Л.И. Сараскина. Лев Толстой и этапы духовного поиска русских писателей XIX века. Православие и русская классическая литература В чем для нас значимость Дня православной книги

В последнее десятилетие в российской историко-филологической и философской мысли активно проявляет себя тенденция, согласно которой духовное бунтарство Л.Н. Толстого, «горнило сомнений» Ф.М. Достоевского, трагическое отрицание христианства у В.В. Розанова, религиозные поиски русских мыслителей вне уставного церковного православия (Вл. Соловьева или Н.Ф. Федорова) рассматриваются едва ли не как свидетельства индивидуального духовного уродства, как тяжелые заблуждения одиноких умов на фоне всеобщего духовного благополучия и благочестия. Расхождения с официальным православием толкуются как отступничество, богоискательство видится не иначе, как богохульство.

Подобная тенденция, давно известная под названием ферапонтовщины (по имени персонажа «Братьев Карамазовых» монаха Ферапонта), наблюдалась и в XIX веке. Образец был дан: заносчивый и не в меру ретивый монах-отшельник, пришедший к старцу Зосиме (авторитету которого он некрасиво и недостойно завидует), публично выражает претензии к умирающему оппоненту: дескать, неправильно учил, по-модному веровал, огня материального во аде не признавал, постов не содержал по чину схимы своей, вишневое варенье ел, чаи распивал, конфетой от барынь-прихожанок прельщался, чреву жертвовал, инокам от снов про нечистую силу слабительное (пурганец) давал, себя же за святого почитал (14: 303‑304) . Апофеозом постыдной провокации становится появление в келье старца Зосимы Ферапонта, когда тот стал березовым веником выметать чертей.

Парадоксальным образом березовый веник был неоднократно применен и к Ф.М. Достоевскому.

Так, К.Н. Леонтьев упрекал Достоевского за то, что писатель хочет учить монахов, а не сам учиться у них; за то, что, дозрев сердцем до элементарных требований православия, писать и проповедовать правильно он не может. За то, что в «Пушкинской речи» очень мало истинно-религиозного содержания , так что по сути своей это «космополитическая выходка» автора «Братьев Карамазовых». Леонтьев настойчиво обличал Достоевского в нецерковности его православия: герои в лучшем случае читают только Евангелие, а «чтобы быть православным, необходимо Евангелие читать сквозь стекла святоотеческого учения; а иначе из самого Св. Писания можно извлечь и скопчество, и лютеранство, и молоканство, и другие лжеучения, которых так много и которые все сами себя выводят прямо из Евангелия (или вообще из Библии)» . Леонтьев подозревал Достоевского в том, что во время создания «Преступления и наказания» он очень мало думал о настоящем (т. е. о церковном ) православии: Соня Мармеладова «молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается» .

Даже и в «Бесах», несмотря на пламенные рассуждения о Христе, действующие лица говорят «все-таки не совсем православно, не святоотечески, не по-церковному», так что христианство у Достоевского и в этом романе тоже какое-то «неопределенно-евангельское». И в «Братьях Карамазовых», где Достоевский, по мнению Леонтьева, изо всех сил «пытается выйти на настоящий церковный путь», многое не то и не так: монахи говорят совсем не то, что надо, и не так, как надо; мало говорится о богослужении и монастырских послушаниях; нет ни одной церковной службы, ни одного молебна; и постник Ферапонт почему-то изображен неблагоприятно и насмешливо; и от тела Зосимы для чего-то исходит тлетворный дух. «Не так бы , положим, обо всем этом нужно было писать…» .

Совершенно очевидно, что высказывания К. Леонтьева и других представителей официального православия в отношении к Л.Н. Толстому должны были быть намного жестче и непримиримей. Так, в 1891 году Леонтьев пишет и публикует в журнале «Гражданин» статью «Над могилой Пазухина». Сетуя на то, что уходят из жизни лучшие русские силы, он не может скрыть досады, что «хороший», «правильный» А.Д. Пазухин, публицист-социолог консервативного направления, сотрудник Министерства внутренних дел ушел (как ушли обер-прокурор Синода граф Д.А. Толстой, два столпа русской церкви Алексий и Никанор), а «плохим» - ничего не делается («скольких низких рок щадит», по слову В.А. Жуковского).

Среди самых плохих - журнал «Вестник Европы», попавший в трясину эгалитаризма «Аякс мистической и философской мысли» Вл. Соловьев и, конечно, Л.Н. Толстой. «И старый безумец Лев Толстой продолжает безнаказанно и беспрепятственно проповедовать, что Бога нет, что всякое государство есть зло и, наконец, что пора прекратить само существование самого рода человеческого на земле. И если он (Толстой. - Л.С. ) не только жив и свободен, но и мы сами все, враги его бредней, увеличиваем его преступную славу, возражая ему!.. Как же быть? Что делать? Чему верить? На что надеяться? Разные течения жизни и мысли русской теперь так противоположны и сильны. <...> Религия везде почти в презрении или открыто гонима» .

Страшные это слова - безнаказанно и беспрепятственно . Значит, нужны наказания и препятствия? Слова еще более страшные - если он жив и свободен . Значит, лучше, чтоб его не было вообще или не было, по крайней мере, на свободе? Христианин - желает своему несогласно мыслящему и несогласно верующему соотечественнику (а значит, вероятно, врагу) смерти или неволи (или смерти в неволе)?

Праведный Иоанн Кронштадтский, в новое время (в 1990 г.) канонизированный и причисленный к лику святых, неоднократно и чрезвычайно резко выступал против Л. Толстого, видя в нем лишь «графа», далекого не только от церкви, но и от народа . В своем ответе на обращение Толстого к духовенству Иоанн Кронштадтский называл писателя дерзким, отъявленным безбожником, подобным Иуде-предателю, ужасным богохульником, извратившим свою нравственную личность до уродливости и омерзения, гнусным клеветником, дерзким соблазнителем русского юношества, порождением ехидны; он сравнивал Толстого с апокалипсическим драконом, полагая, что писатель попал под власть и влияние сатаны. «Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяния... Толстой мечтает о себе как о совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше; между тем, что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом... Ну, кто же, православные, кто такой Лев Толстой? Это Лев рыкающий, ищущий кого поглотить. И скольких он поглотил чрез свои льстивые листки! Берегитесь его» .

В недавно опубликованном интимном дневнике о. Иоанна Кронштадтского имеется запись 1908 года, сделанная накануне дня рождения и восьмидесятилетнего юбилея Толстого (это событие широко отмечали в России и во всем мире): «6 сентября. Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превзошедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, Которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли - это труп зловонный, гордостью своею посмрадивший всю землю. Аминь». Запись сделана в 9 часов вечера, так что, по сути, это вечерняя молитва, где отец Иоанн просит Бога о скорейшей кончине другого человека…

Это ли христианство? Христианство ли это? - резонно спросит сегодня каждый читатель Толстого. Русская Православная Церковь ни тогда, ни теперь, сто лет спустя, не комментирует слова святого праведника в том смысле, что это было всего только его личное мнение (а не мнение всей Церкви); что иные священнослужители думали и думают иначе, чем он; что ТАК и ТАКИМ языком говорить о великом русском писателе невозможно, неэтично, некорректно и т. п. Русская Православная Церковь не решается пока что взять назад жестокую ругань о. Иоанна Кронштадтского в адрес Толстого, оставляя вековой конфликт тлеть - и он тлеет, то затухая, то вновь разгораясь.

«Ныне действующая православная церковь, - считает директор музея-заповедника «Ясная Поляна», праправнук Л.Н. Толстого, - с учетом опыта ХХ века и уже начала XXI могла бы пересмотреть свое синодальное решение столетней давности и публично выразить свое какое-то новое отношение к Толстому. Не как к еретику, врагу православия и т. п. Проблема в том, что со стороны Толстого мы ничего сделать не можем. А вот Церковь со своей стороны сделать что-то может. Да, тут должно быть неординарное и очень тонкое решение. Такое решение, которое бы эту разрубленную сто лет назад рану как-то подлатало. Именно тонкое и мудрое решение. Чтобы оно не оскорбляло ортодоксально верующих православных людей и в то же время не отлучало Толстого от современного верующего читателя. Это не должна быть отмена определения Синода. Это должно быть именно новое, в новых исторических условиях публично высказанное отношение Церкви к одному из лучших сынов России» .

Есть множество схем, описывающих феномен Толстого-художника и Толстого-проповедника (подобные схемы применяются не только к Толстому).

1. Полный безверия писатель-романист, возомнивший о себе как об учителе человечества, проповедует свои безумные атеистические мысли, смущая и сбивая с толку православный народ православной страны. Тот, кто любит свое православное отечество, свою веру и свой народ, должен пресечь безумного старца.

2. Великий мастер прозы, автор первоклассных романов должен быть обсуждаем только в этом качестве. Все остальное - блажь и недоразумение. Следует отделить Толстого-художника от Толстого-проповедника: вся его философия, вместе взятая, и все богоискательство не стоят и страницы «Анны Карениной».

3. Величайший художник России, открыв для себя новую религию и следуя ей, пришел к выводу о том, что искусство безбожно, ибо основано на воображении, обмане, подтасовке, без всякого сожаления пожертвовал великим даром художника, довольствуясь ролью проповедника сомнительной в его случае проповеди, в которой тем не менее он всеми силами рвался к истине. Мучительный поиск истины, правдоискательство были для него дороже, чем легкая иллюзия правды. Толстого интересовала не будничная правда, но бессмертная истина, не просто правда, но озаряющий весь мир свет правды.

4. Лев Толстой - не только величайший писатель, но и творец Нового христианства.«Лев Толстой, краса русской жизни, великий писатель мира, перешел все грани в трагедии творчества, вынес трагедию, не упал в эпилептический припадок, как Достоевский, не умер как Гоголь, с ним русская литература пошла в далекое странствие, к Новому граду, ею увиденному» . Толстой - магнит, притягивающий весь мир.

Многие схемы (например, про «Россию, которую мы потеряли», когда пришли бесы-большевики и погубили великую православную державу) - больше пропаганда, чем история. Потому вопрос о вере и неверии Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и других писателей-классиков лучше видится на фоне магистральных поисков русской и европейской мысли.

В 1901 году Русская Православная Церковь засвидетельствовала факт отпадения Л. Толстого от церковного православия - ибо великий писатель «явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая» (из «Определения Святейшего Синода от 20–23 февраля 1901 г. № 557 с посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви о графе Льве Толстом»).

Отпадение Толстого церковь считала бесспорным, и объясняла, что оно страшнее, чем отлучение, что Толстого даже и не нужно было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от церкви, открыто заявив в своих сочинениях о полном несогласии с ней.

Однако формальное определение Синода сопровождалось таким набором частных высказываний духовно авторитетных людей, которые должны были воздействовать на общество, может быть, гораздо сильнее, чем сам факт отлучения. В глазах русского общества православный фундаментализм выставлял Толстого преступником, злодеем, кощунником, едва ли не сатанистом.

«В сердце Толстого совершилось что-то страшное, и я думаю, что если б перед ним предстал в духовном всеоружии сам апостол Павел, - душа Толстого не открылась бы слову Апостола», - это на «Религиозно-философском собрании» в Петербурге в 1902 году говорил В.А. Тернавцев .

Напомню ответ Л.Н. Толстого на Свидетельство Синода об отпадении от Церкви, которое всем образованным русским обществом было воспринято именно как отлучение от Церкви, изгнание из нее, как своего рода церковная анафема. «Постановление Синода, - писал Толстой, - произвольно, потому что обвиняет меня одного в неверии во все пункты, написанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди разделяют такое неверие и беспрестанно выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах, и в книгах» .

Стоит обратить внимание на толстовское определение «почти все образованные люди».

Как свидетельствовал В.А. Тернавцев на одном из собраний Религиозно-философского общества, «дар почти пророческого ясновидения он употребил против Дарителя. И если Церковь русская - действительно Церковь, она не могла молчать…. Здесь Церковь совершила акт огромного нравственного значения: Россия благочестивая отторглась от России мыслящей » .

Огромная, непреодолимая пропасть между одной Россией, Россией церковной, монашеской, и Россией светской, университетской, культурной была, наконец, зафиксирована и провозглашена как свершившийся факт.

Современники Толстого середины XIX - начала ХХ века стали свидетелями величайшего духовного неблагополучия Церкви, где стояли неверующие под видом верующих. Оказывается, можно было числиться в Церкви, не веря в нее, можно было молиться и поститься, но верить в добро и любовь. Обман казался тем страшнее, что исходил не только от людей, пропивших веру в ночных заведениях, но и от добропорядочных, образованных русских граждан, зачастую имевших и общественный авторитет, и власть, и даже сан.

Писатели русского золотого века и русского серебряного века увидели окончательное отпадение от веры едва ли не всего русского образованного сословия - вера в Бога и в бессмертие души не вписывалась в понятия «прогресс», в понятие «научное мышление»; религиозное просвещение не справлялось с веяниями времени.

Основной факт русской жизни, современной Достоевскому и Толстому, заключался в том, что не только заблудшие нигилисты, а подавляющее большинство православного русского общества: генералы и генеральши, инфернальные купцы и флигель-адъютанты, барышни и сановники, англоманы и мелкие чиновники - все люди воспитанные, образованные и даже часто приятные - уж настолько потеряли представление о любви христианства и о самой сути его, что любящий святой мог быть для них только идиотом или, в лучшем случае, «Иванушкой-дурачком». Рассуждая таким образом, русский религиозный писатель С.И. Фудель с горечью воспроизводил ситуацию романа Ф.М. Достоевского «Идиот».

Почему мыслящие люди, которыми Россия вправе могла гордиться, оказались в лице Толстого отторгнуты от церкви? Почему Толстой, желающий блага России, и Церковь, тоже желающая ей блага, почему эти силы столкнулись столь роковым образом?

Почему Толстой не мог молчать и говорил о своей вере совсем не то, что требовала от него Россия благочестивая, - это самая суть проблемы. В том, что Толстой писал о Христе, собраны воедино разные чувствования и переживания.Но это интуиции ВЕРУЮЩЕГО ЧЕЛОВЕКА, пристально читающего Евангелие и воспринимающего Слово буквально. В этом смысле он, будучи безмерно одарен, не погрешил против Дарителя. Толстой, как и большинство инаковерующих до него, выступал против официальной церкви, считая, что она действует вопреки Евангелию. Толстой писал: «Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещённая Христом (Мф. 6: 5–13), а молитва, образец которой дан нам Христом, - уединённая, состоящая в восстановлении и укреплении в своём сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли Бога».

С Толстым случилось то же самое, что и с другими инаковерующими, колеблющимися, сомневающимися до него. Христианская Церковь никогда не могла одержать верх над своими идейными противниками чисто богословскими методами, силой убеждения, а не силой принуждения или изгнания.

Церковь не поощряла сомнений. Она предупреждала верующих, что «чрезмерная пытливость» не угодна Богу, и требовала слепой, нерассуждающей веры. Источником ересей всегда являлась только Библия, которую еретики противопоставляли церкви и церковному учению. Библия в руках еретиков становится опаснейшим оружием против Церкви - в 1231 булла Папы Григория IX запрещает мирянам читать Библию. С середины XIII века верующим запрещалось иметь Библию и читать ее даже на латинском языке - это было прерогативой духовенства.

