Евтушенко выступил в гонениях против пастернака. Архив Александра Н. Яковлева. Галерея для всех людей

Поздним вечером на Первом канале завершился показ сериала «Таинственная страсть», после чего фильм обсудили в студии Андрея Малахова.

Этот фильм стал, конечно, событием. Которое может нравиться и возмущать, раздражать, завораживать, не так важно. Событие – и все.

Для начала – он поставил несколько рекордов: безусловно, по числу выкуренных героями сигарет и, судя по всему, по количеству прочитанных стихов. Возможно, кстати, и по количеству выпитого, хотя тут ему еще можно найти достойных конкурентов.

Спорить о плюсах и минусах фильма можно до бесконечности: об этом уже писала Екатерина Рощина, нет смысла повторяться. Очень хорошо сказала во время обсуждения Лариса Рубальская – она, в 60-е – молоденькая машинистка «Смены», видевшая всех прототипов героев сериала, поблагодарила актеров за одну только возможность вернуться в то время, в уникальную атмосферу и образ жизни шестидесятников. Можно также надеяться, что после сериала вспыхнет новая волна интереса к чудесным стихам того времени, творчеству Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, да и самого Аксенова, в конце концов – или даже в начале начал. С такими удачными последствиями телепроектов мы уже сталкивались: вспомним хотя бы «Идиота» или «Бесов», после которых в книжных магазинах «смели» Достоевского.

Между тем, обиды уже начались. Изначально абсолютно очарованный фильмом Евгений Александрович Евтушенко, например, тяжело переживает то, что Ян Тушинский – сиречь он сам в исполнении Филиппа Янковского – подписал в сериале письмо против Пастернака, чего в реальности не было. Горечь понятна – поди теперь отмойся.

А вот что коротко обозначает на своей странице в соцсети Георгий Трубников, единственный ныне «вознесенсковед», причем фактически благословленный на это вдовой поэта Зоей Богуславской: «Об эпизоде похороны Пастернака в сериале «Таинственная страсть». Не были там Рождественский, Евтушенко, Аксенов, Ахмадулина. Были: В. Асмус, В. Боков, А. Вознесенский, А. Гладков, Ю. Даниэль, Вяч. Вс. Иванов, В. Каверин, В. Корнилов, Н. Коржавин, И. Нонешвили, Б. Окуджава, К. Паустовский, Г. Поженян, А. Синявский, И. Эренбург...» В таком случае, очевидно, обидеться следует зрителям: выходит, их просто «накололи», показав шествующих за гробом «не тех». А ведь явка-неявка на прощание с Борисом Леонидовичем Пастернаком были моментами принципиальными, тестовыми; этот как раз и называют «определяющими поступками»...

А я, например, обиделась на трактовку образа Юрия Нагибина. Нет вопросов к игре Олега Штефанко. Но суть! Барственный самодур? Злобный хорек, ничего не видящий, кроме странички текста, вставленного в машинку? «Завернутый» на себе, самовлюбленный, весь какой-то квадратно-гнездовой и откровенно недалекий? Он не был прост, Юрий Маркович, а главное - не был и мелкодушен. Впрочем, именно таким мог его видеть Аксенов, причем искренне, ведь отношения в среде литературной элиты того времени были непростыми. Хотя когда они были иными...

Что делать и как быть, каким нарисовать для себя портрет времени полувековой давности, опираясь на фильм – наиболее близкий и доступный для большинства материал для исследования? Ответа на этот вопрос в фильме нет. Остается выбрать для себя и решить, какими будут эти годы - в нашем собственном воображении. Хотя мы и так реставрируем 60-е с изрядной долей допущений. Вот, скажем, мелкая, но важная деталь, подмеченная Зоей Богуславской: «Они никогда не ходили вместе, компанией. А в фильме они все время – рядом...» И это – принципиальная вещь для понимания: единомышленники – да, безусловно. Но – с непростыми отношениями, поданными и в романе, и в фильме с ощутимой долей субъективизма. Впрочем, кто из нас без греха?..

Нет в фильме – без сомнения качественном, пусть и спорном, - ответа и на еще один вопрос, может быть – самый главный для понимания темы шестидесятников вообще. Это вопрос, каким образом в стране, только-только начавшей зализывать раны, оставленные чудовищной войной, недавно похоронившей Сталина, оплакивающей жертвы репрессий, мог расцвести такой сад великолепных писателей-прозаиков и тончайших поэтов. В каком-то смысле, это был Ренессанс Серебряного века, родившийся, в отличие от своего великого предтечи, не как дитя великой культуры, а как ее падчерица...

Впрочем, может быть чудеса тем и чудесны, что не нуждаются в объяснении – ибо просто его не имеют.

ДРУГОЕ МНЕНИЕ

Страсти по "Таинственной страсти"

Колонка нашего обозревателя Екатерины Рощиной

Сейчас, когда самый ожидаемый сериал этого года - "Таинственная страсть" - подходит к завершению, можно делать какие-то выводы. Вполне, кстати, субъективные. Потому что есть факторы объективные - фильм посмотрело огромное количество зрителей, он вызвал споры, а значит, не оставил равнодушным никого...
Это, конечно, результат. К середине сериала "раскачался" сюжет и смотреть стало интересно - без фанатизма, но следишь за сюжетной линией. Прекрасна Чулпан Хаматова с ее Нэллой Аххо, очень живой Филипп Янковский. Пожалуй, именно на этих двух актерах держится фильм. Хотя актерских удач много. Юлия Пересильд - Ралисса - невероятно хороша и эфемерна, на нее просто приятно смотреть. Александр Ильин в роли Роберта Эр тоже понравился.

Когда я с честью пронесу
Несчастий бремя,
Означится, как свет в лесу,
Иное время.
Борис Пастернак

23 ноября 1957 г. в Милане в издательстве Дж. Фельтринелли был опубликован роман Бориса Леонидовича Пастернака «Доктор Живаго». Спустя год после публикации романа, 23 октября 1958 г., Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Однако прошло много лет, прежде чем русский читатель познакомился с этой запрещенной в СССР книгой.

Перипетии истории издания романа и кампания травли его автора, развернувшейся после решения членов Шведской академии, сами достойны пера романиста. Эти события освещалась в воспоминаниях, литературоведческих трудах, в публикациях документов из личных архивов. Многие годы под спудом лежали официальные документы «крестового похода» против поэта. Не зная содержания этих документов, о многом, что происходило за кулисами власти, можно было только догадываться. Решения о судьбе Пастернака принимались в ЦК КПСС, здесь против него разрабатывались политические и идеологические акции. Хрущев, Брежнев, Суслов, Фурцева и другие властители лично знакомились с прошлым поэта, его отношениями с людьми, по перехваченным обрывкам высказываний, выдержкам из писем и произведений принимали решения, выносили не подлежащие обжалованию приговоры. Активнейшую, а в определенном смысле и решающую роль во всей этой истории играли советские спецслужбы.

Эпоха, с легкой руки Ильи Эренбурга получившая название «оттепели», обернулась «заморозками». Оказалось, что нужно не так много, чтобы в ее разгар на человека, опубликовавшего художественное произведение за границей и тем нарушившего неписаное «идеологическое табу», обрушилась вся мощь государства. Об этом свидетельствуют документы Президиума (Политбюро) и Секретариата ЦК КПСС, аппарата ЦК КПСС и документы, присланные на Старую площадь из КГБ, Генеральной прокуратуры, МИД, Главлита, из Союза писателей СССР. Эти документы читали, на них оставили свои резолюции и пометы высшие руководители страны.

