудержимый Державин был уверен, что страдает за приверженность к «правде» («я тем стал бесполезен, что горяч и в правде черт»). Поэт И. Дмитриев, знавший Державина, говорил о нём, что тот «как поэт и как государственная особа имел только в предмете нравственность, любовь к правде, честь и потомство». В конце концов, в 1803 году Державин был бесповоротно «уволен от всех дел» и последние тринадцать лет жизни проводил то в Петербурге, то уезжая на лето в своё имение Званка в Новгородскую губернию.

В этом же и главный нерв его поэзии, его стихов, в которых даже названия нередко несут эмоциональный, обличительный настрой - «Властителям и судиям», «Вельможа», «Праведный судия», «Радость о правосудии», «Правосудие», «Похвала за правосудие», «Утешение добрым»... В его словаре наиболее часто встречающимися являются слово Бог и «правосудие», а ещё - слово «гром», которое в поэтике Державина несёт несчётное количество смыслов и значений, стержневые из которых - знак наказания, возмездия. (По воспоминаниям В. Жуковского, державинская строка «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый Росс!» стала «выражением века Екатерины», написанный композитором О. Козловским на эти слова марш считался неофициальным гимном).

Оставаясь неизменно в кругу этической темы и драмы, Державин, предвосхищая будущих «униженных и оскорблённых» героев Достоевского, поднимает эту тему на библейскую высоту, в грозовых раскатах его переложения 81 Псалма (стихотворение «Властителям и судиям») так и слышится биографическая история поэта:

Восстал Всевышний Бог, да судит

Земных богов во сонме их;

Доколе, рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед невинных,

Несчастливым подать покров;

От сильных защищать бессильных,

Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! видят - и не знают!

Покрыты мздою очеса:

Злодействы землю потрясают,

Неправда зыблет небеса...

Какая гениальная в своём яростном отчаянии и бессилии эта могучая державинская интонация: «Не внемлют! видят - и не знают! Покрыты мздою очеса...» И упоминание Ф. М. Достоевского здесь не случайно. Известно, что когда в кружке поэта-петрашевца С. Дурова кто-то заявил, что видит в Державине скорее «напыщенного ритора и низкопоклонного панегириста, чем великого поэта», Достоевский вскочил и закричал: «Как? Да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных порывов? Вот это разве не высокая поэзия?» И прочёл на память стихотворение «Властителям и судиям» с таким восторженным чувством, что «всех увлёк своей декламацией и без всяких комментариев поднял в общем мнении певца "Фелицы

Ещё острее с вечной проблемой, мучившей героев Достоевского, соотносится стихотворение Державина «Правосудие»:

... Нет! знай, что Правосудья око,

Хоть бодрствует меж звезд высоко,

Но от небес и в бездны зрит:

Тех милует, а тех казнит

И здесь, в сей жизни скоротечной,

И там, и там, по смерти, в вечной

Двояк за мрачным гробом путь,

Которым злые и благие

Пред Вседержителя идут.

О! верно так. А если б злые

И добрые все равну часть

Могли в награду принимать,

И всех земное б заключало

Их недро в равну, вечну тьму:

Ах! что бы, человек, мешало

Тогда злодейству твоему?

Грабь, разоряй, режь, ставь правдивость

В ничто, и совесть и стыдливость:

Ты можешь всё, вся тварь твоя...

Нет, стой! Есть Бог, есть Вседержитель,

Живых и мертвых есть судья...

В этих стихах почти дословно узнаётся главный вопрос Раскольникова, который задаёт он в «Преступлении и наказании»: «Всё можно?!!». Державин не оставляет без ответа это вопрошание вседозволенности, и со свойственной ему страстью предупреждает: «Нет, стой!..» И потому странно, что ему, первому сатирику и неустрашимому обличителю несправедливости и пороков как в простых людях, так и в царственных особах, - вот уже который век приписываются грехи какой-то необыкновенной лести перед тою же Екатериной. Известно же, что оду «Фелица» Державин писал, не собираясь её публиковать; совершенно случайно попала она в руки государыни. К тому же, трудно усомниться в искренности таких, например, стихов из этой оды:

...Хвалы мои тебе приметя,

Не мни, чтоб шапки, иль бешмета

За них я от тебя желал.

Почувствовать добра приятство -

Такое есть души богатство.

Какого Крез не собирал...