«Если и был у нас человек, который хотя бы отчасти рискнул принять загадочные и явно опасные слова евангельских заповедей, так это был Лев Толстой» , - писал Л. Шестов.

Почему опасные и почему загадочные?

Любая религия, любое политическое или социальное учение, любая философская доктрина, едва оформившись, неизбежно получают контроверзу: ересь как тень следует за любой мыслью и любой верой. То, что когда-либо было придумано, написано, пересказано одними людьми в одно время, всегда может быть оспорено другими людьми в это же самое или во всякое другое время.

«Допросы», то есть вопросы к Христианству (Православию) возникают у людей едкого, нервного ума: православие, как писал В.В. Розанов, в высшей степени отвечает гармоническому духу, но в высшей степени не отвечает потревоженному духу . Потревоженный дух был уже у первых ропотников и ругателей, ждущих, что Царство Божие наступит в самое ближайшее время, как обещало Евангелие («Некоторые из стоящих здесь, еще не вкусят смерти, а уже увидят Сына человеческого»; Мф. 16, 28).

Но русский образованный современник Толстого имел потревоженный дух («сумятица и буря, злость и нервы») и уже привык рассуждать. На точке, чтó есть вера Христова, не могли сойтись русские писатели весь 19 век. Белинский не признавал апелляции Гоголя к церкви, которая «всегда была опорой кнута и угодницей деспотизма», «слугой и опорой светской власти» и негодовал, что с ней Гоголь связывает Христово учение. «Что вы нашли общего между Ним и какою-нибудь, а тем более православной церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину Своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, - чем продолжает быть и до сих пор. Но смысл Христова слова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки погасивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, более сын Христа, плоть от плоти Его и кость от кости Его, нежели все ваши попы, архиереи, митрополиты, патриархи» .

И это была правда: в то время как в 18 веке просвещенные европейцы осуждали пытки, применяемые инквизицией, церковь продолжала их защищать. Применения насилия против врагов церкви защищал папа Пий IX , современник Достоевского, в своем «Силлабусе».

По Белинскому, Россия видит смысл своего существования в успехах цивилизации, просвещения, гуманности, в пробуждении у народа человеческого достоинства. Ей нужны не проповеди и молитвы, а гражданские права и грамотные, ответственные законы. Потому самые живые национальные вопросы России - социальные, а не религиозные: уничтожение крепостного права, отмена телесных наказаний.

Спор Белинского и Гоголя, явивший на суд обществу две системы идей, два манифеста бытия, крайние полюсы мышления по вечному вопросу о способах улучшения жизни страны, обнажил всю трагедию глубочайшего непонимания всех всеми и факт тотального нежелания видеть в оппоненте брата, а не врага. Отсутствие необходимой терпимости к мнениям «несогласно мыслящих», резкий, порой оскорбительный тон полемики, выражения, несовместимые с тем уважением, которое должно иметь место даже и в случае серьезных разногласий с оппонентом, сводили на нет даже самые глубокие размышления о вере, особенно в тех случаях, когда они рифмовались с декларацией евангельской любви к ближнему.

Русское духовенство, как свидетельствовали внимательные современники, мало интересовалось Толстым-писателем: «не имело терпения» прочесть его романы, находя их скучными и бессодержательными. «Большинство духовенства, и высшего и низшего, не читало - иначе как случайно и в отрывках - даже “Войну и Мир”, и совершенно не имеет понятия о других превосходных и небольших произведениях Толстого. <...> Поэтому, когда вопрос зашел об отлучении Толстого от Церкви, то духовенству субъективно он представился совершенно иначе, чем всему русскому обществу, наконец - чем России. Для Церкви и духовенства “отлучить Толстого” значило выразить, что начал еретичествовать и оскорблять Церковь “одни из литераторов, незаслуженно превознесенный, который писал романы из пустой жизни светского общества, совершенно уже не христианской по нравственности и быту”. О Толстом знали только, т. е. знало духовенство, что он изображал балы, скачки, увеселения, охоту, сражения - все “до духовных предметов не относящееся”. <...> Все это казалось “вздором и баловством барской души”, праздной без работы и серьезного служебного долга» .

Между тем Л.Н. Толстой, совершенно в духе своего времени, в разгар славы и творческого расцвета «переменил участь» - был художником, а стал религиозным философом. Поворот к религии и богоискательству, который совершился с Толстым в семидесятые годы XIX столетия, это, быть может, не столько религиозный поиск одиночки-богоискателя Толстого, сколько сильнейший отголосок религиозного напряжения, брожения, смятения, духовной тревоги и даже духовного надрыва его времени. Народ, плохо понимавший существо православия, потянулся в секты; в «Дневнике писателя» 1876 и 1877 гг. Достоевский пишет о появившихся в России сектах хлыстов, штундистов, молокан. «Кстати, что такое эта несчастная штунда? Несколько русских рабочих у немецких колонистов поняли, что немцы живут богаче русских и что это оттого, что порядок у них другой. Случившиеся тут пасторы разъяснили, что лучшие эти порядки от того, что вера другая. Вот и соединились кучки русских темных людей, стали слушать, как толкуют Евангелие, стали сами читать и толковать и - произошло то, что всегда происходило в таких случаях. <...> Без сомнения они (секты. - Л.С .) вышли из одного и того же невежества, то есть из совершенного незнания своей религии» (25: 10–12).

Но не только темные простолюдины блуждали в поисках новой веры, пытаясь толковать Евангелие на свой страх и на свою совесть, а главное - «с самого начала , с самого то есть сотворения мира, с того, что такое есть человек и что женщина, что хорошо и что дурно и даже: есть ли Бог или нет его?» (25: 11), толковать с таким азартом и жаждой, будто добытое веками драгоценное достояние православной веры уже ничего не значило и ничего не стоило. Тем же самым было занято и образованное общество, едва ли не впервые после школьного катехизиса открывавшее для себя Евангелие, которое становилось источником религиозно-философского творчества многих высоких умов и порывистых душ.

Андрей Белый, провозглашая Л. Толстого творцом нового христианства, выразил общую тоску неудовлетворенности христианством старым, официальным православием. Поиск Новой Церкви - это лейтмотив духовных исканий всего Серебряного века. Поиск правильной веры в православной стране (уже имеющей правильную веру) стал к началу двадцатого века (еще до всяких большевиков) явлением повседневным, на чем сходились и отшатнувшийся народ, и беспокойная интеллигенция.

О Достоевском как творце нового христианства писал Бердяев. «Именно Достоевский много дает для христианства будущего, для торжества вечного Евангелия, религии свободы и любви. Многое омертвело в христианстве, и в нем выработались трупные яды, отравляющие духовные источники жизни. Многое в христианстве подобно уже не живому организму, а минералу. Наступило окостенение. Мы мертвыми устами произносим мертвые слова, от которых отлетел дух… Христианство, превращенное в мертвую схоластику, в исповедание бездушных отвлеченных форм, подвергшихся клерикальному вырождению, не может быть возрождающей силой» .

В самых модных литературных салонах Петербурга (например, у Мережковского и Гиппиус) говорилось следующее: «Церковь нужна, как лик религии евангельской, христианской, религии Плоти и Крови. Существующая Церковь не может от строения своего удовлетворить ни нас, ни людей, нам близких ко времени» . Даже сектантство, старообрядчество, эзотерика закрытых религиозных общин многим казались духовно более глубоким и более народным явлением, чем традиционное, официальное православие. Здесь - сердцевина, ядро проблемы.

Так, Н.Ф. Федоров, ровесник Толстого, учит «взыскующих града небесного», и в числе его учеников - Вл. Соловьев, для которого Федоров - «дорогой учитель и утешитель». Так и В.В. Розанов, гениальный ученик Достоевского, сочиняет свое языческое богословие, свой «Апокалипсис». Многие русские собеседники-богоискатели ищут Бога, в которого, как Шатов у Достоевского, они неистово хотят верить . И получается, по слову Розанова, что «правильное», официальное христианство, держится… холодностью, равнодушием. «Страшное дело: “стойте, не шевелитесь, - не горячитесь, главное - не горячитесь : иначе все рассыплется”, - вот лозунг времен, лозунг религии, Церкви! .. От этого выходит, что “впадали в ересь” все “горячо веровавшие”: поразительная черта в Христианстве!» Толстого, вместе с Достоевским и Гоголем, Розанов причисляет к великим мистикам нашей литературы , хотя Толстой и разошелся с Церковью бесповоротно («Они не понимали друг друга: даже не знали»).

Стоит напомнить и другие слова В.В. Розанова. «Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть - величайший феномен религиозной русской истории за 19 веков, хотя и искаженный. Но дуб, криво выросший, все же не есть безличное “учреждение”, которое никак не выросло, а сделано руками» .

Упрек Толстому в том, что он «не мог молчать», не стал молчать и в вопросах веры, мне кажется вообще не корректным по отношению к писателю, который жил с ощущением своей правды, положил на алтарь этой правды свое художественное творчество. Хвалить Толстого за то, что он обличал язвы своего века и пороки своего государства, и ругать его за то, что он обличал неправду современной ему религиозной жизни, бессмысленно; в его глазах это одно и то же. «Мир погибнет, если я остановлюсь», - это высказывание Толстого (напоминание о нелюбимом им Наполеоне) лучше всего выражает его самосознание.

Несомненно, что Л. Толстой - один искателей Истины. Он был куда ближе к ним, нежели к своему герою Стиве Облонскому, который выстаивал православную службу с каким-то «затеканием ног» и жил, как огромное большинство людей его круга, в коконе религиозного и церковного равнодушия. Так жил пушкинский Онегин, которому было чуждо даже бытовое православие, так жил цвет русского дворянства, в среде которого принято было потешаться над страстной религиозностью чудаков-одиночек.

«Отпадение мое от веры, - признавался Толстой, - произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а все живут на основании начал, <...> не имеющих ничего общего с вероучением <...>, вероучение <...> исповедуется <...> вдали от жизни и независимо от нее <...>. По жизни человека, делам его <...> никак нельзя узнать, верующий он или нет» .

История русской мятущейся души, отпавшей от веры, место которой в сердце человека заняли культура, обиход, обычай, обязанность, жгуче интересовала Достоевского, и он, намереваясь посвятить такому человеку огромный роман «Атеизм», собирался прочесть для этого «чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных». «Лицо есть: русский человек нашего общества, и в летах , не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, - вдруг , уже в летах, теряет веру в Бога. Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. (Разгадка психологическая; глубокое чувство, человек и русский человек). Потеря веры в Бога действует на него колоссально. <...> Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины - и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога» (28, кн. 2: 329).

Толстой пишет свою «Исповедь» (1879) десять лет спустя после неосуществленного замысла Достоевского, семь лет спустя после «Исповеди Ставрогина» и в то самое время, когда Достоевский сочиняет для Ивана Карамазова «Поэму о Великом инквизиторе».

Достоевский, обещавший (в письме к А.Н. Майкову), что его герой, вдруг потерявший веру, после многих испытаний и искушений обретет русского Христа, не смог насильно этого сделать ни в отношении Ставрогина, ни в отношении Ивана Карамазова. Не обрел русского Христа, как его понимала официальная Церковь, и Лев Толстой, а нашел свою, самодельную веру, стремясь изобличить «ложное церковное христианство» и утвердить «истинное его понимание», искренне веря, что проповедует не толстовство, а именно Евангелие. Для Толстого Евангелие - это не метафизика Богочеловечества, а практическое учение о делании добра, ибо то, что человек делает для другого человека, он делает для Бога. На этом завете Христовом (Мф. 25: 40) держится вся христианская этика, в которой для Толстого - единственный смысл и нерв христианства.

Именно Достоевский, лет на тридцать раньше Толстого, поднимает вопрос о совместимости веры и образования. «Дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, быв цивилизованным, т. е. европейцем? - т. е. веровать безусловно - в божественность сына Божия Иисуса Христа (ибо вся вера только в этом и состоит… Уничтожьте в вере одно что-нибудь - и нравственное основание христианства рухнет всё, ибо всё связано» (11: 178). «Действительно, - комментировал Н. Лосский, - величайшая трудность для современного образованного человека заключается в учении, что Иисус, родившийся в Палестине 20 веков тому назад и распятый на кресте, был не просто человек, а воплотившийся Бог. Возможно, что у Достоевского возникали иногда сомнения относительно этого догмата, но они могли быть, по крайней мере в последние десять лет его жизни, только кратковременными, преходящими» . Цивилизация дает на это ответ фактами и ответ отрицательный: никому из европейцев не удалось удержать чистого понимания Христа .

Так можно ли существовать обществу без веры - одной лишь наукой? Возможна ли нравственность вне веры? И отсюда вытекает главный, роковой вопрос: «Если православие невозможно для просвещенного (а через 100 лет половина России просветится), то, стало быть, всё это фокус-покус, и вся сила России временная. Ибо, чтоб была вечная, нужна полная вера во всё. Но возможно ли веровать?» (11: 179).

Последний пункт Достоевский считает главным, огненным вопросом существования России: можно ли веровать во всё, во что православие велит веровать? «В этом всё , весь узел жизни народа и всё его назначение и бытие впереди» (Там же).

Но образованная Россия, современная Достоевскому и Толстому, полагала, что религия вредна, ибо подавляет образование ума и заставляет человека быть добрым не по собственному убеждению, а из страха наказания. Вслед за деятелями Просвещения, великими сторонниками разума, русское образованное общество обращается к Священному Писанию с категорическими вопросами: подлинен ли текст Евангелия, достоверно ли то, что в нем написано. Тогда казалось, что наука всесильна, что в ее компетенции подвергнуть филологическому анатомированию не только тексты Священного Писания, но научно проанализировать его метафизическую сущность.

История библейской критики не менее поучительна и драматична, чем история научного естествознания. Известное высказывание Тертуллиана: «Нам после Христа не нужна никакая любознательность, после Евангелия не нужно никакого исследования» не оправдалось. Сопоставляя тексты, обнаруживая противоречия в Писании, люди шли той же дорогой, по которой шел римлянин Цельс, античный критик христианского вероучения, и античный писатель Порфирий. Оба просеивали Священное писание сквозь сито здравого смысла, и «Правдивое слово» Цельса, известное нам лишь по цитатам из Оригена, вызывало живейшее беспокойство у христианских апологетов.

Критический и аналитический подходы, критерий разума, дух скептицизма и свободомыслия, свойственные Новому времени, не могли не коснуться и твердынь религии. Метод сравнительно изучения религий, внутренний и внешний анализ Священного Писания овладел умами просвещенных европейцев. Наряду с рационалистической критикой вырабатывался аналитический подход к древним памятникам человечества, употреблялись приемы их послойного исследования и истолкования. Анатомически препарируется сантиметр за сантиметром Писания, ученые выявляли его древнейшую основу и позднейшие наросты, разнородные включения, различные редакции, исследовали земные корни христианства. Всем им, без исключения, казалось, что они действуют во благо науки и человечества.

Заметим, что многие представители рационалистической критики были или священниками или профессиональными знатоками Библии: и французский священник Жан Мелье, и Шарль Дюпюи, теолог по образованию, родоначальник мифологической школы происхождения христианства, и Давид Штраус, получивший теологическое образование в Тюбингенском университете, и Бруно Бауэр, профессор теологического факультета Берлинского университета (его лекции слушал Карл Маркс), и Эрнест Ренан, «бессмертный», член Французской академии, получивший католическое образование в Париже.