В июне 1945 г. Пастернак писал: «Я почувствовал, что только мириться с административной росписью осужденного я больше не в состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовать выйти к публике». Позднее, 1 июля 1956 г., оглядываясь назад, он писал Вяч. Вс. Иванову, что еще во время войны почувствовал необходимость решиться на что-то, что «круто и крупно отменяло все нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу… это было желание начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широких основаниях».

Писатель убеждал себя и близких в том, что «нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей». В романе он хотел дать «исторический образ России за последнее сорокапятилетие», выразить свой взгляд на искусство, «на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое». Первый замысел произведения «о всей нашей жизни от Блока до нынешней войны» писатель хотел воплотить за короткий срок, в течение нескольких месяцев. Задача тем более грандиозная, что до сих пор у писателя был небольшой прозаический опыт – написанные им до войны автобиографическая «Охранная грамота» и повесть «Детство Люверс».

Однако внешние события не позволили реализовать этот план. В послевоенных идеологических кампаниях нашлось место и Пастернаку. Об «отрыве от народа», «безыдейности и аполитичности» его поэзии заговорили сразу после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Пример подал в своих выступлениях первый секретарь Союза писателей Александр Фадеев. В резолюции президиума Союза писателей Пастернак объявлялся «далеким от советской действительности автором», не признающим «нашей идеологии». В газетах появились разгромные статьи. Весной 1947 г. Алексей Сурков в официозе «Культура и жизнь» «припечатал» поэта словами о «скудности духовных ресурсов», «реакционности отсталого мировоззрения» и выводом о том, что «советская литература не может мириться с его поэзией».

Выдвижение кандидатуры Пастернака на соискание Нобелевской премии только подлило масла в огонь. Кампания борьбы с «космополитизмом» 1948 г. затронула и Пастернака. В результате была остановлена публикация его сочинений. Тираж «Избранного», подготовленного в издательстве «Советский писатель» в 1948 г., пустили под нож, была прекращена редакционная подготовка «Избранных переводов». Одной из подспудных причин послевоенных гонений, возможно, были и сведения о новом романе. Первые четыре главы давались для прочтения знакомым и друзьям. Один экземпляр был с оказией переправлен сестрам в Англию.

После смерти Сталина журнал «Знамя» напечатал подборку стихотворений Пастернака из романа, Союз писателей устроил обсуждение перевода «Фауста» Гете, Николай Охлопков и Григорий Козинцев предлагали подготовить редакцию перевода для постановки. Публикация стихотворений в журнале предварялась авторским анонсом о романе, который «предположительно будет дописан летом», обозначены и его хронологические рамки – «от 1903 до 1929 года, с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне», назван герой – мыслящий врач Юрий Андреевич Живаго.

Новый, 1956 г. сулил много перемен. Доклад Хрущева на XX съезде КПСС с осуждением «культа личности» Сталина, казалось, перевернул страницу истории. С либерализацией общественной и культурной жизни появились предложения напечатать роман в журналах, отдельным изданием в Госиздате, куда были переданы рукописи. Сведения о романе стали просачиваться и за границу. Автор отдал рукопись романа для публикации в Варшаве и автору передачи на радио, члену итальянской компартии Серджио д"Анджело для миланского издателя-коммуниста Дж. Фельтринелли. В ответ на письмо издателя о желании перевести и опубликовать роман Пастернак дал согласие на публикацию, предупреждая, что «если обещанная многими журналами публикация романа здесь задержится и вы ее опередите, положение мое будет трагически трудным. Но мысли рождаются не для того, чтобы их таили или заглушали в себе, но чтобы быть сказанными».

Пока шли разговоры об издании, вновь началось «похолодание». Первыми его признаками стали «разъяснение» в печати, как следует правильно понимать решения XX съезда, и выведение на чистую воду «отдельных гнилых элементов», которые «под видом осуждения культа личности пытаются поставить под сомнение правильную политику партии». Вскоре появилось постановление Секретариата ЦК КПСС о журнале «Новый мир», осудившее поэму Твардовского «Теркин на том свете» и «неправильную линию журнала в вопросах литературы».

В сентябре журнал «Новый мир» отказался от публикации романа. В письме-рецензии, подписанном Лавреневым, Симоновым, Фединым и другими членами редколлегии, говорилось, что о публикации произведения «не может быть и речи». Главным препятствием были не эстетические расхождения с автором, а «дух неприятия социалистической революции», его убеждение, что «Октябрьская революция, Гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально».

1 декабря имя Пастернака уже фигурирует в записке Отдела культуры ЦК КПСС «О некоторых вопросах современной литературы и о фактах неправильных настроений среди части писателей». В записке сообщалось, что это произведение, отданное в журнал «Новый мир» и в Госиздат, «проникнуто ненавистью к советскому строю». В той же записке в числе «безыдейных, идеологически вредных произведений» упоминался роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», стихотворения Р. Гамзатова, Е. Евтушенко и др.

В ЦК КПСС еще питали надежду, что Пастернак после проведенных с ним «бесед» серьезно переработает роман и остановит его публикацию в Италии, поэтому Гослитиздат 7 января 1957 г. заключил с автором договор об издании «Доктора Живаго». О подоплеке подписания договора вспоминал главный редактор Гослитиздата Пузиков. В Гослитиздате началась работа редакторов по «излечению» «Доктора Живаго», хотя Пастернак откровенно написал главному редактору: «Я не только не жажду появления „Живаго“ в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществление этого издания и радуюсь всякому препятствию». Под давлением властей Пастернак согласился послать телеграмму Фельтринелли с просьбой не издавать роман до 1 сентября – даты выхода в свет романа в Москве.

Француженка Жаклин де Пруайяр, приезжавшая на стажировку в Московский университет, добилась у Пастернака разрешения ознакомиться с рукописью романа и предложила свою помощь в переводе его на французский язык для опубликования в издательстве «Галлимар». Пастернак написал Жаклин де Пруайяр доверенность для ведения дел по изданию своего романа за границей.

В июле появилась первая публикация двух глав и стихотворений в польском журнале «Opinii», переведенных редактором журнала поэтом Северином Полляком. Как только в конце августа информация об этом дошла до ЦК КПСС, по указанию секретаря ЦК Суслова Отдел культуры ЦК КПСС подготовил телеграмму советскому послу, в которой «польским товарищам» предлагалось прекратить публикацию и подготовить критические выступления в партийной печати. Еще раньше Секретариату Союза писателей были даны указания «принять меры».

Пастернак описал эту историю в письме от 21 августа к Нине Табидзе, вдове расстрелянного грузинского поэта Тициана Табидзе: «Здесь было несколько страшных дней. Что-то случилось касательно меня в сферах, мне недоступных. Видимо, Хрущеву показали выборку всего самого неприемлемого в романе. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу), случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут с большим раздражением. Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне не известных осложнений, увеличивших шум.

Как всегда, первые удары приняла на себя О.В. [Ивинская]. Ее вызвали в ЦК и потом к Суркову. Затем устроили секретное расширенное заседание Секретариата Президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37-го года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы […]. На другой день О.В. устроила мне разговор с Поликарповым в ЦК. Вот какое письмо я отправил ему через нее еще раньше, с утра:

[…] Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое“.

П[оликарпов] сказал, что сожалеет, что прочел такое письмо, и просил О.В. разорвать его на его глазах. Потом с П. говорил я, на другой день после этого разговора разговаривал с Сурковым. Говорить было очень легко. Со мной говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, то есть передоверить переговоры с Фельтринелли Гослитиздату, и отправил просьбу о возвращении рукописи для переработки».