И «добра приятство» было воспринято верно. В 1783 году княгиня Дашкова, директор Академии наук, не уведомив автора, напечатала оду «Фелица» в первом номере своего журнала «Собеседник». Вызванная к императрице Дашкова застала её всю в слезах за книжкой журнала: «Кто бы меня так коротко знал, который умел так приятно описать, что, ты видишь, я, как дура, плачу?» - спросила Екатерина. Узнав имя автора, императрица послала ему золотую, осыпанную бриллиантами табакерку с пятьюстами червонцев. Позднее, Державин так прокомментирует тему «Фелицы» в своей биографии: «Автор несколько раз был прошен самой императрицей, чтоб он писал стихи, подобные «Фелице», но он, будучи, с одной стороны, занят важнейшими делами, а с другой видя несправедливости, неохотно к тому приступал, так что во время бытности при ней... весьма немногие написал, и те с примесью нравоучения...» Строгий критик поэта В.Белинский был более справедлив: «в отношении к лести нельзя строго судить Державина: он жил в такие торжественные и хвалебные времена, когда петь и льстить значило одно и то же и когда никакая сила характера не могла спасти человека от необходимости уклоняться лестью от бед», что и подтверждается тем, как неудобен был по службе и гоним Державин... Скажет же о нём Пушкин: «Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры Их горделивые разоблачал кумиры». И действительно, мог бы льстец написать столь беспощадные строки, в которых узнаются и сегодняшние владельцы золотых яхт и футбольных клубов:

...Для возлюбивших правду глаз

Лишь добродетели прекрасны,

Они суть смертных похвала.

Калигула! твой конь в Сенате

Не мог сиять, сияя в злате:

Сияют добрые дела.

Осел останется ослом,

Хотя осыпь его звездами;

Где должно действовать умом,

Он только хлопает ушами.

(«Вельможа»)

Державин всегда ценил честь и честность, сохранял неуёмный характер и свою независимость, прекрасно понимая, что:

Раб и похвалить не может,

Он лишь может только льстить.

Поэт первой волны русской эмиграции Б. Садовской писал: «...заурядным чиновником Державин не был. Жизнь его полна приключений. Бедный казанский гимназист, ученик ссыльного каторжника, после Измайловский рядовой, затем отважный офицер, преследующий с Бибиковым Пугачева, волею судеб превращается в важного государственного мужа. Под конец мы видим его величавым любезным старцем, министром на покое, мирно гуляющим по саду в своей Званке, в халате и колпаке, с грифельной доской в руках, с собачонкой за пазухой».

Внимательно читая его стихи, видишь, что он единственный русский поэт, который беспрестанно предъявляет нравственный счёт себе и своим поступкам, он ироничный и строгий судья собственной жизни, поверяющий не только других, но и себя самого Божьими заповедями и судом чести. Это не комплекс вины, как может кто-то подумать, это комплекс ЧЕЛОВЕКА в нём, комплекс СОВЕСТИ!.. Такое потом повторится ещё только в Гоголе (в его духовной «Переписке с друзьями», более серьёзной и менее карикатурной и ироничной), да в прозе Достоевского. Остальные не то чтобы слишком любили себя, но, во-первых, были слишком серьёзны, а во-вторых, жили в эпоху, когда нравственные императивы уже как бы были отменены, когда в духе французского просвещения стало модным смеяться над святынями, над нравственностью, над недостатками других, но только не над собой... Оттого таким противоположным диссонансом будущему нигилизму по-державински откровенно и человечно звучит его программное «Признание»:

...Если за победы громки

Я венцы сплетал вождям, -

Думал перелить в потомки

Души их и их детям.

Если где вельможам властным

Смел я правду брякнуть вслух, -

Мнил быть сердцем беспристрастным

Им, царю, отчизне друг.

...Словом: жег любви коль пламень,

Падал я, вставал в мой век.

Брось, мудрец! на гроб мой камень,

Если ты не человек.

При том, что державинское творчество оказало бесспорное воздействие на всю последующую русскую поэзию и прозу, и в первую очередь, конечно, на Пушкина, в которых обнаруживаются как явные, так и скрытые истоки и заимствования из поэтического опыта Державина. Да он и сам по щедрости души не держался эгоистично на честно завоёванном месте на поэтическом Олимпе, но радостно встречал новые таланты. Он поддержал автора «Писем русского путешественника»: «Пой, Карамзин! И в прозе Глас слышен соловьин», приветствовал В. Жуковского:

Тебе в наследие, Жуковской!