Книгу Д. Штрауса «Жизнь Иисуса, критически переработанная» (1835–1836), имевшую огромное влияние на европейские и русские умы, Белинский назвал концом средневековья Европы в сфере религии. Библейская хронология, история, этика, само божественное откровение становились предметом филологического и культурно-исторического анализа. Метод нерассуждающей веры и метод критического чтения источников радикально не совпадали. Уже в наше время, с трибуны международного конгресса историков в Риме в 1955 году прозвучал призыв Папы Пия XII изъять Христа из компетенции рассуждающей науки и оставить его всецело в области иррациональной веры.

Можно ли полагать, что увлечение рационализмом, критицизмом, аналитикой, сферой «рассуждающей» науки было лишним, роковым, тупиковым зигзагом развития христианской цивилизации? Думаю, что нет. Человечество было обязано пройти этот путь, знать все его соблазны, все вершины и все падения. Человечество обязано было в полной мере оценить, что такое разум, - хотя бы для того, чтобы дать себе отчет: что такое ум, оставленный на самое себя. Только опытным путем возможно было понять, что нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны. Вспомним, что писал Достоевский в черновиках к «Бесам»: «Сообразите, что значит зверь, как не мир, оставивший веру; ум, оставшийся на себя одного, отвергший, на основании науки, возможность непосредственного сношения с Богом, возможность Откровения и чуда появления Бога на земле» (11: 186). Неверие сродно человеку потому, писал там же Достоевский, что он «ум ставит выше всего, а так как ум свойствен только человеческому организму, то и не понимает и не хочет жизни в другом виде, т. е. загробной, не верит, что она выше. С другой стороны - человеку свойственно по натуре чувство отчаяния и проклятия, ибо ум человека так устроен, что поминутно не верит в себя, не удовлетворяется сам собою, и существование свое человек потому склонен считать недостаточным» (11: 184). Это написано летом 1870 года, вне всякой связи с Толстым, но кажется, что именно о Толстом.

Дар мысли, дар рассуждения - это не слабая, а сильная сторона Толстого. Он анализировал свою жизнь, свои убеждения, свои занятия и приходил к выводу, что они не улучшают человека. Он увидел тщетность понятия-суеверия «ПРОГРЕСС», он видел тщету всего, он не мог ответить себе на самый главный вопрос ЗАЧЕМ? Зачем Я? Зачем Человечество? Его не удовлетворяли знания, науки, они не давали ответов на главные вопросы. Так и у Достоевского его Князь-Ставрогин рассуждает: «Наука нравственного удовлетворения не дает; на главные вопросы не отвечает» (11: 177). Нет ничего более опрометчивого, чем называть Толстого позитивистом . Он перебрал все позитивные знания, он увидел их беспомощность. Наука не давала ответа на вопросы Толстого. Мудрый умирает, как и глупый, участь доброго и злого одинакова. Блуждание в знаниях только усиливало отчаяние.

Толстой перебрал все рациональные выходы и ответы и нашел четыре возможных выхода: 1. Неведение. 2. Эпикурейство. 3. Выход силы и энергии. Жизнь есть зло - надо уничтожить ее. 4. Выход слабости - тянуть лямку. Вера требовала отречения от разума, поскольку только она давала возможность жить и отвечала на вопрос ЗАЧЕМ. Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет.

Вера большинства людей его круга - была эпикурейским утешением, рассеянием, забавой, почти игрой.Однако религиозная вера - это дар.Судьба же дала Толстому вместо мистического дара - дар литературный. Вряд ли следует считать это духовным уродством - человек, родившийся без ног или рук, с шестью пальцами или жабрами вместо легких. И кто сказал, что нужно быть одаренным по тому или иному рецепту, по тем или иным прописям? Вряд ли можно согласиться с мнением тех, кто считал Толстого религиозно бездарным. Может быть, вера, которую изобретал Толстой, была менее вдохновенна, чем учение Христа. Наверное, не столь долговечна. Церковь ответила на его поиски несогласием и считала, что освободилась от инакомыслящего и инаковерующего. От еретика.

Через две недели после гибели Александра II Победоносцев получил письмо от Л.Н. Толстого с просьбой передать послание новому государю. Оно было написано в связи с предстоящим смертным приговором участникам покушения на Александра II - членам партии «Народная воля» Желябову, Рысакову, Михайлову, Кибальчичу, Перовской. Толстой умолял сына убитого царя помиловать убийц его отца. «Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного потому, что нельзя представить себе более сильного искушения зла, - писал Толстой. <…> Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем человеком, исполняющим закон Христа» . Письмо Толстого Александру III ставило вопрос о том, что, убивая революционеров, нельзя бороться с ними. С ними надо бороться духовно, то есть поставить против них такой идеал, который был бы выше их идеала.

Толстой надеялся на помощь Победоносцева. «Милостивый государь Константин Петрович! Я знаю Вас за христианина и… мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой передать государю письмо, написанное по поводу страшных событий последнего времени…» . Победоносцев отвечал ему в совершенно иной тональности. «Прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя церковная другая, и что наш Христос - не ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере не мог исполнить Ваше поручение» . Кто же из них двоих был больше христианином?

Толстой не принимал христианство как одну только метафизику. Он с энтузиазмом и вдохновением пытался вернуть евангельской этике подобающее место как религии любви. Практическое христианство - научиться делать добро для другого человека, а не только говорить о добре цитатами из Евангелия. Толстой чувствовал, что ждать больше нельзя, что наступают времена и сроки. В России всегда было так мало милосердия и ненасилия…

Церковь не просто лишила Толстого звания члена Церкви, не просто зафиксировала факт, что учение Толстого не имеет ничего общего с церковным учением. Это было сделано по соображениям политически принципиальным, а не потому, что всех тех, кто не разделял с Церковью ее догматов, отлучали от нее автоматически. «У нас есть направление позитивистов, - говорил на Религиозно-философском собрании в Петербурге архимандрит Сергий, - но они своего учения не распространяют и своих последователей десятками тысяч не считают. У нас есть позитивисты, но они излагают свое учение в форме таких книг, которые не всем доступны. Л. Толстой всем доступен и имел много последователей» . Русская Церковь видела, что Л. Толстой опасен для членов русского общества именно потому, что не состоял в духовном союзе с Церковью. «Л. Толстой господствовал над обществом и был для многих опасен. Он действовал против христианства, а между тем он прикрывался христианством и евангелием. Потому Церковь и объявила об отпадении Л. Толстого от церкви» .

Сторонники Синодального определения говорили тогда, что Толстой, написавший свою догматику, выдавал ее за настоящую православную и что он и был отлучен, чтобы его не принимали за настоящего православного богослова. Обсуждался вопрос: идет ли христианство против науки, может ли Церковь отлучать от своего общения представителей науки. Нет и нет, говорили представители духовенства. «Одно дело ума, другое дело сердца, одно дело наука, философия, другое пропаганда. Л. Толстой опасен не как ученый, а потому что стал кумиром и для себя и для других» .

И еще один фрагмент заседания Религиозно-философского общества в Петербурге. Священник Иоанн Янышев резонно заметил: «Все противники Церкви - и Ницше, и Спенсер, и Дарвин - разобраны по ниточке в духовной литературе и опровергнуты. Почему не читают ее?» Знаменателен и ответ одного из участников заседания, Е.А. Егорова: «Очевидно, у духовных писателей нет той силы дарования, которая заставляла бы их читать…»

Стоит внимательно отнестись к словам Д. Мережковского, говорившего о том, что такое была и чем стала вера народа. «Никогда еще до такой степени как в настоящее время крестьянство не было противоположно христианству… “Нет земли” - эта, некогда тихая жалоба превратилась в отчаянный вопль, рев мятежа крестьянского и всенародного. Вопит земля, а небо глухо… Христианство, уйдя на небо, покинуло землю, и крестьянство, отчаявшись в правде земной, готово отчаяться и в правде небесной. Земля - без неба, небо без земли» . «Русский народ-богоносец сделался безбожнейшим изо всех народов и крестьянство перестало быть христианством. Крестьянство ищет земли, только земли, как будто окончательно забыв о небе и отчаявшись в правде небесной. Церковь что-то лепечет о Боге, но такое жалкое, что, кажется, сама себя не слышит и не разумеет. Самодержавие, подписывая конституцию, и не вспомнило, что оно - “православное”, и что нельзя отречься ему от помазания, не спросясь у тех, у кого оно приняло это помазание» .

«Переход в социализм и, значит, в атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно “в баню сходили и окатились новой водой”. Это совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар» - это писал В.В. Розанов, свидетель русского революционного апокалипсиса.

«Не было такого насилия, такого кощунства, такого непотребства самодержавной власти, которые не благословлялись бы православной церковью» . «После тысячелетних усилий создать что-нибудь похожее на политически реальное тело Россия создала, вместо тела, призрак, чудовищную химеру, полубога, полу-зверя - православное самодержавие, которое давит Россию как бред» .

Русский интеллигент, пока он остается собою, то есть русским европейцем, не может понять православия, так же, как Европа не понимает его, - вот общее убеждение той самой мыслящей России, которую отделили от России благочестивой. Что такое в своих последних и метафизических основах вера православного народа в православного царя? 9 января 1905 года: люди пошлю к царю, думая, что у них одна вера и что они царевы дети. «И лицо русской земли было залито русской кровью». Под личиной Христа народ увидел лицо Зверя. Самодержец явился самозванцем Христа .

Нельзя не видеть, насколько глубоко входили эти политические смыслы в духовный бунт Толстого против господствующей государственной Церкви.

Исчерпывает ли религиозная мысль Толстого всю глубину его религиозного существа ? Несомненно, нет. Не только он верит в Бога, но даже верит в него так, как немногие из пребывающих в христианстве. Достоевский писал, что глубочайшая христианская мысль выражена в примирении Вронского с Карениным над умирающей Анной. Пронзительное прикосновение к христианству - Платон Каратаев. Вопрос веры и неверия Толстого - это не только вопрос его личной религиозности. Это вопрос всего пути русской культуры за 300 лет после Петра, которого его современник писатель Феофан Прокопович называл Христом. Это весь диапазон проблемы Кесаря и Бога, церкви и государства.

Выступая с докладом на заседании Религиозно-философского общества с рефератом «Лев Толстой и русская церковь», Д.С. Мережковский утверждал: «Главное, следует помнить, что со стороны Л. Толстого в его отпадении от христианства не было злого умысла, злой воли: кажется, он сделал все, что мог, - боролся, мучился, искал. У него было здесь, на земле, великое алкание Бога, просто не верится, чтобы это ему и там не зачлось. <...> Между таким писателем, как Л. Толстой, и всеми его читателями есть чувство взаимной ответственности, как бы тайная круговая порука: ты за нас - мы за тебя; не можем мы тебя покинуть, если бы даже ты сам покинул нас; ты слишком нам родной; ты - мы сами в нашей последней сущности. Мы не можем, не хотим спастись без тебя: вместе спасемся, или вместе погибнем. Так нам кажется, потому что мы любим его» .

Толстого ругают за его избыточный морализм так, как будто бы общественная мораль - это наше самое сильное место. Религиозное литературоведение поругивает русских писателей за их гуманизм, за «лелеющую душу гуманность» - так, будто бы гуманистическое начало когда-либо торжествовало на русской почве, в русской социальной и государственной жизни. Лесков называл Толстого «великим русским писатель моей родины» и христианином-практиком . То есть христианином по совести, по помышлениям, по поступкам. Это признание дорогого стоит в наше время, когда быть (КАЗАТЬСЯ) христианином и модно, и престижно, и статусно, когда православие воспринимают не как потребность сердца, а как государственную религию, к которой обязан примкнуть каждый государственный чиновник ради служебного положения. Очевидно: Толстой был бы яростным противником исповедания веры как членства в правящей партии. «Везде может быть истинное религиозное чувство, но только не в соединении с государственным насилием церкви» , - писал он.

Снова процитирую Лескова, сказанные почти за двадцать лет до отлучения Толстого (письмо к А.С. Суворину, 9 октября 1883 г.): «Христианство есть учение жизненное , а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью. “Все религии хороши, пока их не испортили жрецы”. У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством, желая указать в Евангелии не столько “путь к небу”, сколько “смысл жизни” . Есть места, где он даже соприкасается с идеями Бокля. Старое христианство просто, видимо, отжило и для “смысла жизни” уже ничего сделать не может. На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратиться, между тем как цели христианства вечны » .

Это к вопросу об отношении русских писателей к Толстому. Стоит обратить внимание также, насколько примирительно, с какой надеждой прозвучало в 1902 году слово Мережковского о конфликте Толстого и Церкви. «Нельзя было церкви не засвидетельствовать об отпадении Толстого как мыслителя от христианства. Но, может быть, это не последнее слово Церкви о нем…»

По-видимому, и сегодня, столетие спустя, остается лишь отдаленная надежда на сближение позиций. «Как известно, - пояснил представитель Московского Патриархата, секретарь по взаимоотношениям Церкви и общества Отдела внешних церковных связей священник Михаил Дудко, - Святейший Синод лишь констатировал, что Толстой находится вне Церкви. Сам Толстой не хотел быть членом Православной Церкви, он никогда не раскаивался в своих воззрениях, которые поставили его вне Церкви, и зачастую высказывался оскорбительно как к отдельным ее представителям, так и к Церкви в целом». «Разумеется, - заметил священник, - человек, может отказаться от своих заблуждений, и вернуться в лоно Церкви через покаяние, но за него никто этого не может сделать, ни родственники, ни сочувствующие». По его мнению, «некоторые малоизвестные факты биографии Льва Толстого свидетельствуют о том, что у писателя возникали желания о примирении с Церковью, но, к сожалению, по разным причинам, в том числе, благодаря влиянию окружавших его людей, такое примирение не состоялось». Представитель Московского Патриархата подчеркнул, что «вынося акт об отлучении, Церковь не посылает человека в ад, и не определяет посмертную участь, так как это может сделать только Бог, однако, Церковь констатирует, что тот или иной человек не верит в то, что является предметом веры Церкви и живет не так, как предписывает жить Церковь». Сегодня пересматривать решение Святейшего Синода - это значит проявлять неуважение к самому Толстому, к его открыто выраженной воле и к тому несомненному факту, что сам он отнюдь не хотел быть членом Русской Православной Церкви. Сегодня мы можем только молиться о том, чтобы Господь помиловал его», - сказал в заключение отец Михаил Дудко, пояснив, что это можно делать только в частной, а не в общецерковной молитве .

Дискуссия продолжается. И как тут не вспомнить пушкинское «Безверие», которому почти двести лет и которое все о том же: «ум ищет божества, а сердце не находит».

О вы, которые с язвительным упреком,
Считая мрачное безверие пороком,
Бежите в ужасе того, кто с первых лет
Безумно погасил отрадный сердцу свет;
Смирите гордости жестокой исступленье:
Имеет он права на ваше снисхожденье,
На слезы жалости; внемлите брата стон,
Несчастный не злодей, собою страждет он…

ПРИМЕЧАНИЯ

К.Н. Леонтьев. О всемирной любви. Примечание 1885 года // Леонтьев К.Н.