Нажим на писателя усилился с разных сторон. Ольга Ивинская упросила Серджио д"Анджело воздействовать на Пастернака, чтобы тот подписал требуемую телеграмму Фельтринелли. Их усилия в конце концов увенчались успехом. Текст телеграммы, составленной в ЦК, он подписал. Одновременно через молодого итальянского слависта Витторио Страда, приехавшего на Московский фестиваль молодежи и студентов, он передал Фельтринелли, чтобы тот не обращал внимания на телеграмму и готовил издание романа.

В Москву приехал итальянский переводчик романа Пьетро Цветеремич, во внутренней рецензии для Фельтринелли оценивший роман как «явление той русской литературы, которая живет вне государства, вне организованных сил, вне официальных идей. Голос Пастернака звучит так же, как звучали в свое время голоса Пушкина, Гоголя, Блока. Не опубликовать такую книгу – значит совершить преступление против культуры».

ЦК не оставлял попыток остановить издание. К этому было подключено Всесоюзное объединение «Международная книга», торговые представители СССР во Франции и Англии. Алексей Сурков в октябре 1957 г. был послан в Милан для переговоров с Фельтринеллли и с очередным «письмом» Пастернака. Федор Панферов, проходивший курс лечения в Оксфорде, завязал знакомство с сестрами Пастернака и запугивал их тяжелыми последствиями, которые может вызвать публикация романа в издательстве «Коллинз».

Пастернак писал 3 ноября Жаклин де Пруайяр: «Как я счастлив, что ни Г[аллимар], ни К[оллинз] не дали себя одурачить фальшивыми телеграммами, которые меня заставляли подписывать, угрожая арестом, поставить вне закона и лишить средств к существованию, и которые я подписывал только потому, что был уверен (и уверенность меня не обманула), что ни одна душа в мире не поверит этим фальшивым текстам, составленным не мною, а государственными чиновниками, и мне навязанными. […] Видели ли Вы когда-нибудь столь трогательную заботу о совершенстве произведения и авторских правах? И с какою идиотскою подлостью все это делалось? Под гнусным нажимом меня вынуждали протестовать против насилия и незаконности того, что меня ценят, признают, переводят и печатают на Западе. С каким нетерпением я жду появления книги!»

В ноябре 1957 г. роман увидел свет. Выход романа поднял бурю зарубежных публикаций. В западной прессе стала обсуждаться возможность выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию. Альбер Камю 9 июня 1958 г. писал Пастернаку, что в его лице он нашел ту Россию, которая его питает и дает ему силы. Писатель прислал издание своих «Шведских речей», в одной из которых он упоминал «великого Пастернака», а позднее как нобелевский лауреат поддержал выдвижение Пастернака на Нобелевскую премию 1958 г.

Но пока непреодолимым препятствием для такого выдвижения казалось отсутствие издания романа на языке оригинала. Здесь неожиданная помощь пришла со стороны голландского издательства «Мутон», начавшего в августе 1958 г. печатать роман на русском языке. Считая издание незаконным, Фельтринелли потребовал, чтобы на титульном листе проставили гриф его издательства. Было напечатано только 50 экземпляров (Фельтринелли, разослав их по издательствам, обеспечил себе всемирные авторские права). Так были устранены юридические препятствия для выдвижения кандидатуры Пастернака.

Пастернак предчувствовал, чем может для него закончиться история с изданием романа. 6 сентября 1958 г. он писал Жаклин де Пруайяр: «Вы должны выработать свое отношение к тем неподвластным нам изменениям, которым подвергаются иногда наши планы, самые, казалось бы, точные и неизменные. При каждой такой перемене возобновляются крики о моем страшном преступлении, низком предательстве, о том, что меня нужно исключить из Союза писателей, объявить вне закона… Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести, если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни».

На Старой площади загодя готовились к этому событию. 23 октября Пастернак получил телеграмму от секретаря Нобелевского фонда А. Эстерлинга о присуждении ему премии и отправил телеграмму, в которой благодарил Шведскую академию и Нобелевский фонд: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен». В тот же день Президиум ЦК КПСС по записке Суслова принял постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», в котором присуждение премии признавалось «враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны». В «Правде» был опубликован фельетон Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» и редакционная статья «Провокационная вылазка международной реакции».

Одним из пунктов кампании было предложение Суслова: «…через писателя К. Федина объяснить Пастернаку обстановку, сложившуюся в результате присуждения ему Нобелевской премии, и посоветовать Пастернаку отклонить премию и выступить в печати с соответствующим заявлением». Переговоры с Пастернаком не принесли результатов, и было назначено заседание правления Союза писателей с повесткой «О действиях члена СП СССР Б. Пастернака, несовместимых со званием советского писателя».

25 октября состоялось заседание партийной группы президиума СП, 27-го – совместное заседание президиума правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения Союза писателей РСФСР.

В отчете ЦК о заседании скрупулезно сообщалось, кто из писателей и по какой причине отсутствовал. Сообщалось, что по болезни отсутствовали Корнейчук, Твардовский, Шолохов, Лавренев, Гладков, Маршак, Тычина. По неизвестной причине уклонились от участия в этом «мероприятии» писатель Леонид Леонов и драматург Николай Погодин. Подчеркивалось, что на заседание не пришел сказавшийся больным Всеволод Иванов.

Николай Грибачев и Сергей Михалков, по своей ли инициативе или по подсказке свыше, заявили о необходимости выслать Пастернака из страны. Решение товарищей по литературному цеху было предрешено. Давление властей и предательство друзей вызвали у писателя нервный срыв. В этом состоянии Пастернак отправил две телеграммы. Одну в Нобелевский комитет: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ». Другую – в ЦК: «Благодарю за двукратную присылку врача. Отказался от премии. Прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате. Пастернак».

История о том, как и кем были написаны письма Пастернака к Хрущеву и в газету «Правда», демонстрирующие унижение писателя и торжество власти, освещена достаточно подробно.

Но пропагандистская кампания проклятий по адресу «литературного власовца» уже набрала обороты. Собратья-писатели, ученые и домохозяйки, рабочие и студенты дружно осуждали Пастернака и предлагали судить его как изменника родины. Но самый сюрреалистический образ родила фантазия секретаря ЦК ВЛКСМ Семичастного, будущего председателя КГБ. По подсказке Хрущева он, заявив о том, что Пастернак может оправляться за границу, сравнил поэта со свиньей, которая гадит там, где ест.

Толки о предстоящей высылке доходили до Пастернака. Он обсуждал такую возможность с близкими ему людьми – с женой З.Н. Пастернак и Ольгой Ивинской. Сохранились черновые наброски письма Пастернака с благодарностью властям за разрешение выехать с семьей и с просьбой выпустить вместе с ним О.В. Ивинскую с детьми. Сын писателя пишет, что З.Н. Пастернак отказалась уезжать. КГБ позднее информировал ЦК о том, что Ивинская «несколько раз высказывала желание выехать с Пастернаком за границу».

11 января 1959 г. Пастернак послал письмо во Всесоюзное управление по охране авторских прав. В нем он просил разъяснить, будут ли ему давать работу, как об этом говорилось в официальных заявлениях, «потому что в противном случае [...] придется искать иного способа поддерживать существование» (речь шла о возможности получения части зарубежных гонораров).