Я ветху лиру отдаю;

А я над бездной гроба скользкой

Уж преклоня чело стою.

И Жуковский отвечал ему взаимностью: «Ваши стихотворения школа для поэта». Однако, прав П. Вяземский, говоря Державине: «Своенравный гений его, испытавший богатство и свойство языка почти нового, пробил себе путь особенный, на котором не было ему вожатого и не будет достойного последователя...»

Б. Садовской, размышляя о причинах во многом незаслуженного пушкинского приговора в адрес державинской поэзии («Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый...»), справедливо предположил: «Быть может, Пушкин бессознательно чувствовал в Державине единственного достойного себе соперника-поэта, которому он выступал на смену». Но сам Гаврила Романович ничего о том не ведал. Как вспоминал С. Аксаков, поэт щедро откликнулся на знакомство с юным дарованием на выпускном экзамене в Лицее: «Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в Лицее перещеголял всех писателей».

Пушкин на всю жизнь запомнил тот день выпускного экзамена: «Державин был очень стар. Он был в мундире и плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел, поджавши голову рукой: лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвисли... Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен русской словесности. Тут он оживился: глаза заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенною. Наконец, вызвали меня. Я прочел мои "Воспоминания в Царском Селе", стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей, когда я дошёл до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отрочески зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли». В этой сцене - счастливая судьба Пушкина, в отличие от которого - никто так не приветствовал появление Державина, никто, «в гроб сходя», не «благословлял» его... Его счастие катилось, как он писал: «На шаровидной колеснице Хрустальной, скользкой, роковой...»

Вспомним парадоксальное высказывание В. Белинского: «Поэзия Державина есть безвременно явившаяся... поэзия пушкинская, а поэзия пушкинская есть вовремя явившаяся... поэзия державинская». Но так ли уж это справедливо сказано? Державинская поэзия есть именно и исключительно поэзия державинская. Она есть могучее генеалогическое имперское древо в колоссальном лесу русской литературы, разросшемся от него, недаром Гоголь называл Державина «певцом величия». Она есть тот могучий, самый густой колокол на храме русской поэзии, в котором молился и Пушкин, слыша этот колокол, видя расписанные роскошные, яркие, неповторимые плафоны державинские на сводах этого храма, вбирая в себя дух и смелость творца русского поэтического космоса. В этом космосе Пушкину предстояло стать солнцем, отдельной, могучей, всё освещающей звездой.

Не забыть, что Державин и первый практически лирик русский, и сразу такой могучий и недосягаемый... Потом это всё, преображаясь, будет возвращаться через Тютчева, Некрасова и Есенина в русскую поэзию, а через Гумилёва возвратится державинская воля к поэзии, поэтическая наука побеждать и преодолевать! Ибо Державин действительно поэт победы, поэт эпического как у Гомера и Ломоносова взгляда на подвиги, поэт лирического как у Горация взгляда на жизнь и смерть, поэт весёлого и озорного как у Анакреонта упоения прелестями любви. Но сквозь все его поэтические увлечения и восторги - вихрем и громом прорывается его неудержимая личность.

А если представить, следуя логике Белинского, что Державин, явившись в своё время, заговорил языком Пушкина, разве имели бы мирового уровня такие шедевры как «Водопад», «Фелице», «На смерть князя Мещерского», «Вельможа», «Истина», «Бог», «Властителям и судиям», «Видение мурзы», «На Счастие», «Бессмертие души», «Признание», «На взятие Измаила», «Снигирь», «Евгению. Жизнь Званская»?.. Нет, конечно. Даже Пушкину потребовался иной язык для гениального «Пророка», в сущности, язык державинского «Бога»... Державин сын своего времени, большого, имперского стиля своей эпохи, он и сам, вослед Ломоносову, создавал этот стиль. Он был бы неуместен в пушкинском времени, выглядел бы чудаком, да и не пробился бы никогда на известные вершины власти, тут уже нужны были европейцы вроде Карамзина, а не диких нравов бедные дети простых военных. П. Вяземский отмечает, что «Державина стихотворения, точно как Горациевы, могут при случае заменить записки его века. Ничто не ускользнуло от его поэтического глаза». До пушкинской «энциклопедии русской жизни» Державин даёт её первый внушительный образец, куда входит и энциклопедия русской мысли, и русской чести, и русского гуманизма, и русской политики, и русской фантастики, и русской народности, и русской живописи словом, и русского застолья... И, конечно же, - русской индивидуальности и самобытности, и свободы, и умения быть воином, игроком, вельможей, селянином, хлебосольным хозяином, любящим семьянином и эпикурейцем, даже на закате лет не чуждом милых шалостей...