«Надо вообще заметить, - писал Н. Лосский, - что насмешливое и абсолютное отрицание таких чудес, как непорочное зачатие, свидетельствует о крайне поверхностном характере современного просвещения. Каждый научный закон подлежит множеству ограничений, и только немногие из этих ограничительных условий известны науке. К тому же биологические процессы и вообще подчинены не законам, а только правилам, которые могут быть отменены творческою изобретательностью организма, вырабатывающего новые пути жизни. <…> Таким образом, вера простых людей в чудесное рождение Иисуса Христа свидетельствует о свободе их духа; наоборот, люди, горделиво называющие себя “свободомыслящими”, своим решительным отрицанием чудес свидетельствуют о том, что ум их наивно и рабски подчиняется преходящим теориям науки» (Там же. С. 172).

В течение многих веков Православие оказывало решающее влияние на формирование русского самосознания и русской культуры. В допетровский период светская культура на Руси практически не существовала: вся культурная жизнь русского народа была сосредоточена вокруг Церкви. В послепетровскую эпоху в России сформировалась светская литература, поэзия, живопись и музыка, достигшие своего апогея в XIX веке. Отпочковавшись от Церкви, русская культура, однако, не утратила тот мощный духовно-нравственный заряд, который давало ей Православие, и вплоть до революции 1917 года сохраняла живую связь с церковной традицией. В послереволюционные годы, когда доступ к сокровищнице православной духовности был закрыт, русские люди узнавали о вере, о Боге, о Христе и Евангелии, о молитве, о богословии и богослужении Православной Церкви через произведения Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чайковского, других великих писателей, поэтов и композиторов. В течение всего семидесятилетнего периода государственного атеизма русская культура дореволюционной эпохи оставалась носительницей христианского благовестия для миллионов людей, искусственно отторгнутых от своих корней, продолжая свидетельствовать о тех духовно-нравственных ценностях, которые атеистическая власть ставила под сомнение или стремилась уничтожить.

Русская литература XIX века справедливо считается одной из высочайших вершин мировой литературы. Но ее главной особенностью, отличающей ее от литературы Запада того же периода, является религиозная направленность, глубокая связь с православной традицией. «Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни для человеческой личности, народа, человечества, мира. В самых значительных своих творениях она проникнута религиозной мыслью», — пишет Н.А. Бердяев.

Сказанное относится и к великим русским поэтам Пушкину и Лермонтову, и к писателям — Гоголю, Достоевскому, Лескову, Чехову, чьи имена вписаны золотыми буквами не только в историю мировой литературы, но и в историю Православной Церкви. Они жили в эпоху, когда все большее число представителей интеллигенции отходило от Православной Церкви. Крещение, венчание и отпевание по-прежнему происходили в храме, но посещать храм каждое воскресенье считалось среди лиц высшего света едва ли не дурным тоном. Когда один из знакомых Лермонтова, зайдя в церковь, неожиданно обнаружил там молящегося поэта, последний смутился и стал оправдываться тем, что будто бы пришел в церковь по какому-то поручению бабушки. А когда некто, зайдя в кабинет Лескова, застал его молящимся на коленях, тот стал делать вид, что ищет на полу упавшую монету. Традиционная церковность еще сохранялась в простом народе, однако была все менее характерна для городской интеллигенции. Отход интеллигенции от Православия увеличивал разрыв между ней и народом. Тем более удивительным представляется тот факт, что русская литература, вопреки веяниям времени, сохраняла глубинную связь с православной традицией.

Величайший русский поэт А.С. Пушкин (1799-1837), хотя и был воспитан в православном духе, еще в юношеском возрасте отошел от традиционной церковности, однако никогда окончательно не порывал с Церковью и в своих произведениях многократно обращался к религиозной теме. Духовный путь Пушкина можно определить как путь от чистой веры через юношеское безверие к осмысленной религиозности зрелого периода. Первую часть этого пути Пушкин прошел в годы обучения в Царскосельском лицее, и уже в 17-летнем возрасте он пишет стихотворение «Безверие», свидетельствующее о внутреннем одиночестве и утрате живой связи с Богом:

Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью
С досадой тихому внимает он моленью.

Спустя четыре года Пушкин написал кощунственную поэму «Гавриилиада», от которой впоследствии отрекся. Однако уже в 1826 году в мировоззрении Пушкина наступает тот перелом, который отражен в стихотворении «Пророк». В нем Пушкин говорит о призвании национального поэта, используя образ, навеянный 6-й главой книги пророка Исаии:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

По поводу этого стихотворения протоиерей Сергий Булгаков замечает: «Если бы мы не имели всех других сочинений Пушкина, но перед нами сверкала бы вечными снегами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидеть не только величие его поэтического дара, но и всю высоту его призвания». Острое чувство божественного призвания, отраженное в «Пророке», контрастировало с суетой светской жизни, которую Пушкин, в силу своего положения, должен был вести. С годами он все более тяготился этой жизнью, о чем неоднократно писал в своих стихотворениях. В день своего 29-летия Пушкин пишет:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?...
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

На это стихотворение поэт, в то время еще балансировавший между верой, неверием и сомнением, получил неожиданный отклик от митрополита Московского Филарета:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум —
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!

Пораженный тем, что православный архиерей откликнулся на его стихотворение, Пушкин пишет «Стансы», адресованные Филарету:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавыи
Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

По требованию цензуры последняя строфа стихотворения была изменена и в окончательном варианте звучала так:

Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.

Стихотворная переписка Пушкина с Филаретом была одним из редких случаев соприкосновения двух миров, которые в XIX веке разделяла духовная и культурная пропасть: мира светской литературы и мира Церкви. Эта переписка говорит об отходе Пушкина от безверия юношеских лет, отказе от «безумства, лени и страстей», характерных для его раннего творчества. Поэзия, проза, публицистика и драматургия Пушкина 1830-х годов свидетельствуют о все усиливающемся влиянии на него христианства, Библии, православной церковности. Он неоднократно перечитывает Священное Писание, находя в нем источник мудрости и вдохновения. Вот слова Пушкина о религиозно-нравственном значении Евангелия и Библии:

Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено к всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, — и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.

Я думаю, что мы никогда не дадим народу ничего лучше Писания... Его вкус становится понятным, когда начинаешь читать Писание, потому что в нем находишь всю человеческую жизнь. Религия создала искусство и литературу; все, что было великого в самой глубокой древности, все находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра... Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения. Мои дети будут читать вместе со мною Библию в подлиннике... Библия — всемирна.

Еще одним источником вдохновения становится для Пушкина православное богослужение, которое в годы юности оставляло его равнодушным и холодным. Одно из стихотворений, датированное 1836 годом, включает поэтическое переложение молитвы преподобного Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего», читаемой на великопостных богослужениях.

В Пушкине 1830-х годов религиозная умудренность и просветленность сочеталась с разгулом страстей, что, по мнению С.Л. Франка, является отличительной чертой русской «широкой натуры». Умирая от ранения, полученного на дуэли, Пушкин исповедовался и причастился. Перед смертью он получил записку от императора Николая I, которого знал лично с молодых лет: «Любезный друг, Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином». Великий русский поэт умер христианином, и его мирная кончина стала завершением того пути, который И. Ильин определил как путь «от разочарованного безверия — к вере и молитве; от революционного бунтарства — к свободной лояльности и мудрой государственности; от мечтательного поклонения свободе — к органическому консерватизму; от юношеского многолю-бия — к культу семейного очага». Пройдя этот путь, Пушкин занял место не только в истории русской и мировой литературы, но и в истории Православия — как великий представитель той культурной традиции, которая вся пропитана его соками.

Другой великий поэт России М.Ю. Лермонтов (1814-1841) был православным христианином, и в его стихах неоднократно возникают религиозные темы. Как человек, наделенный мистическим дарованием, как выразитель «русской идеи», сознававший свое пророческое призвание, Лермонтов оказал мощное влияние на русскую литературу и поэзию последующего периода. Подобно Пушкину, Лермонтов хорошо знал Священное Писание: его поэзия наполнена библейскими аллюзиями, некоторые его стихотворения являются переработкой библейских сюжетов, многие эпиграфы взяты из Библии. Как и для Пушкина, для Лермонтова характерно религиозное восприятие красоты, в особенности красоты природы, в которой он чувствует присутствие Божие:

Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка...
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога...

В другом стихотворении Лермонтова, написанном незадолго до его гибели, трепетное чувство присутствия Бога переплетено с темами усталости от земной жизни и жажды бессмертия. Глубокое и искреннее религиозное чувство сочетается в стихотворении с романтическими мотивами, что является характерной чертой лермонтовской лирики:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?..

Поэзия Лермонтова отражает его молитвенный опыт, испытанные им минуты умиления, его способность находить утешение в духовном переживании. Несколько стихотворений Лермонтова представляют собой молитвы, облеченные в поэтическую форму, из них три озаглавлены словом «Молитва». Вот наиболее известное из них:

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко...

Это стихотворение Лермонтова приобрело необычайную популярность в России и за ее пределами. Более сорока композиторов положили его на музыку, в том числе М.И. Глинка, А.С. Даргомыжский, А.Г. Рубинштейн, М.П. Мусоргский, Ф. Лист (по немецкому переводу Ф.Боденштедта).

Было бы неверно представлять Лермонтова православным поэтом в узком смысле этого слова. Нередко в его творчестве традиционному благочестию противопоставляется юношеская страстность (как, например, в поэме «Мцыри»); во многих образах Лермонтова (в частности, в образе Печорина) воплощен дух протеста и разочарования, одиночества и презрения к людям. Кроме того, вся недолгая литературная деятельность Лермонтова была окрашена ярко выраженным интересом к демонической тематике, нашедшей свое наиболее совершенное воплощение в поэме «Демон».

Тему демона Лермонтов унаследовал от Пушкина; после Лермонтова эта тема прочно войдет в русское искусство XIX — начала XX столетия вплоть до А.А. Блока и М.А. Врубеля. Однако русский «демон» — это отнюдь не антирелигиозный или антицерковный образ; скорее, в нем отображена теневая, изнаночная сторона религиозной темы, пронизывающей всю русскую литературу. Демон — это соблазнитель и обманщик, это гордое, страстное и одинокое существо, одержимое протестом против Бога и добра. Но в поэме Лермонтова добро побеждает, Ангел Божий в конце концов возносит душу соблазненной демоном женщины на небо, а демон вновь остается в гордом одиночестве. По сути, Лермонтов в своей поэме поднимает извечную нравственную проблему соотношения между добром и злом, Богом и диаволом, Ангелом и демоном. При чтении поэмы может показаться, что симпатии автора на стороне демона, но нравственный итог произведения не оставляет сомнений в том, что автор верит в конечную победу правды Божией над демоническим соблазном.

Лермонтов погиб на дуэли, не дожив до 27 лет. Если за отпущенный ему краткий срок Лермонтову удалось стать великим национальным поэтом России, то этого срока было недостаточно для формирования в нем зрелой религиозности. Тем не менее глубокие духовные прозрения и нравственные уроки, содержащиеся во многих его произведениях, позволяют вписать его имя, наряду с именем Пушкина, не только в историю русской литературы, но и в историю Православной Церкви.

Среди русских поэтов XIX века, чье творчество отмечено сильным влиянием религиозного переживания, необходимо упомянуть А.К. Толстого (1817-1875), автора поэмы «Иоанн Дамаскин». Сюжет поэмы навеян эпизодом из жития преподобного Иоанна Дамаскина: игумен монастыря, в котором подвизался преподобный, запрещает ему заниматься поэтическим творчеством, но Бог во сне является игумену и повелевает снять с поэта запрещение. На фоне этого простого сюжета разворачивается многомерное пространство поэмы, включающей в себя поэтические монологи главного героя. Один из монологов представляет собой восторженный гимн Христу:

Я зрю Его передо мною
С толпою бедных рыбаков;
Он тихо, мирною стезею,
Идет меж зреющих хлебов;
Благих речей Своих отраду
В сердца простые Он лиет,
Он правды алчущее стадо
К ее источнику ведет.
Зачем не в то рожден я время,
Когда меж нами, во плоти,
Неся мучительное бремя,
Он шел на жизненном пути!..
О мой Господь, моя надежда,
Моя и сила и покров!
Тебе хочу я все мышленья,
Тебе всех песней благодать,
И думы дня, и ночи бденья,
И сердца каждое биенье,
И душу всю мою отдать!
Не отверзайтесь для другого
Отныне, вещие уста!
Греми лишь именем Христа,
Мое восторженное слово!

В поэму А.К. Толстого включен поэтический пересказ стихир преподобного Иоанна Дамаскина, исполняемых на заупокойном богослужении. Вот текст этих стихир на славянском языке:

Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли слава стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единем мгновением, и вся сия смерть приемлет. Но во свете, Христе, лица Твоего и в наслаждении Твоея красоты, егоже избрал еси, упокой, яко Человеколюбец.

Вся суета человеческая, елика не пребывают по смерти: не пребывает богатство, ни сшествует слава: пришедши бо смерти, сия вся потреби-шася...

Где есть мирское пристрастие; где есть привременных мечтание; где есть злато и сребро; где есть рабов множество и молва; вся персть, вся пепел, вся сень...

Помянух пророка вопиюща: аз есмь земля и пепел. И паки разсмотрих во гробех, и видех кости обнажены, и рех: убо кто есть царь, или воин, или богат, или убог, или праведник, или грешник? Но упокой, Господи, с праведными раба Твоего.

А вот поэтическое переложение того же текста, выполненное А.К. Толстым:

Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна?
Чье ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей?
Все то превратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, —
Какая слава на земли
Стоит тверда и непреложна?
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны и бессильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья —
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!..
Средь груды тлеющих костей
Кто царь? кто раб? судья иль воин?
Кто Царства Божия достоин?
И кто отверженный злодей?
О братья, где сребро и злато?
Где сонмы многие рабов?
Среди неведомых гробов
Кто есть убогий, кто богатый?
Все пепел, дым, и пыль, и прах,
Все призрак, тень и привиденье —
Лишь у Тебя на небесах,
Господь, и пристань и спасенье!
Исчезнет все, что было плоть,
Величье наше будет тленье —
Прими усопшего, Господь,
В Твои блаженные селенья!

Религиозная тематика занимает значительное место в поздних произведениях Н.В. Гоголя (1809-1852). Прославившись на всю Россию своими сатирическими сочинениями, такими как «Ревизор» и «Мертвые души», Гоголь в 1840-е годы значительно изменил направление своей творческой деятельности, уделяя все большее внимание церковной проблематике. Либерально настроенная интеллигенция его времени с непониманием и негодованием встретила опубликованные Гоголем в 1847 году «Выбранные места из переписки с друзьями», где он упрекал своих современников, представителей светской интеллигенции, в незнании учения и традиций Православной Церкви, защищая православное духовенство от Н.В. Гоголь нападок западных критиков:

Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тиши не келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церкви нашей... Но и эти зашиты еще не п ослужат к полному убеждению западных католиков. Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших... Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с неба для русского народ а, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши... И эта церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь! Только и есть для нас возможна одна пропаганда — жизнь наша. Жизнью нашей мы должны защищать на шу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину.