В это время написано знаменитое стихотворение «Нобелевская премия»:

Это стихотворение стало поводом для нового обострения отношений с властью. Автограф стихотворения был предназначен Жаклин де Пруайяр и передан английскому корреспонденту Энтони Брауну, который опубликовал его в газете «Daily Mail».

Как вспоминает сын писателя, 14 марта, прямо с прогулки, Пастернака забрала казенная машина и отвезла в Генеральную прокуратуру. Генеральный прокурор Руденко, посылая протокол допроса в Президиум ЦК, специально подчеркнул: «На допросе Пастернак вел себя трусливо. Мне кажется, что он сделает необходимые выводы из предупреждения об уголовной ответственности». Прокуратура потребовала от писателя письменного обязательства прекратить всякие встречи с иностранцами и передачу за границу своих произведений, а, возможно, и вообще прекратить свою зарубежную переписку. По воспоминаниям сына, Пастернак рассказал о допросе своим близким: «Я сказал, что могу подписать только то, что я читал их требование, но никаких обязательств взять на себя не могу. Почему я должен вести себя по-хамски с людьми, которые меня любят, и расшаркиваться перед теми, которые мне хамят».

30 марта 1959 г. Пастернак писал Жаклин де Пруайяр: «Мой бедный дорогой друг, мне надо сказать Вам две вещи, которые решительным образом изменили мое теперешнее положение, еще более стеснив его и отягчив. Меня предупредили о тяжелых последствиях, которые меня ждут, если повторится что-нибудь подобное истории с Энт. Брауном. Друзья советуют мне полностью отказаться от радости переписки, которую я веду, и никого не принимать.

Две недели я пробовал это соблюдать. Но это лишение уничтожает все, ничего не оставляя. Подобное воздержание искажает все составные элементы существования, воздух, землю, солнце, человеческие отношения. Мне сознательно стало ненавистно все, что бессознательно и по привычке я до сих пор любил».

В следующем письме (19 апреля 1959 г.) он писал: «Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой».

В одном из писем Жаклин де Пруайяр он поделился своим предчувствием: «…мне так мало осталось жить!» Сердце поэта остановилось 30 мая 1960 г.

О смерти Пастернака оповестило крохотное объявление на последней странице «Литературной газеты»: «Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с.г. на 71-м году жизни после тяжелой, продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного». И здесь власть осталась верна себе. Но скрыть время и место похорон не удалось. Зарисовку похорон дает записка Отдела культуры ЦК КПСС от 4 мая, но она во многом, прежде всего в оценке числа провожавших, расходится с собранными воспоминаниями. Хотя на похоронах и не произносилось громких речей, они вошли в историю как свидетельство гражданского мужества тех, кто пришел на кладбище в Переделкине.

Публикуемые документы выявлены в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ). Часть документов предоставлена Архивом Президента РФ.

Впервые документы из фондов ЦК КПСС увидели свет в отдельном издании, выпущенном в Париже издательством «Галлимар» в начале 1990-х гг. Тогда же планировалась до сих пор не осуществленная публикация сборника издательством Фельтринелли в Италии. Некоторые из документов опубликованы на русском языке в периодической печати.

Все документы впервые собраны воедино и изданы на русском языке издательством «РОССПЭН» в 2001 г. Настоящая публикация основана на этом издании. Для публикации текст документов был выверен заново, подготовлен дополнительный комментарий, написана вступительная статья. Текст документов в публикации передается, как правило, полностью. Если документ в основном посвящен другой теме, то часть текста документа при публикации опускается и обозначается отточиями в квадратных скобках. Резолюции, пометы, справки располагаются после текста документа, перед легендой. Несколько резолюций выявлено не на самих документах, а по делопроизводственным карточкам, которые заводились в Общем отделе ЦК на каждый документ, поступавший на Старую площадь. Заголовки к документам даны составителями, если использовался текст документа, то он помещен в кавычках. В легенде указываются архивный шифр, подлинность или копийность. Отмечаются также предшествующие публикации, за исключением публикаций в газетах и в сборнике «А за мною шум погони…», на основе которого подготовлена данная публикация.

Вступительная статья В.Ю. Афиани. Подготовка публикации В.Ю. Афиани, Т.В. Дормачевой, И.Н. Шевчука.

Александр Подрабинек: Эпиграфом к этому выпуску нашей передачи можно взять цитату из трактата Платона «Государство», в котором он приводит слова Сократа: «По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже».

Тема нашей сегодняшней программы – интеллигенция и власть, точнее – не просто интеллигенция, а деятели науки и культуры, а еще точнее – культурная элита, самые талантливые и достойные, мастера культуры, как сказал о них однажды Максим Горький.

Это было в марте 1932 года. Американские журналисты написали пролетарскому писателю письмо с выражением озабоченности положением дел в Советской России.

«С кем вы, “мастера культуры”?», – спрашивал их в ответном письме Горький. Он неистово клеймил буржуазный кинематограф, который «постепенно уничтожает высокое искусство театра», поносил «однообразно сентиментального и унылого Чарли Чаплина» и всю западную интеллигенцию, которая «продолжает довольствоваться службой капитализму». О русской интеллигенции он выразился так: «Посмотрите, какой суровый урок дала история русским интеллигентам: они не пошли со своим рабочим народом и вот - разлагаются в бессильной злобе, гниют в эмиграции. Скоро они все поголовно вымрут, оставив память о себе как о предателях».

«Буревестник революции» ошибся: театр не исчез под напором кинематографа, Чаплин остался непревзойденным гением немого кино, русская интеллигенция не вымерла, несмотря на пожелания Горького, а сам он остался навязчивой строкой в школьной программе и не более того.

Я тщетно искал в российской истории случаи, когда бы люди с несомненным талантом и успешной творческой судьбой ходатайствовали перед монархами об удушении свободы. Да, они не всегда занимали достойную позицию. «Наше все» – Александр Сергеевич Пушкин в 1831 году написал стихотворение «Клеветникам России», в котором воспевал подавление Россией польского восстания 1830 года. Василий Андреевич Жуковский отозвался на те же события стихотворением «Та же песня на новый лад», в котором славил русское оружие и взятие Варшавы. Федор Иванович Тютчев отметился стихотворением «Так мы над горестной Варшавой удар свершили роковой». Михаил Юрьевич Лермонтов с легким сердцем участвовал в завоевании Кавказа, а однажды, очевидно, в подражание Пушкину, написал стихотворение «Опять, народные витии», но, слава богу, не стал его публиковать.

Все так, но никто из них не писал царям писем поддержки и одобрения, не юлил перед троном, не призывал к расправе над идейными противниками. Это появилось позже, в советское время. Тогда же началась и эпоха коллективных писем в поддержку решений партии и правительства. Это особый стиль. Здесь главное – не объяснить городу и миру свою позицию по тому или иному вопросу, а продемонстрировать свою лояльность. В 30-х годах XX столетия это стало ритуалом. Всякая попытка избежать его могла иметь тяжелые последствия.

Сталинский режим имитировал всенародную поддержку, поэтому для него так важно было, чтобы подписи талантливых и признанных деятелей культуры стояли под документами, одобряющими террор. На этом поприще в 1937 году отметились Виктор Шкловский, Андрей Платонов, Юрий Тынянов, Исаак Бабель, Константин Паустовский, Василий Гроссман, Михаил Зощенко, Юрий Олеша. Под письмом советских писателей с требованием расстрелять «шпионов» стоит подпись Бориса Пастернака. Стихи, восхваляющие Сталина, писали Александр Вертинский, Осип Мандельштам, Анна Ахматова.