Сам словарь у Державина был имперский, масштаба Петра-Екатерины, крупный, как «алмазна гора», в котором с одной стороны присутствует здоровая духовная основа церковно-славянского языка (Державину принадлежит переложение более двадцати псалмов, а оду «Бог» называют «своего рода поэтическим богословием» /М. Дунаев/. Она была переведена на немецкий, французский, английский, итальянский, испанский, польский, чешский, латинский и японский языки; немецких переводов было несколько, французских - до 15, ходили слухи, что она переведена на китайский язык и, вышитая шелками на щите, поставлена над кроватью богдыхана), с другой стороны, - грубости и варваризмы, простонародная речь, врывающиеся в этот словарь. Державин действительно вёл себя на территории классицизма (а он явился в литературу именно в эпоху классицизма), как варвар или как слон в посудной лавке. Он не оглядывался на разбивающийся дорогой фарфор, задевая его, зная, может легко и весело заменить его на глиняный горшок или на крестьянский чугунок, на деревянную плошку... В.Белинский говорил о Державине, что он «дерзнул, вопреки всем понятиям того времени о благородной и украшенной природе в искусстве, говорить о зайцах, о голодных волках, о медведях, о русском мужике и его добрых щах и пиве, дерзнул назвать зиму седою чародейкой, которая машет косматым рукавом».

В стихотворении на смерть Суворова («Снигирь», 1800), словно о личной своей судьбе, в которой так естественно переплетается великое и простое, поэт, говоря о величайшем полководце, не отделявшем себя от простого русского солдата, горестно вопрошает:

...Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и запоров,

С горстью россиян всё побеждать?

В царственных покоя классицизма, посреди величественного ампира, где можно и удобно было только созерцать и восхищаться, он с непосредственностью простодушного человека начал двигаться, - неосторожно, грубо, желая действия, дела, поступков («действовать, надо действовать» - было его постоянным призывом)... Кстати, такого мужского характера в русской поэзии, пожалуй, до появления Николая Гумилёва, и не было больше. С. Аксаков, знавший Державина, когда тот уже был в преклонном возрасте, вспоминал: «Можно себе представить, что в молодости его горячность и вспыльчивость были ещё сильнее и что живость вовлекала его часто в опрометчивые речи и неосторожные поступки. Сколько я мог заметить, он не научился ещё, несмотря на семидесятитрехлетнюю опытность, владеть своими чувствами и скрывать от других сердечное волнение...»

Однако, он не был так прост и наивен, чтобы не отдавать себе отчета в том, как надо себя вести в «приличном обществе». «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду, - замечал он; - политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками». В знаменитом своём «Памятнике», он, среди прочего, ставит себе в заслугу то главное, к чему осознанно пришёл в своей поэзии, и чего уже никто потом не мог повторить:

...Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о Боге

И истину царям с улыбкой говорить...

У Пушкина нет этой личностно-стилистической оценки собственной поэзии в его «Памятнике», нет этой улыбки, которую мог себе позволить только Державин, только тот, кто действительно говорил с царями (и не с одним!), и кто первым придумал для этого «забавный русский слог», которым потом ведь в сущности заговорит Евгений Онегин... Нет у Пушкина и того, что составляет суть державинского воодушевления: «В сердечной простоте беседовать о Боге», поскольку Державин ещё не отравлен рефлексией и разрушительной иронией по отношению к Богу, которыми уже было заражено офранцуженное и овольтеренное пушкинское поколение... Поразительно, что свой «Памятник», в отличие от Пушкина, Державин пишет не в последний год жизни, но более чем за 20 лет до смерти. Это говорит о том, что Пушкин подводит реальный итог, задумывается о своем значении ровно в срок, в конце жизни, а Державин прожил с этим осознанием ещё огромный кусок своей жизни. Он гораздо раньше понял существо дела, которым был занят, и сделанное оценил... Пушкин слишком уж серьёзен в своём «Памятнике», а Державин - ставит себе в заслугу не гранитно-бронзовые, а чисто человеческие черты. И уж совсем удивительно, что в последнем своём стихотворении, написанном на аспидной доске мелом за несколько часов до смерти, Державин как живой человек, а не памятник, оспаривает самого себя, от прежней оптимистичной мысли о бессмертии приходя к мрачному убеждению, что в конце концов ничего не останется даже и от славы, от «звуков лиры и трубы»: всё «времени жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы». Как это человечно, как просто и трепетно. Кто ещё мог так заинтересованно и глубоко вести диалог с жизнью и творчеством до последней минуты...