Особый интерес представляют «Размышления о Божественной литургии», составленные Гоголем на основе толкований литургии, принадлежащих византийским авторам патриарху Константинопольскому Герману (VIII век), Николаю Кавасиле (XIV век) и святителю Симеону Солунскому (XV век), а также ряду русских церковных писателей. С большим духовным трепетом Гоголь пишет о преложении Святых Даров на Божественной литургии в Тело и Кровь Христа:

Благословив, произносит священник: преложив Духом Твоим Святым; троекратно произносит диакон: аминь — и на престоле уже Тело и Кровь: пресуществленье совершилось! Словом вызвано Вечное Слово. Иерей, имея глагол наместо меча, совершил закланье. Кто бы он ни был сам, — Петр или Иван, — но в его лице Сам Вечный Архиерей совершил сие закланье, и вечно свершает Он его в лице Своих иереев, как по слову: да будет свет, свет сияет вечно; как по слову: да произрастит земля былие травное, произращает его вечно земля. На престоле — не образ, не вид, но самое Тело Господне, — то самое Тело, которое страдало на земле, терпело заушенья, было оплевано, распято, погребено, воскресло, вознеслось вместе с Господом и сидит одесную Отца. Вид хлеба сохраняет оно только затем, чтобы быть снедью человеку и что Сам Господь сказал: Аз есмь хлеб. Церковный звон подъемлется с колокольней возвестить всем о великой минуте, чтобы человек, где бы он в это время ни находился — в пути ли, в дороге, обрабатывает ли землю полей своих, сидит ли в дому своем, или занят другим делом, или томится на одре болезни, или в тюремных стенах — словом, где бы он ни был, чтобы он мог отовсюду вознести моленье и от себя в эту страшную минуту.

В послесловии к книге Гоголь пишет о нравственном значении Божественной литургии для каждого человека, который принимает в ней участие, а также для всего российского общества:

Действие Божественной литургии над душою велико: зримо и воочию совершается, в виду всего света и скрыто... И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная литургия, напоминающая человеку о святой небесной любви к брату... Велико и неисчислимо может быть влияние Божественной литургии, если бы человек слушал ее с тем, чтобы вносить в жизнь слышанное. Всех равно уча, равно действуя на все звенья, от царя до последнего нищего, всем говорит одно, не одним и тем же языком, всех научает любви, которая есть связь общества, сокровенная пружина всего стройно движущегося, пиша, жизнь всего.

Характерно, что Гоголь пишет не столько о причащении Святых Христовых Таин за Божественной литургией, сколько о «слушании» литургии, присутствии за богослужением. Это отражает распространенную в XIX веке практику, согласно которой православные верующие причащались один или несколько раз в год, как правило на первой неделе Великого Поста или на Страстной седмице, причем причащению предшествовало несколько дней «гове-ния» (строгого воздержания) и исповедь. В остальные же воскресные и праздничные дни верующие приходили к литургии лишь для того, чтобы отстоять, «выслушать» ее. Против подобной практики в Греции выступали колливады, а в России — Иоанн Кронштадтский, призывавший к возможно частому причащению.

Среди русских писателей XIX века выделяются два колосса — Достоевский и Толстой. Духовный путь Ф.М. Достоевского (1821-1881) в чем-то повторяет путь многих его современников: воспитание в традиционно православном духе, отход от традиционной церковности в молодости, возвращение к ней в зрелости. Трагический жизненный путь Достоевского, приговоренного к смерти за участие в кружке революционеров, но помилованного за минуту до исполнения приговора, проведшего десять лет на каторге и в ссылке, отразился во всем его многообразном творчестве — прежде всего в его бессмертных романах «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», в многочисленных повестях и рассказах. В этих произведениях, а также в «Дневнике писателя» Достоевский развивал свои религиозно-философские взгляды, основанные на христианском персонализме. В центре творчества Достоевского всегда стоит человеческая личность во всем ее многообразии и противоречивости, но жизнь человека, проблемы человеческого бытия рассматриваются в религиозной перспективе, предполагающей веру в персонального, личного Бога.

Основная религиозно-нравственная идея, объединяющая все творчество Достоевского, суммирована в знаменитых словах Ивана Карамазова: «Если Бога нет, то все позволено». Достоевский отрицает автономную нравственность, основанную на произвольных и субъективных «гуманистических» идеалах. Единственным прочным основанием человеческой нравственности, по мнению Достоевского, является идея Бога, и именно заповеди Божии — тот абсолютный нравственный критерий, на который должно ориентироваться человечество. Атеизм и нигилизм ведут человека к нравственной вседозволенности, открывают дорогу к преступлению и духовной гибели. Обличение атеизма, нигилизма и революционных настроений, в которых писатель видел угрозу духовному будущему России, было лейтмотивом многих произведений Достоевского. Это основная тема романа «Бесы», многих страниц «Дневника писателя».

Другой характерной особенностью Достоевского является его глубочайший христоцентризм. «Через всю жизнь свою Достоевский пронес исключительное, единственное чувство Христа, какую-то исступленную любовь к лику Христа... — пишет Н. Бердяев. — Вера Достоевского во Христа прошла через горнило всех сомнений и закалена в огне». Для Достоевского Бог — не абстрактная идея: вера в Бога для него тождественна вере во Христа как Богочеловека и Спасителя мира. Отпадение от веры в его понимании есть отречение от Христа, и обращение к вере есть обращение прежде всего ко Христу. Квинтэссенцией его христологии является глава «Великий инквизитор» из романа «Братья Карамазовы» — философская притча, вложенная в уста атеиста Ивана Карамазова. В этой притче Христос появляется в средневековой Севилье, где Его встречает кардинал-инквизитор. Взяв Христа под арест, инквизитор ведет с Ним монолог о достоинстве и свободе человека; в течение всей притчи Христос молчит. В монологе инквизитора три искушения Христа в пустыне трактуются как искушения чудом, тайной и авторитетом: отвергнутые Христом, эти искушения не были отвергнуты Католической Церковью, которая приняла земную власть и отняла у людей духовную свободу. Средневековое католичество в притче Достоевского — прообраз атеистического социализма, в основе которого лежит неверие в свободу духа, неверие в Бога и в конечном итоге неверие в человека. Без Бога, без Христа не может быть подлинной свободы, утверждает писатель устами своего героя.

Достоевский был глубоко церковным человеком. Его христианство не было абстрактным или умственным: выстраданное всей его жизнью, оно было укоренено в традиции и духовности Православной Церкви. Одним из главных героев романа «Братья Карамазовы» является старец Зосима, прообраз которого видели в святителе Тихоне Задонском или преподобном Амвросии Оптинском, но который в действительности представляет собой собирательный образ, воплощающий в себе то лучшее, что, по мнению Достоевского, было в русском иночестве. Одна из глав романа, «Из бесед и поучений старца Зосимы», представляет собой нравственно-богословский трактат, написанный в стиле, близком к святоотеческому. В уста старца Зосимы Достоевский влагает свое учение о всеобъемлющей любви, напоминающее учение преподобного Исаака Сирина о «сердце милующем»:

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите всё создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью... Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: «взять ли силой али смиренною любовью?» Всегда решай: «возьму смиренною любовью». Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего.

Религиозной тематике отведено значительное место на страницах «Дневника писателя», представляющего собой собрание очерков публицистического характера. Одна из центральных тем «Дневника» — судьба русского народа и значение для него православной веры:

Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о Нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего.

«Русская идея», по Достоевскому, — не что иное, как Православие, которое русский народ может передать всему человечеству. В этом Достоевский видит тот русский «социализм», который противоположен атеистическому коммунизму:

...Народ русский в огромном большинстве своем — православен и живет идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею от-ветчиво и научно. В сущности, в народе нашем, кроме этой «идеи», и нет никакой, и все из нее одной и исходит, по крайней мере народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим... Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще Церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой Церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово... И тут прямо можно поставить формулу: кто не понимает в народе нашем его Православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего.

Вслед за Гоголем, защищавшим в своих «Выбранных местах» Церковь и духовенство, Достоевский с почтением говорит о деятельности православных архиереев и священников, противопоставляя их заезжим миссионерам-протестантам:

Ну какой в самом деле наш народ протестант и какой он немец? И к чему ему уч иться по-немецки, чтобы петь псалмы? И не заключается ли все, все, чего ищет он, в Православии? Не в нем ли одном и правда и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества? Не в Православии ли одном сохранился Божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот Божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!.. Ну а кстати: что же наши священники? Что об них-то слышно? А наши священники тоже, говорят, просыпаются. Духовное наше сословие, говорят, давно уже начало обнаруживать признаки жизни. С умилением читаем мы назидания владык по церквам своим о проповедничестве и благообразном житии. Наши пастыри, по всем известиям, решительно принимаются за сочинение проповедей и готовятся произнести их... Добрых пастырей у нас много, — может быть, более даже, чем мы можем надеяться или сами того заслуживаем.

Если Гоголь и Достоевский пришли к осознанию истинности и спасительности Православной Церкви, то Л.Н. Толстой (1828-1910), наоборот, отошел от Православия и встал в открытую оппозицию к Церкви. О своем духовном пути Толстой говорит в «Исповеди»: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили». С потрясающей откровенностью Толстой рассказывает о том образе жизни, бездумном и безнравственном, который он вел в молодости, и о духовном кризисе, поразившем его в пятидесятилетнем возрасте и едва не доведшем до самоубийства.

В поисках выхода Толстой погрузился в чтение философской и религиозной литературы, общался с официальными представителями Церкви, монахами и странниками. Интеллектуальный поиск привел Толстого к вере в Бога и возвращению в Церковь; он вновь, после многолетнего перерыва, начал регулярно ходить в храм, соблюдать посты, исповедовался и причастился. Однако причастие не оказало на Толстого обновляющего и животворящего действия; напротив, оно оставило в душе писателя тяжелый след, что было связано, по всей видимости, с его внутренним состоянием.

Возвращение Толстого к православному христианству было кратковременным и поверхностным. В христианстве он воспринял только нравственную сторону, вся же мистическая сторона, включая Таинства Церкви, осталась для него чуждой, поскольку не укладывалась в рамки рационального познания. Мировоззрение Толстого характеризовал крайний рационализм, и именно этот рационализм не позволил ему воспринять христианство во всей его полноте.

После долгих и мучительных поисков, так и не закончившихся встречей с личным Богом, с Богом Живым, Толстой пришел к созданию своей собственной религии, которая основывалась на вере в Бога как в безличное начало, руководящее человеческой нравственностью. Эта религия, сочетавшая в себе лишь отдельные элементы христианства, буддизма и ислама, отличалась крайним синкретизмом и граничила с пантеизмом. В Иисусе Христе Толстой не признавал воплотившегося Бога, считая Его лишь одним из выдающихся учителей нравственности наряду с Буддой и Магометом. Собственного богословия Толстой не создал, и его многочисленные религиозно-философские сочинения, последовавшие за «Исповедью», носили главным образом нравственно-дидактический характер. Важным элементом учения Толстого была идея о непротивлении злу насилием, которую он заимствовал из христианства, однако довел до крайности и противопоставил церковному учению.

В историю русской литературы Толстой вошел как великий писатель, автор романов «Война и мир» и «Анна Каренина», многочисленных повестей и рассказов. Однако в историю Православной Церкви Толстой вошел как богохульник и лжеучитель, посеявший соблазн и смуту В своих сочинениях, написанных после «Исповеди», — как литературных, так и нравственно-публицистических, — Толстой обрушивался на Православную Церковь с резкими и злобными нападками. Его «Исследование догматического богословия» представляет собой памфлет, в котором православное богословие (Толстой изучил его крайне поверхностно — в основном по катехизисам и семинарским учебникам) подвергается уничижительной критике. Роман «Воскресение» содержит карикатурное описание православного богослужения, которое представлено как серия «манипуляций» над хлебом и вином, «бессмысленное многоглаголание» и «кощунственное волхвование», якобы противное учению Христа.

Не ограничившись нападками на учение и богослужение Православной Церкви, Толстой в 1880-е годы принялся за переделку Евангелия и издал несколько сочинений, в которых Евангелие было «очищено» от мистики и чудес. В толстовской версии Евангелия отсутствует рассказ о рождении Иисуса от Девы Марии и Святого Духа, о воскресении Христовом, отсутствуют или в искаженном виде представлены многие чудеса Спасителя. В сочинении под названием «Соединение и перевод четырех Евангелий» Толстой представляет произвольный, тенденциозный и временами откровенно безграмотный перевод отдельных евангельских отрывков с комментарием, отражающим личную неприязнь Толстого к Православной Церкви.

Антицерковная направленность литературной и нравственно-публицистической деятельности Толстого в 1880-1890-е годы вызвала резкую критику в его адрес со стороны Церкви, лишь еще более ожесточившую писателя. 20 февраля 1901 года решением Святейшего Синода Толстой был отлучен от Церкви. Постановление Синода содержало следующую формулу отлучения: «...Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею». Отлучение Толстого от Церкви вызвало громадный общественный резонанс: либеральные круги обвинили Церковь в жестокости по отношению к великому писателю. Однако в своем «Ответе Синоду» от 4 апреля 1901 года Толстой писал: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... И я убедился, что учение Церкви есть коварная и вредная ложь, практически же собирание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского вероучения». Отлучение Толстого было, таким образом, лишь констатацией того факта, которого Толстой не отрицал и который заключался в сознательном и добровольном отречении Толстого от Церкви и от Христа, зафиксированном во многих его сочинениях.

До последних дней жизни Толстой продолжал распространять свое учение, которое приобрело многих последователей. Некоторые из них объединились в общины сектантского характера — со своим культом, в который вошли «молитва Христу-Солнцу», «молитва Толстого», «молитва Мухаммеда» и прочие произведения народного творчества. Вокруг Толстого сформировалось плотное кольцо его почитателей, которые бдительно следили за тем, чтобы писатель не изменил своему учению. За несколько дней до смерти Толстой неожиданно для всех тайно покинул свое имение в Ясной Поляне и отправился в Оптину пустынь. Вопрос о том, что влекло его в сердце православного русского христианства, навсегда останется тайной. Не доехав до монастыря, Толстой слег с тяжелым воспалением легких на почтовой станции Астапово. Сюда к нему приехала жена и еще несколько близких людей, которые застали его в тяжелом душевном и физическом состоянии. Из Оптиной пустыни к Толстому был прислан старец Варсонофий — на тот случай, если перед смертью писатель захочет принести покаяние и воссоединиться с Церковью. Но окружение Толстого не оповестило писателя о его приезде и не допустило старца к умирающему — слишком велик был риск разрушить толстовство разрывом с ним самого Толстого. Писатель умер без покаяния и унес с собой в гроб тайну своих предсмертных духовных метаний.

В русской литературе XIX века не было более противоположных личностей, чем Толстой и Достоевский. Они различались во всем, в том числе в эстетических взглядах, в философской антропологии, в религиозном опыте и мировоззрении. Достоевский утверждал, что «красота спасет мир», а Толстой настаивал на том, что «понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему». Достоевский верил в личного Бога, в Божественность Иисуса Христа и в спасительность Православной Церкви; Толстой верил в имперсональное Божественное бытие, отрицал Божество Христа и отвергал Православную Церковь. И все же не только Достоевский, но и Толстой не может быть понят вне Православия.

Л. Толстой русский до мозга костей, и возникнуть он мог лишь на русской православной почве, хотя Православию он и изменил... — пишет Н. Бердяев. — Толстой принадлежал к высшему культурному слою, отпавшему в значительной своей части от православной веры, которой жил народ... Он захотел верить, как верует простой народ, не испорченный культурой. Но это ему не удалось ни в малейшей степени... Простой народ верил по-православному. Православная же вера в сознании Толстого сталкивается непримиримо с его разумом.