Что заставляло их идти на это? Только ли страх возможных репрессий? Мы обсуждаем это с нашим сегодняшним гостем – филологом и литературным критиком Михаилом Яковлевичем Шейнкером.

Что было мотивом, как вы считаете, для написания таких писем, может быть очевидными мотивами и не очевидными мотивами?

Михаил Шейнкер: Прежде всего, у меня есть приятная возможность в одной детали вас опровергнуть. Совершенно точно установлено, что подпись Пастернака под требованием казни маршалов подделана секретарем Союза писателей Ставским Владимиром Петровичем, который приехал к Пастернаку, упрашивал его, чуть ли не валяясь у него в ногах: “Борис Леонидович, нужно подписать, нельзя не подписать”. Беременная Зинаида Николаевна, жена Бориса Леонидовича, тоже падала ему в ноги. Тем не менее, он сказал: “Я им жизнь не давал, я ее отнимать не могу” и не подписал. Ставский уехал. И ужас Ставского, который нам трудно представить, - легко представить ужас Пастернака, легко представить себе ужас Зинаиды Николаевны за будущего ребенка, - но ужас Ставского нам представить, наверное, сейчас трудно. Но это был такой ужас, что он поставил подпись Пастернака, подделал ее, поставил подпись под этим письмом. А Пастернак требовал потом, чтобы газета “Правда” сняла и опровергла его подпись.

Александр Подрабинек: Это очень хорошее уточнение. А как другие писатели реагировали? Ведь это были достойные люди, успешные писатели.

Михаил Шейнкер: Я думаю, что единственное реальное объяснение всему этому - это, конечно же, та степень парализующего страха, до которого была доведена страна и, в том числе, ее лучшие, наиболее яркие представители в лице писателей, поэтов, художников и прочих, как говорил Горький, деятелей искусств, просто реально боявшихся не только за свое благополучие, не только за возможность писать и публиковать свои книги, но просто реально за свою жизнь. Я бы только, если можно, еще бы два слова сказал о Платонове, потому что его положение было отлично от большинства других.

Александр Подрабинек: Почему?

Михаил Шейнкер: Платонов никогда не был благополучен, Платонову всегда нужно было воевать за возможность просто быть в литературе, жить литературным трудом. А начиная с 1938 года Платоновым довлел еще один, уже личный, ужас - это арест его 16-летнего сына, который в течение трех лет был в заключении и затем вскоре после освобождения через три года умер от туберкулеза. И это, конечно, могло заставить Платонова делать все, что угодно.

Александр Подрабинек: Страх – двигатель террора. Это несомненно. Но вряд ли такой стиль отношений с властью укоренился в нашем обществе только из за страха деятелей культуры за свою жизнь. Потому что в послесталинские времена отказ от демонстрации лояльности уже не угрожал жизни, а стиль отношений, между тем, остался прежним.

Как и в 30-е годы волны общественного возмущения в брежневские времена поднимались не сами по себе – режиссеры кампаний сидели в Москве на Старой площади. Обычно писателей, композиторов, художников, ученых власть звала на подмогу, когда ей было необходимо противопоставить зарубежному общественному мнению что-то свое – заслуженное и в то же время лояльное. Самая широкая мобилизация проводилась властью, когда она начинала кампании дискредитации академика Сахарова и Александра Солженицына.

Совершенно секретно. Особая папка. Выписка из протокола № 192 заседания Политбюро ЦК КПСС от 15 октября 1975 года «О мерах по компрометации решения Нобелевского комитета о присуждении премии мира Сахарову А.Д.»

Поручить отделам пропаганды ЦК КПСС подготовить от имени президиума Академии Наук и видных советских ученых открытое письмо, осуждающее акцию Нобелевского комитета, присудившего премию лицу, вставшему на путь антиконституционной, антиобщественной деятельности… Редакции газеты «Труд» опубликовать фельетон…

Заявление советских ученых, газета «Известия», 25 октября 1975 года: «Мы полностью разделяем и поддерживаем миролюбивую политику Советского Союза… Под видом борьбы за права человека Сахаров выступает как противник нашего социалистического строя. Он клевещет на великие завоевания…, ищет предлоги опорочить…».

«Хроника великосветской жизни». 28 октября 1975 года. «Восседая на любимом месте, на кухне своей квартиры, поблизости от холодильника и мойки, академик предписал человечеству, как жить».

Это верх фельетонного остроумия товарища Азбеля. Или того, кто скрылся за этим псевдонимом. Отметилась в «Литературной газете» и «прогрессивная писательница из Канады» Мэри Досон.

«…Наслаждайтесь секундой славы, пока можете, господин Сахаров, потому что в конце концов правда берет верх».

Такова механика всех пропагандистских кампаний: взмах дирижерской палочки и деятели науки и культуры дружно бегут демонстрировать свою лояльность. Только в кампании газетной травли Сахарова в 1973 году отметились такие незаурядные личности как композиторы Георгий Свиридов, Армен Хачатурян, Дмитрий Шостакович и Родион Щедрин; лауреаты Нобелевской премии по физике Черенков, Франк, Басов и Прохоров, лауреат Нобелевской премии по химии Семенов. А еще: 33 академика ВАСХНИЛ, 25 академиков Академии медицинских наук, 23 академика Академии педагогических наук.

Не остались в стороне и кинематографисты, среди которых Александр Алов, Сергей Бондарчук, Сергей Герасимов, Лев Кулиджанов, Роман Кармен, Владимир Наумов, Вячеслав Тихонов, Людмила Чурсина.

Поддержали кампанию травли и советские художники – члены Академии художеств и не члены тоже.

Ну и разумеется, писатели, куда же без них!

«Советские писатели всегда вместе со своим народом и Коммунистической партией боролись за высокие идеалы коммунизма», пишут они в редакцию газеты «Правда». И в заключение добавляют: «…Поведение таких людей как Сахаров и Солженицын не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения». И подписи: Чингиз Айтматов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Расул Гамзатов, Сергей Залыгин.

Это уж не говоря о Михалкове, Маркове или Шолохове.
Что же в 1973 году, через 20 лет после смерти Сталина, могло так напугать советских писателей, в том числе совсем не бездарных, что они ринулись подписывать письма против Сахарова и Солженицына? Чем они так уж сильно рисковали в случае отказа? Михаил Яковлевич, что вы думаете по этому поводу, ведь это было уже новое время?

Михаил Шейнкер: Да, это было новое время, но, я думаю, что старые идеи, глубоко укорененные в этом новом, но не совсем таком новом времени, превалировали в сознании этих людей. Накануне создания Союза советских писателей Сталин написал Кагановичу, потому что Лазарь Моисеевич по тем временам был очень приближен к вопросам идеологии и их контролировал, Сталин писал Кагановичу: “Надо разъяснить всем литераторам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК”.

Александр Подрабинек: Очень откровенно.

Михаил Шейнкер: Это откровенное и, признаемся, убедительное утверждение Сталина и стало основой, почвой всей деятельности официальной советской литературы.

Александр Подрабинек: Но прошло 20 лет со времени смерти Сталина, прошла оттепель, прошел ХХ съезд, осудили культ личности, казалось бы, после этого можно было, по крайней мере, писателям не опасаться за свою жизнь.

Михаил Шейнкер: Да, конечно, и поэтому мы сейчас обо всем этом говорим. Потому что, если бы речь шла о людях, спасавших свою жизнь или жизнь своих близких, я, признаться, и не решился бы обсуждать их деяния. Но чем ниже порог риска, тем выше порог предательства, отступничества и предательства прежде всего перед самим собой и своими талантами. Потому что советский писатель мог в миг лишиться своего благополучного положения, если бы просто его перестали печатать и перестали выпускать, скажем, за границу.