Известное державинское «смешение жанров» мы наблюдаем и в его собственной жизни. Пушкин скажет о нём: «Гений его можно сравнить с гением Суворова, - жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом». Державин, правда, по иному смотрел на Суворова, невольно, быть может, и себя сравнивая с ним, который: «спал на соломе или на сене, вставал на заре, а когда надобно было ещё и прежде ночные делать экспедиции на неприятеля, то сам кричал петухом, дабы показать, что скоро заря и что надобно идти в назначенный им марш... Занимаясь им, я наполняюсь глубоким удивлением к совершенному искусству полководца, почтением к славе героя, плачу при воспоминании доблестей великого человека и помираю со смеху от проказ этого чудака!»). Державин и в себе сохранял - народную основу, то, что так ценил в Суворове. Однажды, в духе народных «проказ» и «чудачеств» написал он эпитафию на себя: «Мазилка, скоморох, солдат, писец, толмач», оставив характерное примечание: «Мазилка» - «был охотник до рисования», «скоморох» - «любил музыку»... Этим так отличаются от него Пушкин, гордящийся своим «шестисотлетним дворянством». Глубоко верно в связи с этим замечание Д. Благого, что «неприятие» Пушкиным Державина - «насквозь социальной природы», ибо «линии социального развития Пушкина и Державина... прямо противоположны друг другу. Пушкин идёт сверху вниз... к бытию писателя-профессионала. Линия Державина из мелкопоместья ведёт его круто наверх, в ряды высшей знати».

Державин был неоспоримо первым, что бы потом о нём ни говорили поздние судьи. Он - роскошный поэт, может быть, самый роскошный из всех русских и мировых поэтов. И не его вина, что как поэт он опередил своё время, перешагнул гигантскими шагами всех своих критиков, включая Белинского, и остался до конца не понят даже и Пушкиным. Вопреки сложившемуся мнению о невнимании поэта к поэтической форме, Г. Державин был непревзойдённым мастером стиха. Такие его произведения как «Бог», «Видение Мурзы», «Водопад», писались в течение нескольких лет. Не было ему равных в изобретательности новой, разнообразной строфики, необычной рифмовки, смелого смешения рифмующихся и белых стихов. Он был абсолютный экспериментатор, первый русский модернист, открытия которого по-настоящему не изучены и не освоены до сих пор.

Он ведь дерзок и в языке, он, ничего не страшась, вытворяет с немыслимые штуки с языком... Ему ничего не стоит до всех будущих хлебниковских выдумок сказать: «Пусть гром гремит, бурюют бури», или «Затихла тише тишина», или «Но в ясный день, средь светлой влаги Как ходят рыбы в небесах», «Грохочет эхо по горам, Как гром гремящий по громам», или назвать стихотворение «Объявление в любви» (вместо привычного - «объяснение»), он «бомбы сыплет, будто хмель»; у него вдруг, как в футуристическом романе, могут появиться видения из наших реалий, в которых «лавр и розы расцветают На мавзолеях у вождей»... В его стихах летает «легкий шар Монгольфиера» и даже «самолёт», и это в 18 веке!..

В стихотворении «Бессмертие души» - он словно бы в один узел связывает все времена, где нет времени, а есть только вечность:

... Как серный пар прикосновеньем

Вмиг возгорается огня,

Подобно мысли сообщеньем

Возможно вдруг возжечь меня;

Вослед же моему примеру

Пойдет отважно и другой:

Так дел и мыслей атмосферу

Мы простираем за собой!...

Фантастика! Какими высокими мыслями и чувствами он занят постоянно, как умеет он парить над обыденностью! Он не довольствуется положением быть только «мыслящим тростником», он - подобно стреле - стремительно летящий «мыслящий тростник»! Его одного в нашей поэзии хочется назвать «златоустом», поскольку только с его уст могли слетать такие восторги, такие алмазные россыпи образов и слов.

У него могучая образность, которая при всей своей фантастичности почти всегда основана на реальности, почти на бытовой прозе жизни. Так, почти издевательски прозаично объяснена им одна из его самых гениальных строк: «Где стол был яств, там гроб стоит» - «Был большой хлебосол и жил весьма роскошно». А строки из «Водопада»: «И мнит, в Очакове, что вновь Течет его и мерзнет кровь» - поэт поясняет тем, что «Очаков штурмом был взят в Николин день, 6-го декабря, в такой жестокий мороз, что текущая из ран кровь тотчас же замерзала».

Его стихотворение «Бессмертие души» - целый философский трактат, целая программа для будущей философской лирики Пушкина, Боратынского, Тютчева...

Никто так много и глубоко не размышлял о смерти как он, который даже самые счастливые минуты своей жизни (и даже чаще всего в такие минуты!) постоянно вопрошал: «Не слышим ли в бою часов Глас смерти, двери скрып подземной?» («Водопад»). Во всей мировой поэзии мало найдётся философских строк на эту тему, равным державинским:

...Сын роскоши, прохлад и нег,

Куда, Мещерский, ты сокрылся?

Оставил ты сей жизни брег,

К брегам ты мертвых удалился:

Здесь персть твоя, а духа нет.

Где ж он? - он там. Где там? - не знаем.

Мы только плачем и взываем:

«О, горе нам, рожденным в свет!»

Он первым проложил пути, по которым потом прошла поэзия 19-го и далее, 20-го века... Музыкальный, гармоничный Батюшков восхищался тончайшим державинским рисунком: «Я не знаю плавнее этих стихов»:

На темно-голубом эфире

Златая плавала луна...

Сквозь окны дом мой освещала

И палевым своим лучом

Златые стекла рисовала

На лаковом полу моем.

(«Видение Мурзы»)

Гоголевским и Пушкинским описаниям украинской ночи, стихам о природе Е. Боратынского, П. Вяземского, Н. Языкова, Н. Некрасова, Ф. Тютчева, А. Фета, К. Случевского предшествовали удивительные почти кинематографические движущиеся пейзажи Державина:

Лежал простерт я, чуть дыхая,

В цветах на берегу ручья,

Над коим месяц серпозлатый

Блистал, бледнел, темнел, - исчез.

(«Тоска души»)

Он не просто гениальный художник, но и первый художник экспрессионист, не зря он называл поэзию «говорящей живописью». Вот знаменитая его картина, которая позднее слабым отражением отзовётся в абсурдистких «Столбцах» Н. Заболоцкого:

Шекснинска стерлядь золотая,

Каймак и борщ уже стоят;

В крафинах вина, пунш, блистая

То льдом, то искрами, манят;

С курильниц благовоньи льются,

Плоды среди корзин смеются...

(«Приглашение к обеду»)

В ироническом стихотворении «На модное остроумие 1780 года» так и слышится готовый монолог из Грибоедова, вот откуда и «горе от ума», оно, это горе, уже начинается, оказывается, «модой 1780» года! То, что и ныне особенно модно, когда одна вокруг нищета и бедность, но отовсюду только и слышится голос «демона смеха», иронизирующий голос всех и вся поучающих умников, вроде описанных Державиным:

Не мыслить ни о чем и презирать сомненье,

На все давать тотчас свободное решенье...

Для острого словца шутить и над законом;

Не уважать отцом, ни матерью, ни троном;

И словом, лишь умом в поверхности блистать...

В стихах «К первому соседу», «Приглашение к обеду», «Храповицкому», «Другу», - Державин утверждает свободную форму дружеского послания, которая потом будет так распространена в 19 веке, особенно в посланиях Пушкина своим лицейским друзьям...

В стихах «На возвращение графа Зубова из Персии» на строках -

Учиться никогда не поздно,

Исправь проступки юных лет;

То сердце прямо благородно.

Что ищет над собой побед... -

уже лежит золотой отсвет будущих ямбов «Евгения Онегина»... А в «Фелице» целые строки и строфы можно просто перепутать с сюжетами «Онегина» -

А я, проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью;

Преобращая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль мою...

В энергичных державинских строчках: «Весёлонравная, младая, Нелицемерная, простая...» так и слышишь отозвавшийся на его музыку и ритм - звонкий голос Н. Языкова: «Голубоокая, младая, Мой чернобровый ангел рая!..»...

Читаешь Державина: «Глубок, и быстр, и тих, и сметлив, При всей он важности приветлив» - и понимаешь, у кого учился Пушкин мастерству портрета, когда создавал своего Петра: «Выходит Пётр. Его глаза Сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Он весь, как Божия гроза».

Предвестием гусарских стихов Д. Давыдова, А. Полежаева, пушкинской прозы, лермонтовского «Бородино», - звучат стихи Державина «Заздравный орёл», «К лире», «На победы в Италии», «Кружка».

В стихотворении «Арфа» - предстаёт гениальный лирик Державин, к пронзительной исповедальности и красоте поэзии которого могли приблизиться - да и то на почтительном расстоянии - разве только Батюшков, Есенин, Гумилёв... Всё восхищает в этой изумительной элегии - и ритм, и краски, и чудо каждого слова, сияющего нездешним светом, словно из небесной вечной родины человека:

Когда наследственны стада я буду зреть,

Вас, дубы камские, от времени почтенны!

По Волге между сёл на парусах лететь

И гробы обнимать родителей священны?

Звучи, о арфа! ты всё о Казани мне!

Звучи, как Павел в ней явился благодатен!

Мила нам добра весть о нашей стороне:

Отечества и дым нам сладок и приятен.

Прекрасна державинская ода «На взятие Измаила», в которой вызревают будущие образы «Полтавы» и патриотический пафос Пушкина, и «Певец во стане русских воинов» В. Жуковского, и военная проза Л. Толстого и В. Гаршина, и «Внимая ужасам войны» Некрасова, и военные стихи Гумилёва, а в строках:

Напрасно - бранны человеки! -

Вы льёте крови вашей реки,

Котору должно бы беречь -

почти дословно повторяется «Валерик» М. Лермонтова, с его пафосом гуманизма:

Я думал: «Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места хватит всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он - зачем?»

Над этим вопросом опять же раньше других задумывается именно Державин: «Всегда дышать одной войною Прилично варварам, не нам», - пишет он в стихотворении «Пикники». Он первым начинает разговор с воинственным Западом, задолго до пушкинских «Клеветникам России», до политических стихов Тютчева и «Скифов» Блока предупреждая их от враждебного настроя.

Всегда оставаясь горячим патриотом и государственником, Державин, пророчески предупреждает Европу, в которой уже владычествует Наполеон, ещё не ведающий о роковом для себя 1812 годе:

Был враг чипчак, - и где чипчаки?

Был недруг лях, - и где те ляхи?

Был сей, был тот, - их нет; а Русь?..

Всяк знай, мотай себе на ус.

(«Атаману и войску Донскому», 1807)

Прообразом некрасовского «Размышления у парадного подъезда» безусловно является стихотворение Державина «Вельможа», в приёмной у которого дожидается «израненный герой», а в сенях стоит вдова (уж не мать ли Державина?), «И горьки слезы проливает, С грудным младенцем на руках», на лестнице ждёт «старый воин»... «Проснися, сибарит!..» - с некрасовской интонацией восклицает Державин.

В стихотворениях «Осень во время осады Очакова», «Евгению. Жизнь Званская» - нетрудно обнаружить истоки пушкинских стихотворений «Вновь я посетил», «Деревня» (в которой даже эпиграф «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?» взят из «Жизни Званской»), и «Родина» Лермонтова, и «Крестьянские дети» Некрасова...

Публицистический пафос петербургских стихов Некрасова, его остросатирических «Современников», находим в блестящем подлиннике Державина, где в первой, добальзаковской, человеческой комедии, узнаются не только его современники, но и наша олигархическая знать:

В те дни, как всюду ерихонцы

Не сеют, но лишь жнут червонцы,

Их денег куры не клюют;

Как вкус и нравы распестрялись,

Весь мир стал полосатый шут...

(«На Счастие»)

Первым в русской поэзии изобразил он «Цыганскую пляску» с тёмной и страшной силой строк: «Топоча по доскам гробовым, Буди сон мёртвой тишины», с диким страстным рефреном: «Жги души, огнь бросай в сердца От смуглого лица», положив начало той линии увлечения цыганщиной, которая потом так разнообразно была продолжена в творчестве Пушкина, Григорьева, Толстого, Лескова, Блока...

В нём удивительная чуткость к ходу времени, к невидимым глазу, метафизическим переменам внутри самого времени. Характерно одно из поздних его стихотворений «Кузнечик» (1802):

Чист в душе своей, не злобен,

Удивление ты нам:

О! едва ли не подобен,

Мой кузнечик, ты богам!

А ведь не далее как вчера с богами сравнивал Державин царицу, полководцев, вельмож! Теперь словно бросает вызов тем, кого воспевал, находя им противоположность в прекрасной и неприхотливой природной простоте. Оказывается, подобно кузнечику, можно быть счастливым, «честным обитателем света», который «чист душой, незлобен», «всем доволен»... В этом игривом подспудном протесте возникает как бы новая иерархия ценностей, а фактически, - знак окончания того «золотого», слишком всё-таки «золотого» и пышного века, знак перехода к веку, в котором уже совсем скоро будут появляться и «бедная Лиза», и «станционный смотритель», и Башмачкин в гоголевской шинели, и «униженные и оскорблённые»... Так - незаметный «кузнечик» Державина, простой «песнопевец лета», воспевающий «век свой», неожиданно становится символической разделительной чертой, тонкой песней своей проводящий границу между двумя грандиозными эпохами... Это как бы прощальная песня золотому веку, последний трогательно-иронический гимн ему...

Мы знаем, что как человек прожил свою жизнь, - та же судьба поневоле будет преследовать его и посмертно. Шлейф прошлой судьбы тянется за человеком и после жизни. Как скажет сам Державин:

То может быть, и твой кумир

Через решётки золотые

Слетит и рассмешит весь мир,

Стуча с крыльца ступень с ступени...

Разговор о вечности он превращает в разговор о совести. В свойственной ему полушутливой манере поэт, как бы оправдываясь, «Дав совести своей отчёт В минутах светлых и ненастных», попытается в оде «Мой истукан» отделаться от своих обличителей:

Злодейства малого мне мало,

Большого делать не хочу.

«Цель нашей жизни - цель к покою», - не один раз повторяет он любимую свою мысль. Об этой цели говорят и знаменитые философы-моралисты Ларошфуко, Лабрюйер, Вовенарг. Державин плоть от плоти не только русской жизни, но и всей исторической эпохи как таковой. Его нравственные сентенции не уступают мыслям европейских знаменитостей, а в таких стихах как «Бог», «На смерть князя Мещерского», «Водопад», «Река времён...» он поднимался на недоступные им вершины. Мало кто мог в такой яркой, проказливой форме высказывать самые глубокие мысли, вроде тех блестящих строк, обращённых к Екатерине, - «Таков, Фелица, я развратен, Но на меня весь свет похож...», или такие его мысли: «Един есть Бог, един Державин», «Наша жизнь - ничто иное, Как лишь мечтание пустое», «Богов певец Не будет никогда подлец», «Веселье то лишь непорочно, Раскаянья за коим нет», «Живи и жить давай другим, Но только не на счёт другого; Всегда доволен будь своим!..», «Не можно век носить личин, И истина должна открыться»... И только он, с такой изумительной человечностью и нежностью, с таким достоинством, мог полуиронично, полусерьёзно обратиться к Счастью:

И если я не создан пешкой,

Валяться не рождён в пыли,

Прошу тебя моим быть другом;

Песчинка может быть жемчугом,

Погладь меня и потрепли...

У Державина были как бы две территории в поэзии - высокохудожественная, недосягаемая и непостижимая, и та, где он мог просто побыть человеком, из жемчуга как бы переходя в состояние затерянной во вселенной обыкновенной песчинки, нуждающейся в живых человеческих чувствах: «Погладь меня и потрепли»...

Державин скончался 8 июля 1816 г. в деревне Званке. Один из современников поэта, С. Жихарев, оставил, быть может, самую верную его характеристику: «С именем Державина соединено было всё в моём понятии, всё, что составляет достоинство человека: вера в Бога, честь, правда, любовь к ближнему, преданность к государю и отечеству, высокий талант и труд бескорыстный...»

Когда-то В. Маяковский говорил о В. Хлебникове, что он поэт для поэтов, и что он для русской поэзии нарыл ходов на сорок лет. Державин - поэт и для поэтов, и для всех, кому дорога живая русская культура. А «нарытых» им «ходов», его удивительных открытий - русской поэзии хватило более чем на два века, и несметные запасы его не кончаются, их хватит ещё не на одно поколение! Да, сейчас некоторые его стихи звучат как органная музыка, порою тяжеловатая для слуха, но в целом его поэзия узнаваема, она - наша, на родном русском языке нашем, и поэт Державин в ней жив. «Чрез звуки лиры и трубы» светится в веках поэтический жар его души, воспламеняющий нас любовью к Отечеству, к жизни, к русской исторической самобытности.