Среди других русских писателей, уделявших большое внимание религиозным темам, следует отметить Н.С. Лескова (1831-1895). Он был одним из немногих светских писателей, сделавший представителей духовного сословия главными героями своих произведений. Роман Лескова «Соборяне» представляет собой хронику жизни провинциального протоиерея, написанную с большим мастерством и знанием церковного быта (сам Лесков был внуком священника). Главный герой рассказа «На краю света» — православный архиерей, направленный на миссионерское служение в Сибирь. Религиозная тематика затрагивается во многих других произведениях Лескова, в том числе в повестях «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник». Известное сочинение Лескова «Мелочи архиерейской жизни» является собранием историй и анекдотов из жизни русских архиереев XIX века: один из главных героев книги — митрополит Московский Филарет. К тому же жанру примыкают очерки «Владычный суд», «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Святительские тени», «Синодальные персоны» и другие. Перу Леско- ва принадлежат сочинения религиозно-нравственного содержания, такие как «Зеркало жизни истинного ученика Христова», «Пророчества о Мессии», «Указка к книге Нового Завета», «Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания». В последние годы жизни Лесков подпал под влияние Толстого, стал проявлять интерес к расколу, сектантству и протестантизму, отошел от традиционного Православия. Однако в истории русской литературы его имя так и осталось связано прежде всего с рассказами и повестями из жизни духовенства, снискавшими ему читательское признание.

Необходимо упомянуть о влиянии Православия на творчество А.П. Чехова (1860-1904), в своих рассказах обращающегося к образам семинаристов, священников и архиереев, к описанию молитвы и православного богослужения. Действие рассказов Чехова нередко разворачивается на Страстной седмице или на Пасху. В «Студенте» двадцатидвухлетний студент Духовной академии в Страстную пятницу рассказывает двум женщинам историю отречения Петра. В рассказе «На Страстной неделе» девятилетний мальчик описывает исповедь и причастие в православном храме. Рассказ «Святой ночью» повествует о двух монахах, один из которых умирает накануне Пасхи. Наиболее известным религиозным произведением Чехова является рассказ «Архиерей», повествующий о последних неделях жизни провинциального викарного архиерея, недавно приехавшего из-за границы. В описании чина «двенадцати Евангелий», совершаемого в канун Великой Пятницы, чувствуется любовь Чехова к православной церковной службе:

В продолжение всех двенадцати Евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое Евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он сам. Бодрое, здоровое настроение овладело им. Это первое Евангелие «Ныне прославися Сын Человеческий» он знал наизусть; и, читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы, и, казалось, что это все те же люди, что были тогда в детстве и в юности, что они все те же будут каждый год, а до каких пор — одному Богу известно. Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым.

Отпечаток этой врожденной и неискоренимой церковности лежит на всей русской литературе XIX века.

Эта же церковность отразилась в творчестве великих русских композиторов — М.И. Глинки (1804-1857), А.П. Бородина (1833-1887), М.П. Мусоргского (1839-1881), П.И. Чайковского (1840-1893), Н.А. Римского-Корсакова (1844-1908), С.И. Танеева (1856-1915), С.В. Рахманинова (1873-1943). Многие сюжеты и персонажи русских опер связаны с церковной традицией, например Юродивый, Пимен, Варлаам и Мисаил в «Борисе Годунове» Мусоргского. В ряде произведений, например, в пасхальной увертюре «Светлый праздник» Римского-Корсакова, в увертюре «1812 год» и Шестой симфонии Чайковского, используются мотивы церковных песнопений. У многих русских композиторов встречается имитация колокольного звона, в частности у Глинки в опере «Жизнь за царя», у Бородина в «Князе Игоре» и пьесе «В монастыре», у Мусоргского в «Борисе Годунове» и «Картинках с выставки», у Римского-Корсакова в нескольких операх и увертюре «Светлый праздник».

Колокольная стихия занимает особое место в творчестве Рахманинова: колокольный звон (или его имитация при помощи музыкальных инструментов и голосов) звучит в начале 2-го фортепианного концерта, в симфонической поэме «Колокола», «Светлом празднике» из 1-й сюиты для двух фортепиано, прелюдии до-диез минор, «Ныне отпущаеши» из «Всенощного бдения».

Некоторые произведения русских композиторов, например кантата Танеева на слова А.К. Толстого «Иоанн Дамаскин», представляют собой светские сочинения на духовную тематику.

Многие великие русские композиторы писали и собственно церковную музыку: для богослужебного употребления написаны «Литургия» Чайковского, «Литургия» и «Всенощное бдение» Рахманинова. Написанное в 1915 году и находившееся под запретом на протяжении всего советского периода «Всенощное бдение» Рахманинова представляет собой грандиозный хоровой эпос, созданный на основе древнерусских церковных распевов.

Все это — лишь отдельные примеры того глубокого влияния, которое православная духовность оказала на творчество русских композиторов.

В русской академической живописи XIX века религиозная тема представлена очень широко. Русские художники неоднократно обращались к образу Христа: достаточно вспомнить такие полотна, как «Явление Христа народу» А.А. Иванова (1806-1858), «Христос в пустыне» И.Н. Крамского (1837-1887), «Христос в Гефси-манском саду» В.Г. Перова (1833-1882) и картину с одноименным названием А.И. Куинджи (1842-1910). В 1880-е годы к христианской тематике обращаются Н.Н. Ге (1831-1894), создавший целый ряд полотен на евангельские темы, художник-баталист В.В. Верещагин (1842-1904), автор Палестинской серии, В.Д. Поленов (1844-1927), автор картины «Христос и грешница». Все перечисленные художники писали Христа в реалистической манере, унаследованной от эпохи Возрождения и далекой от традиции древнерусской иконописи.

Интерес к традиционному иконописанию отразился в творчестве В.М. Васнецова (1848-1926), автора многочисленных композиций на религиозные темы, и М.В. Нестерова (1862-1942), которому принадлежит множество картин религиозного содержания, в том числе на сюжеты из русской церковной истории: «Видение отроку Варфоломею», «Юность преподобного Сергия», «Труды преподобного Сергия», «Преподобный Сергий Радонежский», «Святая Русь». Васнецов и Нестеров принимали участие в росписи храмов — в частности, при участии М.А. Врубеля (1856-1910) они расписали Владимирский собор в Киеве.

Если до этого дня вы все время откладывали регулярное чтение христианской литературы, то появились целых два повода для этого благодатного дела. Во-первых, 14 марта — день православной книги . Праздник весьма молодой, введенный 4 года назад. А ведь чтение для христианина — важная часть духовной работы. И вот уже на днях начинается , прекрасное время для духовных подвигов!

Самой главной книгой для христианина должно быть, несомненно, Священое Писание. Кроме того, это святоотеческие труды, жития святых. Помимо этого, в последнее время на книжном рынке появилось очень много различных книг православных авторов. И, конечно, нужно помнить, что не все они одинаково ценны. Среди этих книг есть совершенно неправославные по сути, есть те, в которых подлинное православное учение перемешано с оккультными или псевдонаучными представлениями. У каждого человека есть свои любимые книги. По данным сайта lib.pravmir.ru мы предлагаем вам 10 самых читаемых современных книг , полезных в духовной работе.

1. — книга архимандрита Тихона Шевкунова. Издана в 2011 году. Книга вызвала большой интерес у читающей публики. Так, к октябрю 2012 года суммарный тираж книги составил один миллион сто тысяч экземпляров. Как рассказал сам архимандрит Тихон: «Практически все истории, которые вошли в книгу, я рассказывал на проповедях. Всё это — часть нашей церковной жизни».

2. — последнее произведение православного автора Виктора Лихачева, ушедшего из жизни в 2008 году. Писатель не успел закончить свою книгу, но он надеялся, что каждый, кто прочитает ее, узнает в ней себя, почувствует ту безграничную любовь к России, к русской деревне, которую питал автор, впустит в свое сердце веру в Бога и надежду на то, что никогда не покинут нас Ангелы, наши небесные покровители…

3. «Пролог в поучениях на каждый день года» —книга составлена в 2007 году протоиереем ВикторомГурьевым. «Пролог» — древнерусский житийный сборник, ведущий свое происхождение от византийских месяцесловов, в котором жития святых расположены в соответствии c днями их церковной памяти. Помимо этого «Пролог» украшен доступными пониманию и часто занимательными отрывками из древних Патериков, притчами проникнутыми мыслями покаяния, милосердия, христианской любви к ближнему, духовного совершенства и спасения души.

4. «Отец Арсений» — это книга, вышедшая из-под пера неизвестного автора, ярко показывает читателю торжество любви над злом, жизни над смертью.Отец Арсений являет собой образ святого старца - ревностного молитвенника, трезвящегося, кроткого, всецело вручившего себя в руки Божьи. Первые издания распространились по всей России и за ее пределами и сделали книгу «Отец Арсений» одной из самых любимых в православном мире.

5. «Душа после смерти» (О. Серафим Роуз) — наверное, нет такой книги, которая настолько наглядно, доступно и понятно раскрывает посмертный опыт человека и дает понятие об ангельском и потустороннем мире. Книга вместила в себя двухтысячелетний опыт святых отцов. У издания двоякая цель: во-первых, с точки зрения православного христианского учения о загробной жизни, дать объяснение современных «посмертных» опытов, возбудивших такой интерес в некоторых религиозных и научных кругах; во-вторых, привести основные источники и тексты, содержащие православное учение о загробной жизни.

6. «Пасха Красная» (Павлова Н.А.) — именно после этой книги автор получил широкую известность. Книге уже 11 лет, но она не теряет популярность. В ней повествуется о трёх Оптинских новомучениках - иеромонахе Василии и иноках Ферапонте и Трофиме. Это три совершенно разных человека, их пути к Богу были особенными. Подвижническая жизнь потрясает, многие читатели отмечают, что после этой книги сразу хочется посетить Оптину Пустынь.

7. «Кто услышит коноплянку?» (Лихачев В.В.)— роман о Родине и о русской душе. Он ведет читателя дорогами русской провинции. Главный герой втянут в настоящие приключения: он несет чудотворную икону, уклоняясь от бандитской погони... А внутренне — проходит путь духовного возрастания: от неверия — к вере, от смятения — к благодатному покою, от душевной слепоты и глухоты — к прозрению и слышанию чуда Божия.

8. «Пути небесные» (Шмелев И.С) — роман о судьбах скептика-позитивиста инженера Виктора Алексеевича Вейденгаммера и верующей, кроткой и внутренне сильной Дариньки - послушницы монастыря, покинувшей обитель, чтобы связать свою жизнь с Виктором Алексеевичем. Через страдания и радости, таинственными и непостижимыми мирским разумом путями эти герои проводятся к Источнику Жизни. Внутренним сюжетом книги является «духовная брань» со страстями и помыслами, искушениями и нападениями тёмных сил.

9. «Начальник тишины» (Всеволод Фильпьев) — книга обращена к вечным вопросам — любви и ненависти, верности и предательства, правды и лжи. Герои книги решают эти вопросы неодинаково и подчас неожиданно. Остросюжетное, реалистичное повествование увлекает читателя в события, которые происходят зимой 2002 года в Москве и в Северной Америке. Вместе с героями читатель попадает в Санкт-Петербург XIX века и в исторические времена князей Бориса и Глеба. Повесть-притча рассчитана на широкий круг читателей, и каждый волен по-своему ее истолковать.

10. «Нам оставлено покаяние» (игумен Никон Воробьев) — письма, обращенные своим духовным детям, мирянам и монашествующим. Отец Никон назидает, наставляет, призывает к покаянию и терпению, показывает, что нужно делать, какие помыслы нужно держать, утешает, учит правильно относиться к скорбям: «О наших временах давно сказано Отцами, что люди будут спасаться только скорбями и болезнями. Здоровые да счастливые забывают о Боге, о будущей жизни: живут, словно вечно будут жить на земле и никогда не умрут. А скорби и болезни заставляют человека оторваться от земных интересов и обратиться к Богу... Покаянием, терпением и смирением спасайте души ваши».

Приятного чтения!

Молитва перед чтением духовных книг:

Господи, Иисусе Христе, открой мои очи сердечные, чтобы я, услыша Слово Твое, уразумел оное и исполнил волю Твою. Не скрой от меня заповедей Твоих, но отверзи очи мои, чтобы я уразумел чудеса от закона Твоего. Скажи мне безвестное и тайное премудрости Твоей! На Тебя уповаю, Боже мой, и верую, что Ты просветишь ум мой и смысл светом разума Твоего и что тогда я не только прочту написанное, но и исполню оное. Соделай, чтобы я не в грех себе Жития Святых и Слово Твое прочитал, но во обновление и просвещение, и в святыню, и во спасение души, и в наследие жизни вечной. Ибо Ты, Господи, просвещение лежащих во тьме и от Тебя есть всякое даяние благое и всякий дар совершенный. Аминь.

Вероника ВЯТКИНА

Прекрасно помню слова святительские: «Люди самолюбивы и не могут совершать над собой бесстрастного суда» (святитель Василий Великий), но когда остается совсем немного до констатации, что уже дожил до лет преклонных, невольно реверсируешь мыслью в годы прошедшие.

От данного «реверса» очень редко остаешься в позитиве и приходишь в симфоническое согласие с незабвенным попом из «Неуловимых мстителей»: «Все мы немощны, ибо человецы суть». Итоги годов прошедших подвести все же хочется, да и вспомнить о том, что умиляет, вдохновляет и радость вселяет, всегда приятно. И нет ничего зазорного и неправославного в радости. Апостол об этом однозначно сказал: «Впрочем, братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны, – и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор. 13, 11).

Понятно, что сегодня значение слов и определений изменилось. Мир привнес даже в, казалось бы, четкие понятия свои смыслы, далекие от веры и Бога, но мы ведь православные, и акафисты любим, а там что ни строфа, то «Радуйтесь!».

Отсчитаю десятилетий пять с хвостиком назад и обязательно вспоминается:

Скачет сито по полям,

А корыто по лугам…

Мама читает, а мне Федору жалко, да и как не жалеть, если:

А бедная баба одна,

И плачет, и плачет она.

Села бы баба за стол,

Да стол за ворота ушел.

Сварила бы баба щи,

Да кастрюлю поди поищи!

И чашки ушли, и стаканы,

Остались одни тараканы.

Ой, горе Федоре,

Горе!

Отец не читал мне Чуковского и Маршака. Он знал наизусть иное. О том, что такое дружба и кто такой герой, я узнал из симоновских строк:

– Ты слышишь меня, я верю:

Смертью таких не взять.

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Никто нас в жизни не может

Вышибить из седла! –

Такая уж поговорка

У майора была.

А как не быть трусом и не бояться ночью, меня научил Александр Сергеевич Пушкин:

Трусоват был Ваня бедный:

Раз он позднею порой,

Весь в поту, от страха бледный,

Чрез кладбище шел домой.

Шли годы. Сказки из трехтомника Александра Николаевича Афанасьева вкупе с Буратино и Снежной королевой сменили волшебник из Изумрудного города с Урфином Джюсом и подземными королями, затем пришел Жюль Верн с капитаном Грантом, Айртоном и Немо.