Александр Подрабинек: То есть это была уже новая цена?

Михаил Шейнкер: Это новая цена - циническая. Не трагическая, а циническая цена вот этой низости и этого предательства.

Александр Подрабинек: Жанр коллективных писем правительству не исчез с концом советской власти, хотя тогда уже никому ничего не угрожало. Еще можно понять, когда власть была слаба и нуждалась в поддержке, а страна была на гране гражданской войны. Так было в октябре 1993 года, и тогда на всю страну прозвучало обращение 42 писателей с призывом к Ельцину отстоять российскую демократию. Удивительно, что среди писателей, требовавших дать отпор красно-коричневым мятежникам, были не только Булат Окуджава и Дмитрий Лихачев, но и Василь Быков, когда-то принявший участие в травле Солженицына, и Виктор Астафьев, подписавший в свое время вместе с другими писателями публичный донос на ансамбль «Машина времени». В то же время среди защитников советской реставрации оказались подписавшие в коммунистической газете «Правда» коллективное письмо бывшие диссиденты Андрей Синявский и Петр Егидес. Время иногда ставит все с ног на голову!

Красно-коричневый мятеж тогда провалился, и власть укрепилась, чего не скажешь о демократии. Возродился и жанр публичного единения с властью. 28 июня 2005 года газета «Известия» опубликовала письмо 50 деятелей культуры, приветствовавших уже вынесенный приговор Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву.

А совсем недавно на сайте Министерства культуры появилось коллективное письмо деятелей культуры «в поддержку позиции Президента по Украине и Крыму», а фактически – в поддержку захвата Крыма и военных действий против Украины. Сейчас там уже более 500 подписей. И как обычно в новейшей нашей истории, наряду с профессиональными приспособленцами и верными придворными встречаются имена тех, кого в единодушии с властью так не хотелось даже подозревать: Павел Лунгин, Леонид Куравлев, Олег Табаков, Геннадий Хазанов, Дмитрий Харатьян…

Наверное, у каждого свой список. Может быть, мы сами заблуждались, неверно оценивая этих людей? А может быть, эти люди действовали в вынужденных обстоятельствах? Писатель и публицист Виктор Шендерович делит всех подписантов на три категории.

Виктор Шендерович: Есть такой либеральный соблазн широким жестом сказать, что все они продажные негодяи, и закрыть тему. Это не вполне так, разумеется, там очень разные случаи. Там есть энтузиасты, которые бегут впереди паровоза и счастливы любому случаю оказаться замеченными. Там есть люди, сами с собой договорившиеся, что они при любой власти просто делают свое дело, просто сами с собой договорились, что они пишут музыку, играют на альте, ставят спектакли и не надо к ним никаких других требований. Это вторая категория людей. Третья категория - это заложники. Мы помним ситуацию с Чулпан Хаматовой. Среди подписантов есть заложник как минимум один, которого я знаю, заложник, который мне честно объяснял совершенно личным порядком, поэтому я, разумеется, не буду называть фамилию. Это люди, которых держат за очень какое-то уязвимое место не в их биографии довольно безукоризненной, а в том, что власть отрезает финансирование, а на них больные дети, требующие операций, какие-то медицинские центры, какие-то люди. И это совершенно разные случаи, поэтому я бы не стал великих заложников ровнять с условной Бабкиной.

Александр Подрабинек: Михаил Яковлевич, вы согласны с таким условным разделением на три категории?

Михаил Шейнкер: Если придать этим категориям некоторый более тонкий и отчетливый вид, то, наверное, с ним можно согласиться. Потому что Шендерович перечислил те человеческие причины, которые заставляют людей делать то, чего они делать не хотят. А в качестве нюансировки я бы сказал следующее. Когда-то Пастернак, его даже в этом упрекали и с удивлением смотрели на него в эти моменты, как говорили, был заражен личностью Сталина, написал, как известно, стихотворение “Художник”, вторая часть которого впоследствии не публиковалась, но которая, тем не менее, была написана, в 1936 году в “Знамени” опубликована. Там много слов сказано о Сталине: железный человек, событие и так далее. А кончается стихотворение тем, что вот он, поэт, теперь далекий от вершин власти, надеется, что “где-то существует знание друг о друге предельно дальних двух начал”. Так заканчивает Пастернак это стихотворение. И конечно же, это был искренний поиск какой-то новой своей идентичности в новом мире, в новом обществе, который заставил Пастернака это стихотворение написать. Конечно же, впоследствии он всем этим переболел, все это пережил, но тем не менее, мы знаем, что до конца жизни отношение к Сталину у него было как к убийце, но к убийце крупного масштаба, которое шло вразрез с его отношением, скажем, к Хрущеву, как к пошляку и ничтожеству. Я это говорю к тому, что среди присутствующих я даже понимаю, кто был, и были люди, как раз продолжающие ветвь Пастернака, которые может быть вдохновлялись тем, как когда-то написал о Сталине Пастернак и в какой-то степени экстраполировали эти слова на нынешнюю власть. Это попытка не то, чтобы сближения, не то, чтобы подладиться к ней, не то, чтобы к ней подольститься, а просто понять ее и, может быть, заставить обратить внимание эту власть на себя и внимание это могло бы может быть в надежде этих людей что-то изменить.

Александр Подрабинек: Интересно, что есть ветераны этого жанра. Михаил Шолохов, например, в 1937 году подписывал письма с требованием расстрела врагов народа, а в 1973 году подписывал письма, осуждающие Сахарова и Солженицына. Например, актриса Людмила Чурсина в 1973 году подписывала письма против Сахарова и Солженицына, а в наше время подписывается в поддержку Путина. То есть такая эстафета.

Михаил Шейнкер: Да, это прекрасная преемственность. Но есть и другая преемственность. Например, почтенный Вениамин Александрович Каверин в 1952 году не подписал письмо, требующее казни «врачей-убийц», а затем вообще не подписывал никаких писем подобного рода, а дожил он до конца 1980-х годов и сохранил в этом смысле твердую, уверенную, определенную и порядочную позицию. Или, скажем, Белла Ахмдулина, которая в 1959 году не стала участвовать в травле Пастернака, за это исключена была из Литературного института, что вообще мало ей повредило, это вообще вряд ли кому бы то ни было могло повредить, но тем не менее. Тогда как несчастный Борис Слуцкий, который тогда подписал это письмо, потом в течение всей жизни просто этим был болен. То есть он не был клиническим безумцем, но психологически человек абсолютно надорванный, и причиной этого было то, что он сделал в 1959 году, он - фронтовик, смелый человек и так далее. И еще расскажу интересный пример. Среди тех, кто подписывал письмо в защиту демократии в 1993 году, был человек, который в 1983 году вступил в Антисионистский комитет советского народа, который был организован по странному стечению обстоятельств, извещение о его организации прозвучало в “Правде” 1 апреля 1983 года, некоторыми было воспринято как шутка. Туда вошли несколько физически доказавших, исторически доказавших свое мужество людей - Драгунский старший, генерал Драгунский, отчаянный вояка, ставший председателем этого комитета. Летчик-испытатель, герой Советского Союза писатель Гофман, фронтовик, чего ему было бояться в 1983 году, спрашивается? Один из членов этого антисионистского комитета потом пересмотрел полностью все свои взгляды, стал человеком демократических воззрений, приверженцем ельцинской демократии и так далее.