Детство – оно ведь имело удивительную особенность: с утра до вечера – целая вечность. Это нынче время считаем по принципу: Рождество – Пасха – Троица – Покров… и опять Рождество. Все скоропроходяще, а порой кажется, что мгновенно. В детстве – по-иному, там каждый день удивителен, с поражающей новостью и увлекательным событием. Все впервые.

Школьные годы – открытие русской классики. Ее нельзя было не открыть, так как учительницей была Мария Ивановна. Так что все бесчисленные добрые рассказы и истории про «марьивановну» – это о моей учительнице. Именно благодаря ей до дня нынешнего к месту и не к месту цитирую несравненного Скалозуба: «Уж коли зло пресечь: собрать все книги бы да сжечь», как и перефразирую Молчалина: «В мои года «достойно» сметь свое суждение иметь». Мария Ивановна дала нам умение понимать изучаемые произведения не только по учебнику литературы, но и с точки зрения их всегдашней современности (это главное отличие классики от литературной бульварщины). И хотя фамилия учительницы была абсолютно советская – Комиссарова, нынче понятно, что мыслила она отнюдь не в ракурсе социалистического реализма. Наверное, именно поэтому, когда мы с другом решили защитить бедного Грушницкого и обвинить гордеца Печорина из «Героя нашего времени», Мария Ивановна молча, но с улыбкой вернула нам сочинения, где просто не было оценки.

Уже много лет спустя, в старших классах и в армии, когда я впервые открыл Библию, стало ясно, что многие сюжеты Писания мне известны. Наш историк, не указывая на источник, рассказывал нам и о потопе, и об Иове, и об Аврааме. Урок у него практически всегда заканчивался красивой, как он говорил, «легендой», которые, как позже выяснилось, были изложением Библии.

С книгами в те годы было непросто, а читать хотелось. И даже когда половину своей первой зарплаты я растратил на ростовском полулегальном книжном рынке, родители не бурчали, потому что для них та истина, что «книга – лучший подарок», действительно была непререкаемой.

Шли годы, кардинально менялось время. Стало не боязно произносить имена тех писателей, о существовании которых мы знали лишь из «критических» разгромных статей в советских газетах. Хотя в армии замполит и отобрал у меня изъятый из библиотек «Один день Ивана Денисовича», но при демобилизации вернул журнал. А институтский преподаватель по сопромату, увидев, что я вместо изучения закона Гука и гипотезы Бернулли читаю «Бодался теленок с дубом», лишь усмехнулся, погрозил пальцем, а после лекции попросил посевовскую брошюрку «до утра».

К годам зрелым, уже, можно сказать, семейным, к тридцатилетию, вместе с толстыми литературными журналами с текстами Ю.В. Трифонова, В.Д. Дудинцева, А.П. Платонова, В.Т. Шаламова пришли неизвестные Н.С. Лесков, И.А. Бунин, И.С. Шмелев и А.И. Куприн.

Тогда же именно через книги начался осмысленный интерес к православию. Уже можно было найти Евангелие, а в ростовском кафедральном соборе купить «Журнал Московской Патриархии», где всегда (всего лишь на нескольких страничках!) были проповеди и исторические статьи. На безмерно разросшейся ростовской книжной толкучке почти свободно стали продаваться не только «Вестник русского христианского движения», но и книжки Сергея Александровича Нилуса вкупе с репринтными наскоро сшитыми «Лествицей» и «Отечником».

Вера становилась необходимостью, так как понималось и осознавалось, что в основе всех любимых произведений была именно православная культура, православное наследие.

На маленьком поселковом железнодорожном вокзале в Белгородской области (уж и не помню, что меня туда занесло) встретился мне священник моих лет, в рясе (!), с последним выпуском «Нового мира» в руках, что несказанно удивило. Познакомились. Разговорились. Пошли пить чай к батюшке, увлеченно обсуждая последние литературные новинки.

Чай как-то забылся, а вот два шкафа с богословской литературой, старинными изданиями, неизвестными авторами и таинственными, еще непонятными названиями стали по сути определяющими в дальнейшей жизни. Они просто ее изменили.

Как-то в Великий пост мой белгородский священник предложил съездить в самое мудрое и святое место на Руси. «Это куда?» – не понял я. «В Оптину. Монастырь уже вернули». Об Амвросии Оптинском, старцах монастырских я уже что-то знал, так как «На берегу Божьей реки» С.А. Нилуса и джорданвилльская книжка Ивана Михайловича Концевича «Оптина пустынь и ее время» числились в любимых. Приехали на пару дней, а задержался я в обители почти на целый год. Изначально решил, что до Пасхи побуду. Слишком уж все необычно. Удивительная служба, пока еще непонятные монахи и постоянное ощущение, что живешь не в реальном времени. Прошлое столь тесно сочетается с настоящим, что если бы встретил на скитской тропинке Льва Николаевича Толстого с Николаем Васильевичем Гоголем, не удивился бы…

Оптина заставила перечитать и переосмыслить нашу классику XIX века. Федор Михайлович Достоевский стал понятен, Николай Васильевич Гоголь – любим, а славянофилы оказались не только борцами за Третий Рим, но и интересными писателями.

Вечерами облюбовал я себе уголок в монастырской гостинице и там книжки читал. Монахи в ту пору еще келий отдельных не имели и жили где придется. Один из них, высокий, худой, в очках, чем-то на меня похожий, заприметил мою личность и пару раз поинтересовался, чего, мол, не сплю и что читаю. Оказалось, что заинтересованность эта была не просто любопытством. Вскоре меня вызвали к монастырскому эконому и предложили потрудиться в издательском отделе монастыря. Быть в Оптиной среди монастырского богослужения, умных монахов и книжек и заниматься книжками… Не верилось.

Неугомонный наш руководитель, тогдашний игумен, нынешний архимандрит Мелхиседек (Артюхин), – человек, который к книге относится благоговейно. Не удивительно, что первое после революции 1917 года издание «Душеполезных поучений» аввы Дорофея вышло именно в Оптиной, как и стало знаковым событием репринтное издание всех томиков «Житий святых» святителя Димитрия Ростовского.

Время скоропроходяще. Минуло уже четверть века с тех монастырских дней. 25 лет священства, которое без книги представить невозможно. Книга и есть та радость, которая учила, воспитывала, образовывала и привела к вере.

Православному современнику, уверен в этом, необходимо читать постоянно. И не только святых отцов, богословов и православных писателей. Великие произведения имеют Божии основания, оттого они и великие.

Сегодня много споров ведется о будущности книги. Уже не надобно искать непрочитанное и сиюминутно нужное. Достаточно зайти в интернет. Поисковик выдаст десятки ссылок и даже определит то место, ту мысль или цитату, которую ищешь. Но все же вечером берешь из стопки очередную книжку, раскрываешь ее наугад, чтобы почувствовать непередаваемый книжный запах, а затем переходишь к закладке…

Вот и сейчас, когда читаю эти строки, за моей спиной – полки с нужными и любимыми книгами – моей всегдашней радостью, берущей начало в βιβλίον («книга» по-гречески), то бишь в Библии.

В уже далеком 1994 году Владислав Листьев в телепередаче «Час пик» спросил у тогдашнего главы издательского отдела Московской Патриархии митрополита Питирима (Нечаева), читает на телеканалах представителя Церкви не только было внове, но и вызывало большой резонанс, так как о том, кто такие служители Церкви, знали лишь по советскому атеистическому шаблону или по слухам, которые, как известно, имеют свойство обрастать выдумками и откровенной ложью. И вдруг оказывается, что те, кто в рясах, не только читают Библию на непонятном языке, молятся и бьют поклоны, но и ориентируются в культуре своего народа, в которой русская классическая литература занимает одно из главных мест.

К чему вспоминается этот диалог убиенного ведущего ли он мирскую литературу. Получив утвердительный ответ, Листьев поинтересовался, что именно нравится Владыке, и тут же получил ответ – Антон Павлович Чехов. Должно сказать, что в начале 90-х любое появление и уже почившего митрополита? Да все из-за того, что раз за разом в разговорах с верующими, как на приходах, так и в православном сегменте пронизывающего весь мир интернета, вспыхивают споры и дискуссии: насколько позволительно и надобно знать верующему литературное наследие наших предков, и прежде всего русских классиков? Может быть, вполне достаточно Священного Писания, трудов святых отцов и агиографического наследия, то есть житий святых и подвижников благочестия? И если на приходе беседы на эту тему вести проще, да и преимущество все же у священника есть не только по должности и сану, но и по возможности включать в свои проповеди конкретные примеры из данного наследия, то во всемирной сети и переписке намного сложнее. Казалось бы, разговариваешь с вполне вменяемым, искренне верующим и образованным собеседником, а итог плачевен. Категоричное: «Священник не имеет права читать мирскую художественную литературу! Достаточно Писания и предания».

С болью вспоминаю дискуссию, года два-три назад, по ответам священнослужителей на вопрос портала «Православие и мир»: «Что бы вы порекомендовали прочесть из художественных книг в дни Великого поста?». К консенсусу прийти не удалось, компромисс был, насколько помнится, лишь в отношении Ивана Сергеевича Шмелева. Анафеме противников, конечно, не предавали, но «банили» и критике разгромной подвергали горячо и жестко.

Вновь и вновь этот вопрос повторяется и обсуждается. Причем в аргументах практически никогда не встречаются слова о том, что вся литература наша церковное, то есть православное, зачало имеет. Беря в руки книгу, вполне достойно вспомнить тех, кто дал нам славянскую азбуку, сделал нас «грамотными» в изначальном понимании этого слова, как не грех будет поблагодарить наших же летописцев, от которых пошла русская книга.

Прежде чем стенать по поводу того, что среди нынешних книжных развалов много откровенно греховных, смущающих и искушающих произведений, надо все же вспомнить, что голова для мысли предназначена, что ты – человек, образ и подобие Божие, только тогда, когда выбирать умеешь. Именно православная вера дает нам уроки, наставления и примеры, как этот выбор совершить. А первый критерий выбора Сам Господь указал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7, 3). Мы же, зная эти слова, видим в светской литературе лишь грехи писательские, рассуждаем об их философских и житейских ошибках, совершенно забывая, что и сами когда-то, да и сейчас частенько попадаем в пропасти темные.

Позволю себе процитировать не столь давно представшего пред Богом российского ученого, литературоведа, профессора МДА Михаила Михайловича Дунаева: «Православие устанавливает единственно истинную точку зрения на жизнь, и эту точку зрения усваивает (не всегда в полноте) русская литература в качестве основной идеи, становясь таким образом православной по своему духу. Православная литература учит православному воззрению на человека, устанавливает правильный взгляд на внутренний мир человека, определяет важнейший критерий оценки внутреннего бытия человека: смирение. Вот почему новая русская литература (вслед за древнерусской) задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах человеческих. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных ценностей. Свое творчество русские писатели сознавали как служение пророческое (чего католическая и протестантская Европа не знала). Отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям сохранилось в русском сознании до сих пор, хотя и приглушенно».

Так какая же литература возжигает и поддерживает духовный огонь в наших сердцах? Прежде всего, русская классика, начиная от былин и заканчивая приснопоминаемым Распутиным.

Где можно найти пример преображения души человеческой от страстей юности к пониманию и воспеванию веры? В творчестве А.С. Пушкина. Он одним своим стихом «Отцы пустынники и жены непорочны…» и поэтическим письмом к святителю Филарету все свои грехи молодости искупил.

Или «Мертвые души» Н.В. Гоголя. Где, как не в этой поэме в прозе, так красочно, подробно, толково и со всеми нюансами показан весь перечень так называемых «смертных» грехов? Эта книга – своего рода практическое наставление о том, каким не следует быть. Нападая на гоголевского «Вия» и прочие рассказы о нечисти всяческой, посмотрите на духовную прозу автора, которая у этой же нечисти, в человеческом обличье, столь сильное раздражение вызывает.

Великий и непревзойденный А.П. Чехов. Рассказы, где доброта и душевность или побеждают (что чаще), или плачут о том, что их забыли. В коротких повествованиях – правдивые истории о слабости силы человека, который только на себя надеется.

Печально, когда Ф.М. Достоевского пытаются оценивать через призму его неупорядоченной жизни и страсти к азартным играм. Божий талант в его повестях и романах приумножается, а падения и грехи… Брось в Федора Михайловича камень тот, у кого их не наблюдается.

И Толстых читать позволительно и нужно. Всех. Даже Льва. «Войну и мир» и многие повести вкупе с «Севастопольскими рассказами» по мастерству, широте сюжета, исторической, нравственной и философской ценности никто не превзошел. Оценивать творчество этого великого писателя за его отлучение от Церкви – верх неразумности. Лучше уразуметь, что Лев Николаевич, в конце своей жизни попытавшийся из Бога Христа сделать Христа человека, забыл предупреждение Апостола: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Пет. 5, 8). Рекомендую прочитать книгу Павла Валерьевича Басинского «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды», где автор сравнивает двух тогдашних современников.

Многие из тех, кто доказывают вредность и ненужность для православного человека светской литературы, в том числе и классической, задают банальный вопрос: «Как я могу читать эту книжку, если там нет ни слова о Боге?». Но ведь в Книге Песни Песней Соломона тоже ни разу слово Бог не встречается, а она включена в Библию!

Описание красоты природы и человека, благородных дел и поступков, защиты обиженных и Отечества разве не заставляет вспомнить знаменитое «Вся премудростию сотворил еси»?

Безусловно, надобно уметь выбирать полезное и нужное. Отличать доброе от плохого. Но для этого и разумение нам Господь дал. Критерий выбора лично для меня ясен: любая книга, где человек определен в вечности, где есть понимание добра и зла, где сострадание, милосердие и любовь главенствуют, вполне приемлема для нашего чтения. И на первом месте – русская классика. Так что не будем уподобляться грибоедовскому Скалозубу.

Хотелось бы после темы вечности классической русской литературы, ее непреходящей духовной ценности и значимости для современного человека, позиционирующего себя православным, шагнуть в день нынешний. Всегда хочется найти новых, современных, интересных авторов, пишущих о православии или с точки зрения православия. Что греха таить, надо признаться: небогаты мы на писательские имена. Те, для кого книга – неотъемлемая часть жизни, наверное, без труда перечислят фамилии прозаиков, поэтов и публицистов, умеющих видеть действительность через призму нашей веры. Сейчас есть множество литературных групп, кружков, содружеств и т.д. Но, к сожалению (или к радости?), любое литературное сообщество дня нынешнего – это, прежде всего, пииты, рифмы составляющие. Поэтов много, вот только поэзии мало.

Хотя встречаются и неплохие строфы, отвечающие вызовам дня нынешнего:

Все, что нацией зовется,

Все, что гордость вызывает

У нормальных патриотов

Без клинических интриг –

Сохраняет неизменный,

Мудрый, пушкинский, богатый,

Наш родной, свободный,

Русский, смачный, красочный язык!

Дай Бог, чтобы открытия подобные регулярными были, и не только поэтические.

Прозы намного меньше, но все же надо назвать авторов-священников, которых не только нужно, но и интересно читать: Николай Агафонов, Ярослав Шипов, Андрей Ткачев, Валентин Бирюков. Я не записываю их в «классиков», но то, что перед нами – добротные произведения, написанные в нашей русской, православной традиции, сомнений не вызывает.

Мы ведь часто говорим о памяти предков, об отеческих гробах, о преемственности и традициях. Более того, наше предание – это преломление традиции в православном ее понимании. Несколько лет назад Патриарх наш сказал: «…традиция – это механизм и способ передачи ценностей, которые не могут исчезнуть из народной жизни. Не все то, что в прошлом, хорошо, ведь мы выбрасываем мусор, мы же не все сохраняем от нашего прошлого. Но есть вещи, которые необходимо сохранять, потому что если мы их не сохраняем, разрушается наша национальная, культурная, духовная идентичность, мы становимся другими, и чаще всего мы становимся хуже».

P.S. Кроме классики настоятельно рекомендую книги из серии «Жизнь замечательных людей». В последние годы выпущено уже почти два десятка прекрасных работ о наших святых и подвижниках благочестия. Написаны эти книги, в большинстве своем, православными авторами.

- Владыка, почему День православной книги празднуется именно 14 марта?

В этот день мы вспоминаем выход на Руси первой, точно датируемой печатной книги, - 14 марта 1564 года был издан «Апостол». Это событие имело важное культурно-историческое значение. До этого древнерусские книги представляли собой огромные фолианты. Тексты писались на листах из животного пергамента. Материал этот был недешевым. Переписчики его экономили, и между словами отсутствовали пробелы. Сами книги переплетали в доски, которые обтягивали кожей и украшали. Стоимость таких рукописных книг была сопоставима со стоимостью недвижимости. К примеру, за полный свод переписанной Библии необходимо было заплатить столько, сколько стоило несколько сел с землями и крестьянами. Естественно, приобрести такую книгу мог далеко не каждый.

Благодаря деятельности диакона Ивана Федорова и его сподвижников книга получила бо льшую доступность. С развитием книжного дела у людей появилась возможность приобщиться как к сокровищнице христианских ценностей, так и к научным познаниям. С началом книгопечатания заложена основа новой письменной культуры, на которой развивалась вся последующая культура Нового времени.

Первое время, естественно, издавалась духовно-нравственная, учебная и даже научная литература - переводная и оригинальная. С принятием христианства на Руси распространилась и славянская письменность. Литература была в основном переводной - с греческого, латинского, древнееврейского, были произведения, созданные в Болгарии, Македонии и Сербии. Через разнообразную переводную литературу Русь впитывала элементы культур Византии и южных славян, что сделало ее культурно близкой Европе, литература стала европейской, но ее отличала верность духовным традициям Православия. Этот вопрос глубоко исследовал Дмитрий Сергеевич Лихачев.

В то время в литературе не существовало такой категории как беллетристика. Романов и детективов, как жанра, не было, литература имела другие задачи. В изданной в 12 томах институтом русской литературы РАН антологии «Библиотека древней Руси» имеются сохранившиеся письменные произведения XI–XVII веков. Основную часть их составляют слова, поучения, исторические произведения, агиографическая литература.

Главным в книжном деле того времени было распространение и укрепление веры и нравственных устоев общества, созидание единой Руси. Князь, побеждающий врагов, делал это ради Святой Руси и православной веры. Про не сказано, что он шел на Куликово поле сражаться за освобождение от дани, но показана истинная цель его похода: защита народа и веры Православной от «поганых».

- В чем для нас значимость Дня православной книги?

Для нас этот проект является чрезвычайно важным и полезным по нескольким причинам. Прежде всего потому, что основной целью Дня православной книги является пробуждение читательского интереса к духовно-нравственной литературе. Как неоднократно отмечал Святейший Патриарх Кирилл , «современный человек не может быть православным христианином без чтения литературы, раскрывающей глубину и смысл православной веры».

В эти дни проходит много встреч писателей с читателями, особенно с молодежью и школьниками, что дает возможность им познакомиться с современными авторами и их произведениями, а творцам слова понять, чем сейчас живут люди, узнать их потребности, надежды, ожидания.

В контексте проводимых мероприятий хотелось особо заметить, что на сегодняшний день в первую очередь остро стоит вопрос о предпосылках, способствующих возникновению и росту читательского интереса к литературе с христианской тематикой. У людей не просто ослабевает интерес к чтению: сегодня в России падает интерес к знанию. Последние 20 лет система образования ориентируется на то, чтобы научить школьника принимать информацию, но не осмысливать ее. И вообще на сегодняшний день в России отношение к гуманитарному образованию принижено, к нему относятся как рудименту советского времени, причем происходит это на государственном уровне. Сокращение в школе количества часов на изучение русской литературы обедняет молодое поколение. У них теряется интерес к глубоким знаниям, а отсюда и к чтению вообще. Прилавки магазинов заполнены так называемой «заказной» литературой, создаваемой для пропаганды чужих культурных ценностей. Книжный бизнес строится на выпуске легкой беллетристики, а создание «высокой литературы» считается экономически невыгодным. Но сегодня нам нужна именно такая литература, которая способствовала бы духовному и культурному развитию человека.

Когда молодой человек после прочтения хорошей книги, посвященной истории России, ее социокультурным ценностям, сможет сказать: «Это моя страна! Это мой народ! Это моя культура!» - это, безусловно, хороший результат. Но о таком результате можно говорить тогда, когда у читающего изначально был соответствующий интерес. Если же он не интересуется прошлым своей страны, ее духовно-культурным наследием; вопросы веры и поиска истины для него скучны, он такую книгу и в руки не возьмет. А если и возьмёт, по указке старших, и прочитает без интереса, то это может дать даже отрицательный результат. Эта главная проблема сегодня - у молодежи низкий интерес к духовным и культурным познаниям.

- Не могли бы вы сказать несколько слов о связи духовной и светской литературы в России?

Вначале стоит отметить, что в России литература духовная и литература светская - понятия несколько условные, так как не имеют сколько-нибудь устойчивого содержания и трактуются по-разному. Разделение на духовную и светскую литературу, возникшее в XVIII в., можно назвать условным, а вот связь между ними имеется глубокая.

Все десять веков своего существования, несмотря на меняющиеся литературные течения и эпохи, русская литература питалась духовными соками Православия. Эта связь проявлялась в главном: в ориентировании читателя на высокие нравственные образцы. При составлении житий святых, - главного чтения на Руси, - авторы руководствовались стремлением познакомить читателя с высшим проявлением духовной силы человека. И в последующие века, за какую бы тему ни брались русские писатели, в основе их произведений всегда лежал этот духовный посыл, призывающий задуматься над своей жизнью. Будь то произведения Г. Р. Державина, Ф. М. Достоевского, Н. В. Гоголя, В. Г. Короленко, А. И. Куприна или В. Г. Распутина, К. М. Симонова, Б. Л. Васильева, К. Г. Паустовского - везде мы этот посыл увидим. Идеи евангельской любви, агиографические традиции, проблема закона и благодати присутствовали даже в литературе советского периода.

Именно эта глубина мысли подняла русскую литературу на такой высокий уровень в мировой литературе.

- Восприняла ли классическая русская литература традиции древнерусской?

В предыдущем вопросе мы уже затронули эту тему - связь литературы духовной и светской. В качестве дополнения к уже сказанному можно добавить, что древнерусская литература возникла не как средство развлечения и эстетического удовлетворения, но как средство служения Богу и человеку, с тем, чтобы человек познал Бога. Русь была постязыческой, имела воспитательный характер. Она должна была привести человека к Богу и способствовать объединению земель.

В более позднее время, у русских писателей XVIII–XIX веков, мы видим, как в их творчестве прослеживаются идеи верности, любви к Богу и народу, присущие древнерусской литературе. Это можно сказать о произведениях М. В. Ломоносова, А. Н. Радищева, Н. М. Карамзина и др.

Широко в своем творчестве традиции древнерусской литературы использовал А.С. Пушкин. Мы встречаем у него не только сюжеты и образы из древнерусских произведений, но и заимствование отдельных жанров и стилей того времени. Он неоднократно обращался к русским летописям, отмечая простоту их изложения и точность раскрытия предметов. Романтизм М. Ю. Лермонтова опирался на патриотические мотивы, заимствованные из древнерусских исторических сказаний.

Наш великий Достоевский относился к древнерусской литературе как к носительнице духовной культуры народа. Иисус Христос в произведениях Достоевского присутствует всегда как высший нравственный идеал русского народа. В центре романов «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток», «Братья Карамазовы» ставятся философские и нравственные проблемы смысла жизни, борьбы добра и зла, выбора между ними. Именно проблема борьбы добра и зла породила феномен двойничества в творчестве Достоевского.

Даже Л.Н. Толстой, со своим пониманием религии, в разных произведениях использует традиции древнерусских летописей и повестей (в романе «Война и мир», «Отец Сергий» - эпизод из «Жития протопопа Аввакума»). Среди его философско-публицистических трактатов имеются сюжеты и притчи.

Можно сказать, что вся русская литература вплоть до XX века существовала в контексте служения христианским ценностям. Это замечательно раскрывает в своих трудах уроженец калужской земли филолог и культуровед Владимир Владимирович Кусков.

- Творчество находится в прямой связи с нравственностью?

Категория нравственности применяется в отношении человека, и если он безнравственен, то и творения его по большей части таковы. Художнику нельзя сделать заказ на написание нравственных вещей, так как это будет уже не творчество, не создание произведений искусства, а изготовление ремесленных изделий. Так же и творчество писателя: он должен внутренне чувствовать границу между добром и злом. Еще А. С. Пушкин говорил: «Цель поэзии - не нравоучение, а идеал».

Как уже было сказано, все настоящие русские писатели, во многом, может быть, безотчётно, но воспринимали свое творчество как служение - Истине, своей стране, своему народу. Их творчество походит на те «звуки небес» из стихотворения Лермонтова, которых не могут заменить «скучные песни земли». Душа писателей томится по этим звукам, пытается их достичь и в своём творчестве преломить.

Обратимся к примерам. Жизнь и литературная судьба такого известного писателя, как Иван Сергеевич Шмелёв, - а из русских классиков, вышедших из литературы XIX века, он по времени наиболее нам близок, - демонстрирует как раз эту отличительную черту творчества как служения.

Он начинал писать на рубеже веков, но основные свои произведения, так уж получилось, создал в эмиграции. Судьба глубоко трагична и отражает судьбы многих русских людей того нелегкого времени: во время гражданской войны он потерял своего единственного сына Сергея, который, будучи молодым офицером, был расстрелян большевиками, несмотря на все попытки отца повлиять на приговор. Кроме этого тяжелого потрясения писатель и его семья перенесли невероятные лишения, страшный голод, ужасы резни в Крыму, занятом большевиками.

Однако и оказавшийся на чужбине, этот надломленный горем и истерзанный русский человек смог сохранить в своей душе божественный дар любви и творчества: он пишет произведения, являющиеся поистине гимном России ушедшей, России утерянной, той России, которую он знал и помнил. «Лето Господне», «Няня из Москвы», «Пути Небесные» - эти произведения делают Россию бессмертной, дают ей вечную жизнь, делают причастными своей стране русских людей последующих поколений, подчас родившихся и выросших на чужбине.

Можно упомянуть и о таком классике русской литературы, как Иван Алексеевич Бунин. Дворянин, русский писатель, он ни на секунду не предал свою страну, свой народ, категорически осудив революцию и все те идеи, которые ее подготовили. Успев эмигрировать, он и за границей являлся продолжателем традиций великой русской культуры и русской литературы. Зная и уважая И. С. Шмелёва, именно он деятельно содействовал его переезду во Францию, оказывая всяческую помощь и поддержку, хотя сам в то время находился в весьма плачевных жизненных обстоятельствах, и тем самым спас писателя. Это были сильные духом люди, обладавшие высоким благородством. Хотя они жили за границей, Россия была в их сердце.

Говоря о более поздней русской литературе, необходимо вспомнить авторов, писавших в жанре военной прозы, таких как В. П. Астафьева, К. М. Симонов, Б. Л. Васильев, В. В. Быков, Ю.В. Бондарев. По-другому их называют «поколение лейтенантов». Они видели правду и не хотели лгать о войне. В своих произведениях они показали весь трагизм войны, страдания простого воюющего человека, когда один должен убивать другого, чтобы спасти близких ему людей, защитить Родину.

Роман «Живые и мертвые» К. М. Симонова показал всю правду о войне, весь ужас и горе, которые она приносила, и в тоже время любовь, которую явили солдаты. Это можно назвать живым откликом на Евангельский закон: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя (Ин.15:13) . Цена победы в таком случае - не «малая кровь», а бесконечные жертвы. Любовь к ближнему требует самоотречения и жертвенности. В связи с этим в русской военной прозе исчезает тема трагичности смерти, ее сменяет тема героичности - общая для всех военных писателей. Основной темой в произведениях «поколения лейтенантов» стала тема добра и зла, человека и войны. Война стала своего рода проверкой для человека на его верность. Верность чему? Родине. Той Родине, которая имела многовековую историю.

Тема смерти, борьбы человека также типична и для героев Василя Быкова. В сердце человека постоянно идет борьба между добром и злом. И оказавшись перед лицом смерти, человек должен сделать последний осознанный выбор. И тема выбора - чью сторону принять - еще одна из ведущих тем во всех произведениях о войне. Подвиг - это нравственный перелом, это духовный подъем, результат осознанного перехода на сторону добра.

- А что можно сказать в этой связи о современной литературе?

К сожалению, в современном литературном процессе широко распространено подражательство. Многие писатели в наши дни стремятся соответствовать так называемому «модному» стилю, представляющему собой набор из новейших тенденций европейской литературы. В стремлении быть модными и понятными современному обществу они игнорируют опыт русской литературной идентичности, и в итоге их тексты становятся мировоззренческим плагиатом, не приобретя при этом никакого своеобразия и оригинальности. Отрыв от традиций отечественной литературы, от духовных корней обедняет литературное творчество.

С другой стороны, следует признать, что в сложившейся сегодня на российском книжном рынке ситуации спрос рождает предложение. То есть современные писатели и книгоиздатели стремятся удовлетворять запросы общества на литературу. Люди отвыкают от чтения, заставляющего задуматься. И если говорить о запросах на литературу в современном обществе, то это в основном запрос на развлекательную литературу, которая не обременяет сознание. В целом же в сложившейся на данный момент ситуации можно говорить об упадке интереса к чтению как таковому. Высокая литература всегда дает толчок к размышлениям о многих важных вещах: о взаимоотношениях с Богом и людьми, о своем месте в жизни, о вопросах выбора. Но на сегодня мы имеем уже целое поколение, считающее такие размышления тяжелой работой для ума. Еще и поэтому серьезная литература не вызывает у современных читателей должного интереса. В провинции есть города, где нет ни одного книжного магазина, - печальный показатель отсутствия спроса уже на любую литературу.

Хорошей переводной литературы в наши дни все меньше, и качество перевода невысокое. С классической литературой связана еще одна проблема: по причине возникшего в последние годы дефицита специалистов в этой области почти исчезла система классического комментирования. Даже книги по философии и истории издаются практически без справочного аппарата. Это одна из наиболее серьезных проблем, которая также указывает на упадок гуманитарного образования в России. Сегодня нужны последовательные, четко выверенные издательские программы, нужная единая концепция формирования и повышения уровня читательской компетентности, особенно у школьников и студентов. Для этого нужны специалисты гуманитарного профиля.