Александр Подрабинек: А бывали и обратные случаи. Совершенно, казалось бы, странное, например, письмо, осуждающее Ходорковского и Лебедева, в поддержку приговора подписал Антонов-Овсеенко, который был председателем регионального общественного объединения жертв политических репрессий, директор музея ГУЛАГа.

Михаил Шейнкер: Это факт поистине удивительный. Мы Антонова-Овсеенко помним по его первым давним публикациям на эти темы.

Александр Подрабинек: Это же письмо подписал и историк Рой Медведев, который в свое время за его книгу “К суду истории” подвергался преследованиям, у него дома проводились обыски, книга была запрещена. Очень странно, когда люди, которые сами подвергались репрессиям, потом выступают в поддержку репрессий против других людей.

Михаил Шейнкер: Я совершенно не хочу, не считаю себя вправе кого бы то ни было осуждать, и обсуждение хотел повернуть в другую сторону, тоже утешительную. Хорошо, эти люди совершили это, то, что кажется нам с вами глубочайшей идеологической, психологической и человеческой ошибкой, но они сделали это, слава богу, не под страхом смерти. Да, мы считаем, что они заблуждаются, у них были свои причины, может быть к этому привела текущая их личная жизненная ситуация, я допускаю, это очень вероятно, какая-то идеологическая полемика, в которую они втянулись. По крайней мере, они не дрожали за свою жизнь, когда делали это.

Александр Подрабинек: Очевидно, возможности самооправдания беспредельны. А вот послушаем, что говорит об этом Виктор Шендерович.

Виктор Шендерович: Про самооправдание очень смешное расскажу. Александр Александрович Калягин, подписывавший самые позорные в новейшей истории письма за посадку Ходорковского и оправдавший свою репутацию, потом поставил пьесу Сухово-Кобылина “Дело” и сыграл в ней, самую страшную русскую пьесу про русский судебный беспредел. Я не душеприказчик Александра Александровича, но я думаю, что он сам с собой так договорился, что он тут подпишет, но зато ему дают возможность в театре, построенном, данным в это же время за эту подпись, зато ему дают возможность это сыграть, и он просветит. Это такое классическое двоемыслие.

Александр Подрабинек: Однако, как бы ни была грустна наша сегодняшняя тема, давайте вспомним тех, кто не дрогнул и не сломался. Кого бы вы вспомнили в связи с этим из писателей и вообще из деятелей культуры?

Михаил Шейнкер: Я знаю писателей, которые избежали этого последующего позора в собственных глазах просто потому, что им и не предлагали участвовать в этих публичных подписаниях. Что же касается других людей... Скажем, никогда и ни в чем не был замечен рано и неизвестно каким образом ушедший от нас писатель Добычин, который сам всегда был предметом разборок, проборок и подобного рода издевательств общественных. Надо сказать, что Платонов только однажды и под тяжелейшим давлением вынужден был вступить на эту порочную стезю, в дальнейшем он всегда до конца своей жизни выдерживал лицо и в конце своей жизни стал совершеннейшим изгоем в советской литературе. Я знаю большое число людей из мира науки, которые иногда откровенно отказывались, а иногда с помощью разных ухищрений избегали подписывать какие бы то ни было документы такого рода. И им это успешно удавалось в силу их стойкости, хитроумия, а иногда и везения. Вспомним того же почтенного Капицу. Так что, конечно, такие люди были, но с течением времени их становится все больше и, я надеюсь, будет продолжать становиться все больше и больше. Потому что уровень теперешнего давления на писателя, художника, ученого, любого другого общественного человека, мне кажется, все-таки не столь катастрофически тяжел и ужасен.

Александр Подрабинек: Ну что ж, может быть, все на самом деле не так уж и плохо. И если верно, что не стоит село без праведника, то ведь в России таких людей найдется, наверное, не так уж мало? Виктор Шендерович считает, что нет причин для уныния.

Виктор Шендерович: Есть точка отсчета от абсолютного нравственного авторитета, так, как шли к Толстому, Чехову, Короленко, Золя, то есть есть человек, который воплощает в себе не только умение складывать слова и выдумывать сюжеты, а еще и абсолютный нравственный авторитет. Свято место совсем пусто не бывает. Есть Людмила Улицкая. Я сейчас говорю не о сравнении с Толстым или Чеховым с точки зрения литературы и так далее, я сейчас говорю о некотором нравственном авторитете. Не живет деревня без праведника, эти люди есть, есть Ахеджакова, которая одна искупит все актерское сословие, есть Юрский, Басилашвили. Есть Шевчук - совершенно неожиданно для меня. Русский рок казался мне давно ссучившимся, но на этом ссучившемся фоне вдруг появляется Юрий Шевчук. Порадуемся тому, что эти люди есть, все не так плохо.

Прав ли был Слуцкий, когда он писал: "Грехи прощают за стихи. Грехи большие - за стихи большие", я не знаю, но его мольба, обращенная к потомку: "Ударь, но не забудь. Убей, но не забудь", пронзает своим предсмертным мужеством самоосуждения" .

Галина Медведева: "…трудно понималась роковая ошибка Слуцкого, так смазавшая и надломившая блестящее начало пути. Честолюбивое желание стать в первые ряды чуть вольнее вздохнувшей литературы, вполне законное, но если бы без человеческих жертв… За то, что Слуцкий сам себя казнил, ему простилось. Даже неподкупная Л. К. Чуковская говорила о его раскаянии сочувственно и мягко. Но как по-человечески жаль этой горестной муки, этой пытки совестью…"

Несмотря на отказ от премии, Пастернак, по-разному оцененный в обществе и литературных кругах, вел себя мужественно и удивительно спокойно. По свидетельству близких, Борис Леонидович в самые тягостные и мрачные октябрьские дни 1958 года работал за столом, переводил "Марию Стюарт". Но "эпопея" не могла не отразиться на здоровье. Менее чем через два года после травли и вынужденного отказа от премии, 30 мая 1960 года Борис Леонидович Пастернак скончался. Ему было семьдесят лет. Он уходил из жизни так же мужественно, как и жил. Похороны Пастернака оказались первой публичной демонстрацией набиравшей силу демократической литературы.

Слуцкий в годы, последовавшие после 1958-го, думал о московском писательском собрании и о своем выступлении, писал стихи, которые становятся более понятны, коль скоро они воспринимаются на фоне пастернаковской истории.

Бьют себя мечами короткими,
проявляя покорность судьбе,
не прощают, что были робкими,
никому. Даже себе.

Где-то струсил. И этот случай,
как его там ни назови,
солью самою злой, колючей
оседает в моей крови.

Солит мысли мои и поступки,
вместе, рядом ест и пьет,
и подрагивает, и постукивает,
и покоя мне не дает.

Жизнь, хотя и окрашенная мрачными воспоминаниями, продолжалась. "Он освобождался, он выжигал в себе раба предвзятых истин, кабинетных схем, бездушных теорий. В его творчестве конца 60–70-х годов нам явлен благой и строгий пример возвращения от человека сугубо идеологического к человеку естественному, пример содрания с себя ветхих одежд, пример восстановления доверия к живой жизни с ее истинными, а не фантомными основаниями. "Политическая трескотня не доходит до меня", - писал теперь один из самых политических русских поэтов. От нервного пулеметного треска политики он уходил к спокойному и чистому голосу правды - и она откликалась в нем строками прекрасных стихов" (Ю. Болдырев).

Глава седьмая
ЕВРЕЙСКАЯ ТЕМА

Еврейская тема для русского поэта Бориса Слуцкого оставалась постоянной болью и предметом глубоких раздумий. "Быть евреем и быть русским поэтом - ноша эта была для души его мучительной" .

Эта тема всегда была в России (и не только в России) болезненной, деликатной, сложной для поэтического воплощения. В какой-то мере ее удалось воплотить Михаилу Светлову, Иосифу Уткину, Эдуарду Багрицкому, Александру Галичу, Науму Коржавину.

"Пастернак затронул ее в стихах начала тридцатых годов, - пишет Соломон Апт в воспоминаниях о Борисе Слуцком, - затронул мимоходом, намеком, как бы на секунду, высветив лучом, но не задерживаясь, не пускаясь в глубь вопроса о зависимости широкого признания от его укорененности в почве…" Еще в 1912 году, в пору увлечения философией, Пастернак писал отцу: "…ни ты, ни я, мы не евреи; хотя мы не только добровольно и без всякой тени мученичества несем все, на что нас обязывает это счастье (меня, например, невозможность заработка на основании только того факультета, который дорог мне), не только несем, но я буду нести и считаю избавление от этого низостью; но нисколько от этого мне не ближе еврейство" . (Еврей в России не мог быть оставлен при университете, а для философа это было единственной возможностью профессиональной работы.) Вопрос этот волновал Бориса Пастернака и в последние годы жизни. Ему посвящены две главы (11 и 12) "Доктора Живаго". Пастернак устами Живаго говорит, что "противоречива самая ненависть к ним <евреям>, ее основа. Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое" . Другой персонаж романа, Гордон, ищет ответ на вопрос: "в чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько неповинных стариков, женщин, детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению?" Сам поэт видел выход в ассимиляции.

Эта тема волновала и близкого друга Слуцкого Давида Самойлова. Правда, у него нет стихов, посвященных еврейскому вопросу, но в 1988 году, незадолго до кончины, вспоминая Холокост, "дело врачей" и антисемитизм послевоенной поры, Самойлов записал в дневнике: "Если меня, русского поэта и русского человека, погонят в газовую камеру, я буду повторять: "Шема исроэл, адэной элэхейну, эдэной эход". Единственное, что я запомнил из своего еврейства" . Он мог бы добавить и то, что передалось ему от любимого отца, - чувства двойной принадлежности России и еврейству.

Слуцкого не пугало, что ход в эту "проклятую" область был наглухо запрещен. Ему не впервой было писать "в стол". Стихи на еврейскую тему были вызваны непреходящей болью. И писал он об этом вовсе не потому, что антисемитизм касался его лично или что Холокост унес жизни его близких: он ненавидел любые проявления ксенофобии. Верный лучшим традициям русской литературы, Слуцкий всегда был на стороне преследуемых и угнетенных.

Стихи и проза, относящиеся непосредственно к еврейской теме, органично вплетены в творчество поэта, в котором гимн мужеству российского солдата, сострадание его военной судьбе и радость за его успехи соседствуют со стихами, полными жалости к пленному итальянцу ("Итальянец"), смертельно раненному "фрицу" ("Госпиталь"), престарелой немке ("Немка") и возвращающимся из советских лагерей польским офицерам армии Андерса ("Тридцатки").

Поэт отстаивал необходимость впитывания евреями культуры тех народов, в среду которых их поместила судьба, и вписывания еврейского опыта в культурный контекст этих народов.

Я не могу доверить переводу
Своих стихов жестокую свободу,
И потому пойду в огонь и воду,
Но стану ведом русскому народу.

Я инородец; я не иноверец.
Не старожил? Ну что же - новосел.
Я как из веры переходят в ересь,
Отчаянно в Россию перешел…

В стихотворении "Березка в Освенциме" Слуцкий не случайно пишет: "Свидетелями смерти не возьму // платан и дуб. // И лавр мне - ни к чему. // С меня достаточно березки". Он подчеркивает тем самым и свое еврейство (ибо Освенцим был построен для уничтожения именно евреев), и свою верность России (ибо березка - символ России). Для Слуцкого неразрывными оказываются его еврейство, русский патриотизм и интернационализм. Без этих трех составляющих невозможно представить себе ту идеологию Бориса Слуцкого, которой он оставался верен до конца своих дней.

«Гнев народа поднялся великим шквалом», «Стереть с лица земли!» и другие удары по Зиновьеву и Каменеву

Подготовила Надежда Бирюкова

21 августа 1936 года в «Правде» было опубликовано открытое письмо советских писателей «Стереть с лица земли!». Написанное в рамках борьбы с группой бывших руководителей партии, главным образом оно было направлено против Григория Зиновьева и Льва Каменева. Письмо подписали 16 известных писателей: Владимир Ставский, Константин Федин, Петр Павленко, Всеволод Вишневский, Александр Афиногенов, Николай Погодин, Леонид Леонов и другие. Среди них стояло имя Бориса Пастернака.

«Пуля врагов народа метила в Сталина. Верный страж социализма — НКВД схватил покушавшихся за руку. Сегодня они — перед судом страны. <...>
Но кто же так нагло покушается на наши судьбы, на душу и мудрость наших народов — на Сталина? Агент фашистской охранки Фриц Давид. На что он способен? Из-за угла убить вождя человечества, чтобы открыть дорогу к власти диверсанту-террористу Троцкому, диверсантам-террористам, лжецам Зиновьеву, Каменеву и их подручным.

Наш суд покажет всему миру, через какие смрадные щели просовывалось жало гестапо, этого услужливого покровителя троцкизма. Троцкизм сделался понятием, однозначным подлости и низкому предательству. Троцкисты стали истинными служителями черного фашизма. <...>

История справедлива. Она отдает социализму лучшие человеческие силы, создавая гениев и народных вождей. Фашизму история оставляет самые низкие отбросы, подобных которым не знал мир. <...>

Гнев народа поднялся великим шквалом. Страна наша полна презрения к подлецам.

Старый мир собирает последние свои резервы, черпая их среди последних предателей и провокаторов мира.

Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной защиты».

Cовременников подпись Пастернака под открытым письмом поразила. Марина Цветаева писала своей чешской подруге, переводчице Анне Тесковой:

«Дорогая Анна Антоновна,
вот Вам — вместо письма — последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал. (А Б. П. — плохо читал: разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни (Процесс шестнадцати)?!)»

Обстоятельства, при которых фамилия Пастернака появилась в газете, выясняются из дневника литературного критика Анатолия Тарасенкова:

«Затем наступили события, связанные с процессом троцкистов (Каменев — Зиновьев). По сведениям Ставского, Б. Л. вначале отказался подписать обращение Союза писателей с требованием о расстреле этих бандитов. Затем, под давлением, согласился не вычеркивать свою подпись из уже напечатанного списка. Выступая на активе „Знамени“ 31 августа 1936 года, я резко критиковал Б. Л. за это Отказ от подписи. . Очевидно, ему передал это присутствовавший на собрании Асмус Валентин Асмус, философ и литературовед. . Когда после этого я приехал к Б. Л., холод в наших взаимоотношениях усилился. И хотя
Б. Л. перед наступавшей на меня Зинаидой Николаевной Зинаида Николаевна Нейгауз, жена Пастернака. , которая целиком оправдывала поведение мужа в этом вопросе, даже несколько пытался „оправдать“ мое выступление о нем, видно было, что разрыв уже недалек».

Анатолий Тарасенков

Через 20 лет Пастернак вспоминал:

«Именно в 36-м году, когда начались эти страшные процессы (вместо прекращения поры жестокости, как мне в 35-м году казалось), все сломилось во мне, и единение с временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал».