На Счастие (Державин)

- 5 - - -

Проблематика «мещерской», по выражению Пушкина, оды Державина нашла продолжение в оде «Водопад» (1794). Она была написана в связи с другой внезапной кончиной (5 окт. 1791 г.) одного из влиятельнейших фаворитов Екатерины II, «светлейшего» князя Г. А. Потемкина. Смерть настигла Потемкина по дороге из Ясс в Николаев, после заключения им мира с Турцией. Он умер в глухой степи, на голой земле, как умирают бедные странники. Обстоятельства этой необычной смерти произвели на Державина сильное впечатление и еще раз напомнили ему о превратностях человеческой судьбы:

Символом недолговечной славы и шаткого величия временщиков становится в оде Державина водопад (в годы губернаторства в Олонецкой губернии поэт неоднократно наблюдал водопад Кивач, находящийся неподалеку от Петрозаводска): «Алмазна сыплется гора // С высот четыремя скалами...» (С. 178). Преходящим триумфам вельмож и полководцев Державин противопоставляет в конце оды «истину», т. е. подлинные заслуги перед обществом, независимо от признания или непризнания их верховной властью. Носителем такой добродетели выступает известный полководец - «некий муж седой» - П. А. Румянцев, незаслуженно отстраненный от командования русской армией во время войны с Турцией. Эта подлинная, незыблемая слава воплощается поэтом в образе реки Суны, в нижнем ее течении, где она «Важна без пены, без порыву, // Полна, велика без разливу...» (С. 190).

К «Водопаду» по своему нравственно-философскому содержанию близка отмеченная Белинским ода «На счастие». Слово счастье приобрело в поэтическом языке XVIII в. особое значение, как незаслуженные слава или удача. Впервые в этом новом смысле употребил его Ломоносов в переведенной им оде Жана Батиста Руссо «А lа fortune» под названием «На счастье». Из нескольких значений французского слова la fortune - судьба, удача, успех, счастье - Ломоносов выбрал последнее. В оде развенчивалась мнимая слава завоевателей, царей и полководцев, покупающих свое величие кровью. Ода Державина «На счастие» написана в 1789 г. Созданная в царствование Екатерины II, она была посвящена искателям удачи не на ратном поле, а при дворе. Практика фаворитизма приобрела в это время откровенно циничный характер. В связи с этим слово счастье приобрело у Державина свой смысловой оттенок. Око связано со служебным, придворным успехом. Как карточный выигрыш, оно зависит от везения, удачи и вместе с тем от ловкости искателя. Внезапно улыбнувшись своему избраннику, оно столь же неожиданно может повернуться к нему спиной. В духе поэтики XVIII в. Державин создает мифологизированный образ счастья - нового божества, которому поклоняются его современники:

В этом новом, особом значении счастье и производные от него слова продолжали употребляться поэтами XIX в.

Большой популярностью в XVIII и даже XIX в. пользовалась ода «Бог» (1784). Она была переведена на ряд европейских, а также на китайский и японский языки. В ней говорится о начале, противостоящем смерти. Бог для Державина - «источник жизни», первопричина всего сущего на земле и в космосе, в том числе и самого человека. На представление Державина о божестве оказала влияние философская мысль XVIII в. На это указывал сам поэт в своих «Объяснениях» к этой оде. Комментируя стих «Без лиц в трех лицах божества!», он писал: «Автор, кроме богословского... понятия, разумел тут три лица метафизические, то есть: бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и нескончаемое течение времени, которое бог в себе совмещает». Тем самым, не отвергая церковного представления о трех сущностях божества, Державин одновременно осмысляет его в категориях, почерпнутых из арсенала науки, - пространства, движения, времени. Державинский бог не бесплотный дух, существующий обособленно от природы, а творческое начало, воплотившееся, растворившееся в созданном им материальном мире («живый в движеньи вещества»). Пытливая мысль эпохи Просвещения не принимала ничего на веру. И Державин, как сын своего века, стремится доказать существование бога.

Сочетание науки и религии - характерная черта философии XVIII в., которой причастны такие крупные мыслители, как Гердер, Вольф, Кант. О существовании бога, по словам Державина, свидетельствует прежде всего «природы чин», т. е. порядок, гармония, закономерности окружающего мира. Другое доказательство - чисто субъективное: стремление человека к высшему, могущественному, справедливому и благостному творческому началу: «Тебя душа моя быть чает» (С. 115). Вместе с тем Державин воспринял от эпохи Просвещения мысль о высоком достоинстве человека, о его безграничных творческих возможностях:

Анакреонтические стихи

Оды Анакреона, действительные и приписываемые ему, переводили и «перелагали» почти все русские поэты XVIII в. Одно из последних изданий лирики Анакреона, где были представлены и греческий текст и переводы, было осуществлено в 1794 г. близким приятелем Державина - Н. А. Львовым. Видимо, не без влияния Львова и сам Державин в 1804 г. издал сборник под названием «Анакреонтические песни». В нем были представлены переводы и «подражания» одам Анакреона, такие, как «Богатство», «Купидон», «Кузнечик», «Хмель», «Венерин суд» и ряд других. Однако большую часть стихотворений, вошедших в книгу, представляли оригинальные произведения Державина, написанные в анакреонтическом духе.

Намеки, анекдоты, “случаи”, когда они не были намеренно зашифрованы Державиным, читатель его времени легко угадывал. И, конечно, момент узнавания сообщал этим стихам ту особую привлекательность, которой обладает разгадывание аллюзий для читателей определенного времени и определенного круга.

К концу XVIII - началу XIX века стихи Державина начали неуклонно отрываться от того, что в свое время было поводом для них. Прежде всех и острее всех это ощутил сам поэт. В 1815 году, когда А. Ф. Мерзляков, уже известный критик и профессор Московского университета, опубликовал разбор его оды “На взятие Варшавы”, Державин почти сердито написал ему: “Так будьте, милостивый государь мой, на счет моих незаслуженных хвал поумереннее. Вы знаете, что время и место придают красоты вещам. С какой и когда точки зрения, кто на что будет глядеть: в одно и то же время одному будет что-либо приятно, а другому противно. Самая та же ода, которую вы столь превозносите теперь, в свое время была причиною многих мне неприятностей. <…> Вы мне скажете, что до этого вам нужды нет, но что вы только смотрите на красоты поэзии, будучи поражаемы ими по чувствам вашего сердца. Вы правы; но смею сказать: точно ли вы дали вес тем мыслям, коими я хотел что изобразить, ибо вам обстоятельства, для чего что писано, неизвестны. <…> …в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…” [Державин Г. Р. Сочинения. В 9-ти томах, т. I. СПб., 1864, с. 651 - 652].

Диктуя “Объяснения” и работая над “Записками”, Державин закреплял связь стихов с эпохой, своей биографией, с историческим моментом - со всем тем, что когда-то давало им жизнь, а вместе с тем было и его жизнью, или, как писал он Хвостову, “вело его на Геликон”. Недаром князь П. А. Вяземский, человек проницательный и великий острослов, заметил, что стихи Державина, “точно как Горациевы, могут при случае заменить записки его века” [Вяземский П. А. Записные книжки (1813 - 1848). М, 1963, с. 35].

Но в “Объяснениях” в отличие от серьезных и даже тяжеловесных “Записок” было нечто очень важное для Державина. Они стали прозаическим подкреплением к тому, что он называл “забавным слогом” своих стихов, развивали полуигровой метод, который с такой поразительной легкостью и беззаботностью соединял, скрещивал “горнее” и “дольнее”, отвлеченное и сугубо личное, парящий дух и земные дела, эстетическое и внеэстетическое.

Стихи его разрушали классицизм изнутри, а “Объяснения” еще настойчивее, чем стихи, утверждали самоценное значение житейского факта, быта, конкретной индивидуальности, повседневной мелочи.

Он осознавал огромную дистанцию, разрыв между стихом и примечанием к нему, но именно в этом разрыве и был для Державина элемент игры, “забавы”, вовлечения в эту забаву читателя, воображавшего, читая стихи, одно и находившего в “Объяснениях” совсем другое.

В своих “Объяснениях” он вел читателя от многозначного, философского, отвлеченного к конкретному и земному, показывая их неразрывную взаимосвязь. В восьмой строфе стихотворения “Ключ” (1779) Державин писал:

Сгорая стихотворства страстью,

К тебе я прихожу, ручей:

Завидую пиита счастью.

Вкусившего воды твоей,

Парнасским лавром увенчанна.

Конечно же, читатель думал, что это написано о Поэте с большой буквы. Но Державин разъяснял читателю, что он имел в виду “Михаила Васильевича Хераскова, сочинителя “Россияды” [Объяснения на сочинения Державина, им самим диктованные родной его племяннице Е. Н. Львовой в 1809 году. СПб., 1834, ч. I, с. 24. Далее: Объяснения]. Можно подумать, что, не будь Хераскова, образ Поэта вовсе не появился бы в стихотворении!

Державин так последовательно и настойчиво связывал свою поэзию с определенными лицами, с чувственными, осязательными проявлениями бытия, будто страшился, что “высокие парения” его стихов когда-нибудь оторвут их от земли и навсегда унесут в эмпирей. Примечания вновь возвращали стихам связь с почвой, с давно забытыми или потускневшими от времени реалиями, а вместе с тем тот изначальный, конкретный смысл, который вкладывал в них поэт.

Между тем время, оторвав его стихи от всего злободневного, словно пересмотрело ценность двух планов этой поэзии - внешнего и внутреннего. Внешний, с конкретностью намеков и иносказаний, остался в тени. Зато внутренний предстал как громадное, доведенное едва ли не до космических пределов обобщение - многозначное, емкое и оттого кажущееся вневременным.

В общефилософские формулы о жизни и смерти, открытые задолго до него, Державин вложил конкретное содержание, проникнутое глубоким личным чувством, сильным и ярким индивидуальным переживанием.

Сын роскоши, прохлад и нег,

Куда, Мещерский! ты сокрылся?

Оставил ты сей жизни брег,

К брегам ты мертвых удалился;

Здесь персть твоя, а духа нет.

Где ж он? - Он там. -

Где там? - Не “наем.

За этой напряженной интонацией, сбоем ритма, за этими мучительными вопросами, остающимися без ответа, не только философия, но смятение и растерянность человеческого духа, тщетно ищущего имя тому, что много лет спустя Пушкин назовет “тайнами счастия и гроба”. И именно это, а не общие рассуждения, поднимает оду Державина высоко над риторической поэзией его времени.

Глагол времен! металла звон!

Твой страшный глас меня смущает…

Эти строки оторвались от екатерининского века и принадлежат в равной мере всем эпохам - неисчерпаемостью мысли и образа, общечеловеческим содержанием, поразительной психологической точностью. Не “пугает”, не “отталкивает”, а именно “смущает”. Державин нашел единственное, незаменимое слово, обладающее множеством смысловых оттенков. И каждая эпоха будет вкладывать в это слово, в эти строки свой смысл, пытаясь разгадать в этом “смущает” одну из вечных загадок бытия.

Такими вошли стихи Державина в XIX век, и совершенно понятно, что авторская трактовка их, предложенная в “Объяснениях” и отчасти в “Записках”, не совпадала с более поздним читательским восприятием этих стихов. Не совпадала настолько, что ставила читателя в тупик. А между тем возможность сопоставить самостоятельную жизнь стихов в поколениях читателей с авторской трактовкой их уникальна. И в этом состоит особое значение державинских “Объяснений” для истории русской литературы.

Заботясь об адекватности восприятия своих стихов читателем, Державин раз и навсегда объяснил потомкам что к чему, и, как бы ни обрастала новыми смыслами его поэзия, ветер неуклонно возвращается на круги своя - к последней и непреложной воле поэта.

Оба плана стихов Державина - конкретный и отвлеченный - были связаны для него нерасторжимо, и “Объяснениями” он утверждал эту связь навеки: “Все примечатели и разбиратели моей поэзии, без особых замечаний, оставленных мною на случай смерти моей, будут судить невпопад” [Державин Г. Р. Сочинения. В 9-ти томах, т. I СПб., 1864, с. 652]. Здесь речь идет о конкретном плане; об отвлеченном Державин заботился мало. Человек здравого и практического ума, он был далек от мысли комментировать свои поэтические прозрения. Но для него было важно, очень важно, чтобы в стихах не смещались планы, чтобы сугубо конкретное, злободневное сохранило свою актуальность и не было принято потомками за поэтическую абстракцию. Поэтому он комментировал только то, что имело признаки времени и места.

В оде “На Счастие” (1789) Державин объяснил строки:

На пышных карточных престолах Сидят мишурные цари - “на счет тех из господ наместников, которые, обольстясь вверенною им монаршею властию, гордо говорили и поступали” [Объяснения. Ч. I, с. 22]. Так он заодно свел и личные счеты с генерал-губернаторами Олонецким и Тамбовским - Тутолминым и Гудовичем.

К строке “Где стол был яств, там гроб стоит” (“На смерть князя Мещерского”) он написал примечание: “Перфильев был большой хлебосол и жил весьма роскошно” [Объяснения. Ч. I, с. 17]. Конечно, сейчас это кажется наивным. И не только наивным. Много лет назад Б. М. Эйхенбаум высказал мнение, что “Объяснения” - это “беспощадное обращение с собственным творчеством” [Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу. Л., 1924, с. 7]. Но разве не сохраняют примечания конкретный план стихов, разве не дают возможность увидеть происхождение многих державинских строк, почувствовать первый импульс к их созданию?

В 1780-1790-х годах в русской литературе возникает интерес к национальной истории и народному творчеству, к былинам и сказкам.

Левшин в «Русских сказках» (1780-1783) пересказывает русские былины, а Богданович вводит в свою поэму «Душенька» (1783) персонажи русских народных сказок. Интерес к народной поэзии обостряется после открытия «Слова о полку Игореве», которое воспринимается как произведение русского героического эпоса.

На русскую поэзию тех лет оказывают мощное воздействие и западноевропейские литературы этого времени. Пейзажная лирика Томсона и Грея, «Ночные мысли» Юнга, поэмы Оссиана, германские и скандинавские мифы занимают в литературном сознании эпохи место в одном ряду с мифологией греков и римлян, с античным Олимпом.

При очень живой отзывчивости на все новое, Державин, кого бы ни переводил - Горация или Анакреонта, кому бы ни следовал - Юнгу или Оссиану, всегда писал о своем и по-своему, всегда был верен своим собственным мыслям и чувствам. Поэтому нас не должны смущать слова Державина о том, что тот «особый путь», на который он вступил с 1779 года, был им найден в «подражании Горацию». Горадианство Державина - это лишь одна из форм его поэтического самоопределения. Державин был слишком крупной поэтической индивидуальностью, чтобы он мог опасаться потери своей самостоятельности от соприкосновения с иными поэтическими мирами.

Державин не был первым из русских поэтов, который обратился к творчеству Горация. Великого римского поэта, певца умеренности, сельских радостей и досугов, обличителя городской суеты и роскоши, переводили, «склоняя», приспосабливая к русским нравам, многие русские поэты, начиная с Кантемира и Тредиаковского.

В русской поэзии XVIII века был очень устойчивый интерес к творчеству древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65-8 гг. до н. э.). Латинский язык и латинская литература входили обязательным элементом в тогдашнее образование, а для тех, кто латыни не знал или знал недостаточно хорошо, существовали многочисленные немецкие и французские переводы.

К тому времени, когда Державин определился как поэт, т. е. к концу 1770-х годов, на русском языке уже были превосходные переводы од, посланий и сатир Горация, сделанные Ломоносовым, Тредиаковским, Барковым, Поповским. Но все эти переводы не внесли чего-либо существенно нового в развитие русской поэзии.

В творчестве Державина и его друзей-поэтов, особенно В.В. Капниста, интерес к Горацию приобретает особый смысл. Гораций становится учителем жизни, в его поэзии Державин ищет идей и чувств, созвучных его собственным настроениям, его собственному жизнеощущению.

В лирике Горация русских поэтов привлекало многое. Стихотворения Горация всегда обращены к определенному адресату, лирическая тема развивается в них как монолог от имени авторского «я», при этом поэт чаще всего высказывает свои пожелания Или советы. Такая лирико-дидактическая форма с наибольшей полнотой и разнообразием позволяла Горацию изложить свою жизненную философию, которая вошла в общеевропейскую культурную традицию как «горацианская мудрость». Идеал безмятежного пользования жизнью получает у Горация свое классическое литературное выражение. В беге времени, в смене времен года, в увядании цветов и превратностях человеческой судьбы поэт видит напоминание о кратковременности жизни... Пиры, вино, любовь - этими утехами отнюдь не следует пренебрегать, но основа блаженной жизни в безмятежности духа, умеющего сохранить меру в благополучии и твердость в трудном положении, - вот что утверждал Гораций. Жажда богатств и стремление к почестям одинаково бесполезны... В «золотой середине», в сокращении желаний - источник счастья, и Гораций охотно рисует свою тихую жизнь в Сабинском поместье.

Для начальных горацианских опытов Державина характерно смещение лирико-философских рассуждений - о необходимости умерять страсти и не гоняться за излишним - и злободневно-сатирических намеков на некоторые обстоятельства тогдашней жизни поэта, его отношения с двором, с Екатериной II, с ее фаворитами. Так, например, стихотворение «На умеренность» (1792) начинается с рассуждения о правильном пути к благополучию, т. е. к счастью:

Благополучнее мы будем,
Коль не дерзнем в стремленье волн,
Ни в вихрь, робея, не принудим
Близ берега держать наш челн.
Завиден тот лишь состояньем,
Кто среднею стезей идет,
Ни благ не восхищен мечтаньем.
Ни тьмой не ужасали бед;
Умерен в хижине, чертоге,
Равен в покое и тревоге.

Собрать не алчет миллионов.
Не скалится на жирный стол;
Не требует ничьих поклонов
И не лощит ничей сам пол;
Не вьется в душу к нареку другу,
Не ловит таинств и не льстит;
Готов на труд и на услугу,
И добродетель токмо чтит.
Хотя и царь его ласкает,
Он носа вверх не поднимает.

Из этих двух строф первая довольно близка к тексту начала одной из од Горация, но уже вторая совершенно самостоятельна и ничего собственно горацианского в ней нет, как нет его в следующих строфах, где речь идет явно о современных, более того, злободневных событиях 1792 года, вплоть до французской революции, которой шел тогда четвертый год. Тот, кто «среднею стезей идет», довольствуется идеалом умеренности, по мнению Державина:

Себя и ближнего покоя,
Чтит бога, веру и царей;
Царств метафизикой не строя,
Смеется, зря на пузырей,
Летящих флотом к небу с грузом,
И вольным быть не мнит французом.

В позднейших своих «Объяснениях» Державин писал по поводу вышеприведенных стихов, что он здесь «шутит, что философы тогдашнего времени... воображая равенство и свободу, как пузыри возвышаются в своих мнениях, желая возлететь в горнее блаженство или иметь его на земле».

И следующие строки стихотворения полны намеков на придворные дела и отношения Державина. Здесь уже нет никакого сходства с Горацием, никаких намеков и ссылок на него.

Действительное и «согласное» пенье с Горацием появляется у Державина позднее, когда из его лирикофилософских стихов совершенно исчезают сатирикополитические намеки и уподобления.

Стихотворение «На ворожбу» (1798) представляет собой уже более близкий, чем «На умеренность», перевод оды Горация.

В текст своего стихотворения Державин не поместил ничего злободневного, ничего, что было бы связано с двором, с международными отношениями тех лет... Но при этом он выбросил и все, что имело отношение к римской жизни. У него нет обращения к Левконое, нет Юпитера и Тирренского моря, нет «процеживания вина». Несмотря, однако, на то, что в державинском стихотворении нет чего-либо имеющего отношение к злобе дня и событиям политической жизни России, оно все проникнуто духом иной, совсем неримской жизни, ему придан русский колорит самым его стилем, подбором слов и оборотов:

Так! Время злое быстротечно
Летит меж тем как говорим;
Щипли ж веселие сердечно
С тех роз, на кои мы глядим;
Красуйся дня сего благими,
Пей чашу радости теперь,
Не льстись горами золотыми
И будущему дню не верь.

А в стихотворении «Капнисту» (1797), также входящему в число «горацианских» стихотворений Державина, основная идея, так часто и разнообразно развивавшаяся в его вольных переводах или подражаниях Горацию, выражена с наибольшей полнотой:

Счастлив тот, у кого на стол,
Хоть не роскошный, но опрятный,
Родительские хлеб и соль
Поставлены, и сон приятный
Когда не отнят у кого
Ни страхом, ни стяжаньем подлым:
Кто малым может быть довольным,
Богаче Креза самого.

Так для чего ж в толь краткой жизни
Метаться нам туды, сюды,
В другие земли из отчизны
Скакать от скук или беды,
И чуждым солнцем согреваться?
От пепелища удаляться,
От родины своей, кто мнит, -
Тот самого себя бежит.

Заботы наши и беды
Везде последуют за нами,
На кораблях чрез волны, льды,
И конницы за тороками.»

Поэзия довольства жизнью в кругу семьи, вне забот и тревог истории, поэзия независимости и покоя, проникнутая у Державина, употребляя выражение Белинского, «сословным принципом», пафосом русского дворянского быта, впервые опоэтизированного Державиным, получила свое дальнейшее развитие у Пушкина, а после него в русской прозе, от романов Тургенева до рассказов Бунина. В этом, пожалуй, непреходящее историческое значение горацианской и «средней стези» Державина. При этом очень интересно наблюдать, как некоторые державинские образы повторяются иногда у Пушкина - и при этом меняют свой смысл.

У Державина в стихотворении «Похвала сельской жизни» (1798) говорится:

Горшок горячих, добрых щей,
Копченой окорок под дымом;
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином,
И тут-то вкусен мне обед!

Все это необыкновенно для додержавинской поэзии, «весомо и зримо»; это все приметы реального быта реальной дворянской усадьбы - и в этом заключалось одно из художественных открытий Державина, смело вводившего «низкий», как считали многие и в его время, быт в высокую поэзию философских мыслей, в мир прекрасного.

С этими стихами из «Похвалы сельской жизни» самым прямым образом связано известное место в «Путешествии Онегина», где говорится полемически об отказе Пушкина от тем и образов его романтической поры и переходе к другим темам, к другому пониманию задач поэзии:

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью и в густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь - хозяйка,
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой .

Пушкин утверждает здесь свое понимание прекрасного и свою убежденность в беспредельных возможностях реализма в искусстве.

У Пушкина довольство малым есть в то же время утверждение великих прав поэта и поэзии на изображение всех сфер жизни, любого ее уголка во имя правды искусства.

Одним из самых значительных «горацианских» произведений Державина была «Ода на смерть князя Мещерского». Она представляет собой яркий пример использования художественных образов, а также вставок, отдельных выражений Горация.

Поэзия домашних радостей и мирного семейного уклада русского барина средней руки возникает в творчестве Державина на основе традиций русского горацианства, с особенным интересом «склонявшего на наши нравы» второй эпод Горация.

Начало этой традиции положил Тредиаковский, в стихотворении «Строфы похвальные поселянскому житию» (1752), основательно русифицировавший бытовую обстановку и социальную окраску латинского первоисточника. У него появились и зима со снегами, и «избы», и псовая охота на волка и медведя, и «овин», и «гумно», и «светлица», и, наконец, совсем не римский обед:

Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба,
Молодой барашек иногда;
Все ж в дому, в чем вся его потреба,
В праздник пиво пьет, а квас всегда.

Державин обратился ко второму эподу Горация в 1798 году и тоже «соображал» его переделку «с русскими обычаями и нравами». В стилистике своего стихотворения Державин очень близок к Тредиаковскому, иногда даже воспроизводит его выражения и строки:

Державинская «Похвала сельской жизни» содержит еще больше примет русского быта, чем стихотворение Тредиаковского. Кроме указанных выше, здесь есть и «собственные волы», и «перечищенная» патока, и баран, «к Петрову дню блюденный», и «пирог, груздями сочиненный», а «ростовщик» Горация превращается у него в «откупшика».

Не меньшее, а, может быть, еще большее значение для развития всей русской поэзии 1780-1810-х годов, чем Гораций или Юнг, имел «древний шотландский поэт-бард Оссиан». В 1765 году шотландский литератор Д. Макферсон опубликовал «Сочинения Оссиана, сына Фингала», переведенные им с «гэльского» (шотландского) на английский язык. В предисловии к этому сборнику, написанном профессором Эдинбургского университета Блэром, Оссиан был объявлен Гомером северных народов, создателем эпических поэм, ничем не уступающих «Одиссее» и «Илиаде». В действительности никакого Оссиана не существовало, и автором его сочинений был сам Макферсон.

Поэмы Оссиана имели огромный общеевропейский успех. Оссиановская сентиментально-меланхолическая поэзия, элегические воспоминания о прошлом, величественные и угрюмые картины природы горной Шотландии, «открытые» впервые для литературного сознания эпохи, - все это сделало Оссиана одним из самых сильных вдохновителей поэзии европейского предромантизма. И Державина не могли не поразить в поэмах Оссиана шумящие водопады, пенистые горные потоки, шум прибоя, ветер, свистящий в степных просторах, туманы на вершинах гор, луна, которая смотрит сквозь туман или сквозь ночные тучи...

В оде «На взятие Измаила» (1790) Державин соединил русскую одическую традицию, приемы изображения битв, разработанные Ломоносовым и Петровым, с образами поэзии Оссиана. Из Оссиана взял он «мрачную, страшную тишину» в начале штурма, которая совсем не вяжется с канонадой из трехсот орудий; из Оссиана пришли в русское войско и «бард» «древний», «исступленный», с которым сравнивается священник, идущий перед русскими солдатами, и тень воина, и сравнение «щита» с «полным месяцем»:

Уже в Эвксине с полунощи
Меж вод и звезд лежит туман,
Под ним плывут дремучи рощи;
Средь них как гор отломок льдян
Иль мужа пека тень седая
Сидит, очами озирая:
Как полный месяц щит его ...

Такой же «муж седой» появляется в «Водопаде» (1791) и произносит там монолог, выражающий основную идею оды; в этой оде пейзаж также принимает оссиановский колорит, предвосхищая ночные пейзажи Жуковского:

Волнистой облака грядой
Тихонько мимо пробегали,
Из коих, трепетна, бледна,
Проглядывала вниз луна.

Многие пейзажи «Водопада» навеяны Державину «Песнями древних бардов»:

Оссиановский «маскарад» мы видим и в стихах Державина, посвященных войнам, в частности походам Суворова. Так, в оде «На переход Альпийских гор» (1799) Державин вспоминает Оссиана как своего вдохновителя:

Но что? не дух ли Оссиана,
Певца туманов и морей,
Мне кажет под луной Морана ,
Как шел он на царя царей?

В другой оде того же времени («На победы в Италии», 1799) Державин с полной убежденностью в правомерности своих действий упоминает и Оссиана, и скандинавскую мифологию, и фантастические предания о Рюрике. Для него это все порождение одной общей северной («оссианической») культуры; все это для него «варяго-росское баснословие», т. е. мифология Севера вообще. Поэтому уже в первой строфе этого стихотворения оссиановские «дубы» и «арфы» соседствуют с Валькирией («Валкой»), о которой в объяснениях Державина даются такие сведения: «Древние северные народы, или Варяго-Руссы, возвещали войну и собирались на оную по ударению во щит. А Валками назывались у них военные девы или музы»:

Ударь во сребряный, священный,
Далеко-звонкий, Валка! щит,
Да гром твой, эхом повторенный,
В жилище бардов восшумит.
Встают. - Сто арф звучат струнами,
Пред ними сто дубов горят,
От чаши круговой зарями
Седые чела в тьме блестят.

Далее появляется типичный оссиановский воин (он в третьей строфе оказывается Рюриком), который «белых волн туманом покрыт по персям, по плечам». Он «пленяется певцами, поющими его дела», - имеется в виду баснословное «взятие Парижа», осуществленное варягами под предводительством Рюрика.

Значение державинского оссианизма не только в использовании мотивов северной поэзии, но и в стремлении воспроизвести ее стиль. Так, о певцах, прославляющих Рюрика, Державин говорит в «оссиановском» стиле:

Смотря, как блещет битв лучами Сквозь тьму времен его хвала.

Лучи битв - сложная метафора, но Державин не просто включает этот образ в «вое стихотворение, он связывает эти «лучи битв» с контрастной им по смыслу «тьмой времен». Глагол блещет получает одновременно и конкретное и переносное значение (блещет... лучами и блещет... хвала), а все вместе создает представление о чем-то очень древнем, диком и первобытном в своей мощи, не совсем понятном современникам Державина, но все же таком, где «что-то слышится родное». Именно это ощущение родства с миром «варяго-росской», первобытной, но" мощной в своем диком величии поэзии позволяет Державину использовать ее образность для обрисовки современного героя - Суворова:

«Се мой, - гласит он, - воевода!
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа,
Девятый вал в морских волнах,
Звезда, прешедша мира тропы...»

В оде «На взятие Варшавы» (1794) оссиановские мотивы соседствуют с русским былинным стилем:

Ступит на горы, - горы трещат,
Ляжет на воды, - воды кипят,
Граду коснется, - град упадает,
Башни рукою за облак кидает.

В середине 1790-х годов Державин чувствует потребность подвести итоги своей поэтической работы, определить свое место в ряду русских поэтов. Одно за другим он пишет стихотворения, в которых эта тема занимает главное место: «К лире» (1794), «Мой истукан» (1794), «Соловей» (1795), «Памятник» (1795).

В стихотворении «Мой истукан» Державин говорит о разных видах посмертной славы и способах ее приобретения:

Легко злом мир греметь заставить,
До Герострата только шаг;
Но трудно доблестью прославить
И воцарить себя в сердцах...

Утверждая истинную славу великих деятелей русской истории - Петра Великого, Пожарского, Минина, Филарета, Долгорукого, Державин не находит у себя таких же прав на посмертную славу:

Достойны вы! - Но мне ли права
Желать - быть с вами на ряду?
Что обо мне расскажет слава,
Коль я безвестну жизнь веду?
Не спас от гибели я царства,
Царей на трон не возводил,
Не стер терпением коварства,
Богатств моих не приносил
На жертву, в подкрепленье трона,
И защитить не мог закона.

И все же, перебрав и перечислив все, чего он не совершил великого, припомнив все то немногое, что удалось ему сделать на своих служебных постах, Державин находит такую свою заслугу, которая может оправдать существование его бюста в ряду замечательных деятелей России:

Но если дел и не имею,
За что б кумир мне посвятить,
В достоинство вменить я смею,
Что знал достоинствы я чтить,
Что мог изобразить Фелицу,
Небесну благость во плоти.
Что пел я россов ту царицу,
Какой другой нам не найти
Ни днесь, ни впредь в пространстве мира, -
Хвались моя, хвались тем, лира!

Итак, право Державина на бюст, и шире - на бессмертие определяется, по его глубокому и непоколебимому убеждению, тем поэтическим образом Екатерины, который он создал. В «Памятнике» (1795) это выражено с еще большей силой:

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.

«Добродетели Фелицы» и «истина», высказанная «царям» - так в предельно лаконичной форме выразил Державин свое отношение к собственным литературным заслугам. Созданный им образ Фелицы Державин считал воплощением своих идеальных представлений о том, каким должен быть царь, человек на троне. В отличие от других русских одических поэтов, Державин в «Фелице» поставил государственную деятельность Екатерины II в прямую зависимость от ее человеческих качеств, «добродетелей», как он писал в «Памятнике». Отсутствие этих «добродетелей» превращает любого деятеля - не только царя, но и самого мелкого чиновника - в раба собственных страстей; из служителя общей пользы он превращается в низкого корыстолюбца. Об этих нарушениях законов нравственности, где бы они ни происходили, писал Державин в своих стихах, направленных против тиранов и вельмож, эту свою позицию «ревности» к общественному благу он имел в виду, когда писал об «истине», «с улыбкой» - т. е. в шуточно-сатирических одах - высказанной им «царям».

Державин видел новизну своей общественной, а следовательно, и литературной позиции в этом сочетании серьезного и смешного («забавного»), идеального и сатирического, в уменье облечь высокие мысли («истины») в комическую форму.

В представлении современников и потомков Державин остался певцом «екатерининского века», времени наиболее пышного блеска, действительного могущества дворянской России XVIII века. Его гордость «Фелицей» была законной и естественной, равно как и представление о себе как поэте-глашатае «истины». Но в сознании необходимости подвести итоги у Державина сказалось и ощущение перемен в собственном творчестве. Именно с середины 1790-х годов Державин возвращается к темам и образам своих стихов второй половины 1770-х годов, дорабатывает и печатает некоторые из них («Пламиде», «Нине», «Пени», «Разлука») вместе с новыми вещами в своем сборнике «Анакреонтические песни» (1804). То, что когда-то рассматривалось им только как забава, становится на рубеже двух столетий последним словом литературы, выражением идей нового времени. И если в «Памятнике» (1795) Державин писал о служении «истине» и о «добродетелях Фелицы», о своих философско-религиозных стихах («в сердечной простоте беседовать о боге»), то в стихотворении «Лебедь» (1804), Державин иначе определяет сущность своей поэзии. Вместо гражданственно-политической, государственной проблематики, вместо поучения царям («истину царям с улыбкой говорить») появляется Державин - поэт гуманности, поэт домашних радостей и мирных увеселений частной жизни:

Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил .

Державин продолжал писать оды до конца своей жизни, он не пропустил ни одного сколько-нибудь значительного события в политической жизни России, но все это уже было поэтически холодно, лишено внутренней энергии его од 1780-х годов, сводилось к самоповторению.

Поэтических достижений с середины 1790-х годов Державин добивается в других жанрах. Вместо прежнего представления о мире, в котором действуют законы разума и нравственности, мир в представлении поэта разделился на две, резко разграниченные сферы. Мир политики, мир истории, мир русской торжественной оды Ломоносова, Петрова, Державина отделился в его сознании и творчестве от мира частных человеческих интересов, от повседневного хода домашней жизни, от интимных чувств, радостей и горестей.

Человек отделился от гражданина, и единственная сила, которая может связать между собой «историю» и частную жизнь, гражданское общество и человека с его личными интересами, - это красота. Рождение красоты вносит мир и согласие в жизнь людей и самих богов, пересказывает Державин античный миф:

        ...и Красота
Вмиг из волн морских родилась.
А взглянула лишь она,
Тотчас буря укротилась И настала тишина...
Боги молча удивлялись,
На красу разинув рот,
И согласно в том признались:
Мир и брани - от красот .
      («Рождение красоты», 1797)

Чувство красоты, способность ее воспринимать - эстетическое чувство, как сказали бы мы сегодня, - становится для Державина основной мерой, с которой он теперь подходит к людям. Он убежден, что служение общему благу есть следствие развитого эстетического чувства.

Державин писал в стихотворении «Любителю художеств» (1791):

Боги взор свой отвращают
От не любящего муз,
Фурии ему влагают
В сердце черство грубый вкус,
Жажду злата и сребра,
Враг он общего добра
. . . . . . . . . . . . . . . ..
Напротив того, взирают
Боги на любимца муз;
Сердце нежное влагают
И изящный нежный вкус;
Всем душа его щедра,
Друг он общего добра!

Эти мысли стали необыкновенно важны для Державина именно в 1790-е годы. В стихотворении «К лире» (1794) он снова говорит о «железном веке» и жажде богатства, которая вытеснила любовь к прекрасному:

Ныне железные ль веки?
Тверже ль кремней человеки?
Сами не знаясь с тобой,
Свет не пленяют игрой,
    Чужды красот доброгласья.
Доблестью чужды пленяться,
К злату, к сребру лишь стремятся,
Помнят себя лишь одних;
Слезы не трогают их,
    Вопли сердец не доходят...

Перемещение творческих интересов поэта из области государственно-политической в сферу частной жизни вызвало жанровые перемены в державинской поэзии. Державин пишет теперь небольшие по объему стихотворения.

Единство ломоносовской оды - единство тематическое: избранная поэтом тема-понятие (свет, радость, красота) проходит через всю оду от начала до конца и придает стройность ее конструкции и логически оправдывает самые, казалось бы, неожиданные взлеты поэтического «восторга».

Державин пытался следовать ломоносовскому тематическому построению и в конце века. Так, ода «На смерть князя Мещерского» скрепляется повторением в каждой строфе слова «смерть» (являющегося одновременно и основной философской темой), или производных от него, или близких по смыслу:

Уже зубами смерть скрежещет..
Глотает царства алчна смерть ...
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть , родимся.
Вез жалости все смерть разит...
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает;
Приходит смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает.
Увы! где меньше страха нам,
Там может смерть постичь скорее...
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился...
Где стол бы яств, там гроб стоит;

Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит...
Смерть , трепет естества и страх!..
Сей день, иль завтра умереть ,
Перфильев! должно нам конечно,
Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?

Основной образ-понятие оды («смерть») находится в сложном отношении с контрастным ему образом - понятием «вечность»:

Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы...
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает...
Подите счастьи прочь, возможны,
Вы все временны здесь и ложны:
Я в дверях вечности стою.

Но уже в оде «На смерть князя Мещерского» Державин связывает между собой соседние строфы повторением одного слова, с которого начинаются перечисляемые «мысли» и образы. Строфа шестая и седьмая связываются между собой повторением образа смотрящей смерти:

Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит ...

Глядит на всех - и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны -
И точит лезвие косы.

Таким же способом связаны между собой строфы восьмая и девятая:

Едва часы протечь успели,
Хаоса в бездну улетели,
И весь, как сон, прошел твой век .

Как сон , как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость...

Такая междустрофическая связь раздвигала рамки периода за пределы одной строфы, создавала надстрофическое единство, увеличивая объем тех словесных масс, из которых строилось одическое здание.

Этот способ синтаксического объединения двух соседних строф стал широко применяться Державиным. Так, в оде «На коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского» этот прием проведен через все произведение:

Несправедливые дороги
В храм вечной славы не ведут . (13)
Ведут не в храм - на место лобно
Они содетелей неправд... (14)
И истина вовек сияет;
Она едина составляет
Всех добродетелей зерно . (21)
Зерно бессмертия и корень
Величия, доброт венец ... (22)

Однако так можно было соединить только две соседние строфы, а Державину нужно было связать воедино большие словесные группы, и он объединяет несколько строф с помощью анафорического начала, повторяющегося в трех, четырех, - а в «Водопаде» даже в семи - строфах подряд. В оде «На счастие» (1789) анафорическое начало подчеркивает одновременность целого ряда событий европейской политической жизни с тем, что вершит Екатерина II, благоразумие и мудрость которой Державин восхваляет, высмеивая ее европейских коллег на кронах. Вся ода написана как обращение к богу счастья, которому поэт жалуется на свое печальное положение, и иронически рисует всеобщую путаницу и неразбериху. Единое начало («В те дни...») объединяет строфы четвертую - тринадцатую, т. е. 90 строк, но объединение это имеет чисто внешний, формальный, а не «содержательный» смысл. Для Державина важна только одновременность событий, поэтому он не просто перечисляет (в шуточном изложении) различные политические конфликты и происшествия 1789 года, но и в пределах одной строфы соединяет самые разнородные по характеру, смыслу и значению факты:

В те дни людского просвещенья,
Как нет кикиморов явленья.
Как ты лишь всем чудотворишь:
Девиц и дам магнизируешь,
Из камней золото варишь,
В глаза патриотизма плюешь,
Катаешь кубарем весь мир;
Как резвости твоей примеров
Полна земля вся кавалеров,
И целый свет стал бригадир.

О чем только ни говорится в этой строфе! Здесь упоминается увлечение гипнозом, который в XVIII веке называли «животным магнетизмом», масонские поиски философского камня, с помощью которого рассчитывали превращать металлы в золото, щедрая раздача Екатериной II Владимирского, ордена, частое производство в бригадирский чин - события, так сказать, местного, петербургского значения - и рядом с этими бюрократически-придворными делами и сплетнями строка - «в глаза патриотизму плюешь», значение которой выходит за рамки местных новостей и, очевидно, касается каких-то нам сейчас не совсем понятных международных отношений России.

Державин сопоставляет явления только потому, что они существуют одновременно, а не на логике развития определенной темы или сочетания двух тем, как это делал Ломоносов.

«На счастие» - одна из тех «шуточных» од, в которых Державин позволил себе еще большую свободу в выборе фактов и выражений, чем в «Фелице» или «Решемысле» (1783), и, чтобы оправдать эту свободу тона, в первой публикации было дано объяснение: «...писано на маслянице» (а в рукописи стояло, «когда и сам автор был под хмельком»). Этим примечанием Державин как бы «оправдывался» перед читателями за отступления от канонического типа похвальной оды, которые он сделал в оде «На счастие», превратив ее, по верному определению Г.А. Гуковского, в некое подобие политического фельетона в стихах. Это «оправдание» Державина - явное свидетельство того, что представление о жанровой природе оды у него было очень точное и что те отступления, которые он делал, эстетически ощущались только на фоне этого представления об устойчивой форме похвальной оды. Поэтому не удивительно, что почти в одно время с «шуточной» одой «На счастие» Державин пишет вполне «серьезные» оды «Изображение Фелицы» и «На взятие Измаила», в которых, особенно в последней, он близок к ломоносовской одической манере.

В больших одах Державина, таких, как «Водопад», «Изображение Фелицы», «На взятие Измаила», «На коварство...», со всей наглядностью виден отход Державина от ломоносовской идеи высокого слога - «равного подбора слов», как определял этот стилистический принцип Ломоносова Державин.

Высокая культура стилистического отбора, созданная Ломоносовым и усвоенная всеми поэтами русского классицизма, стала нарушаться в главном поэтическом жанре - оде уже у Петрова. Слог его од перенасыщен теми «ветхими» церковнославянскими словами, от употребления которых Ломоносов решительно предостерегал.

Державин же стал смело вводить в оду слова и обороты из того стиля, который Ломоносов называл «подлым» (т, е. низким, простым), - слова и обороты из просторечия, до него употреблявшиеся только в басне или ирои-комической поэме. В оде «На смерть князя Мещерского» бледна смерть на всех глядит - сочетание, невозможное ни у Ломоносова, ни у «самых смелых» поэтов 1770-х годов.

«Мурза», от имени которого ведется все изложение в «Фелице», употребляет слова и выражения, до этой оды имевшие доступ только в поэзию комическую, в такие жанры, как басня или ирои-комическая поэма:

А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью...
То вдруг, прельщайся нарядом,
Скачу к портному по кафтан...
Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю...
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвом бегуне...
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играю в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся...

Державину, привыкшему в обширных одах свободно распоряжаться большими словесными массами (в «Водопаде» больше строк, чем в пушкинском «Медном всаднике»), нелегко было вернуться к малым стихотворным жанрам.

Характерны уже их названия - «Гостю» (1795), «Другу» (1795) - которые сами по себе вводят в иную, но одическую сферу жизни.

Стихотворение «Другу» состоит из трех восьмистрочных строф. Каждая строфа - одно законченное предложение. Периоды не простираются на несколько строф, как это бывало в одах.

Пойдем севодни благовонный
Мы черпать воздух, друг мой! в сад,
Где вязы светлы, сосны темны
Густыми купами стоят;
Который с милыми друзьями,
С подругами сердец своих
Садили мы, растили сами;
Уж ныне тень приятна в них.

Пусть Даша статна, черноока
И круглолицая, своим
Взмахнув челом, там у потока,
А белокурая живым
Нам Лиза, как зефир, порханьем
Пропляшут вместе козачка,
И нектар с пламенным сверканьем
Их розова подаст рука.

Мы, сидя там в тени древесной,
За здравье выпьем всех людей:
Сперва за женский пол прелестный,
За искренних своих друзей;
Потом за тех, кто нам злодеи:
С одними нам приятно быть;
Другие же, как скрыты змеи,
Нас учат осторожно жить.

То небольшое стиховое пространство, которым теперь стал располагать Державин (иные из его стихотворений «сократились» до шестнадцати, восьми и даже четырех строк), потребовало другого отношения к поэтическому слову. Вернее, только теперь перед Державиным встала проблема слова.

В тесных пределах малого стихотворения каждое слово, каждый оттенок смысла, каждое новое соотношение слов или значений, каждая форма логико-синтаксических связей приобрели неизмеримо большую важность, чем это было с отдельно взятым словом в одах, где в больших словесных массах слово как бы терялось, растворялось в общей стихии лирического вдохновения. Державин очень хорошо понял разницу между «одой» и «песней», под которой он понимал малые лирические жанры: «Песня держится всегда одного прямого направления, а ода извивчиво удаляется к околичным и побочным идеям. Песня изъясняет одну какую-либо страсть, а ода перелетает и к другим. Песня имеет слог простой, тонкий, тихий, сладкий, легкий, чистый, а ода - смелый, громкий, возвышенный, цветущий, блестящий и не столько иногда обработанный... Песня сколько возможно удаляет от себя картины и витийство, а ода, напротив того, украшается ими. Песня чувство, а ода жар... Песня во всяком куплете содержит полный смысл и окончательные периоды; а в оде нередко летит мысль не токмо в соседственные, но и в последующие строфы».

Причудливый, инверсированный порядок слов более заметен в малых по размеру произведениях, чем в одах:

Приди, мой благодетель давний,
Творец чрез двадцать лет добра!
      («Приглашение к обеду», 1795)

И все же в этих малых по числу строк стихотворениях, несмотря на частые несоответствия между жанром и стилем, Державин сумел выразить по-своему преклонение перед красотой в искусстве и в жизни, неподдельное восхищение молодостью и живостью «красавиц», соединенное с добродушной иронией над своей старостью. Этот пафос воспевания любви и красоты был воспринят от Державина несколькими поколениями поэтов. Батюшков и молодой Пушкин многим обязаны любовной лирике Державина.

Примечания

Торока - ремешки позади седла.

Эвксин, Понт Эвксинский - Черное море.

Моран - герой поэм Оссиана.

Лики - хор певцов.

"На счастие"

Всегда прехвально, препочтенно,
Во всей вселенной обоженно
И вожделенное от всех,
О ты, великомощно счастье!
Источник наших бед, утех,
Кому и в ведро и в ненастье
Мавр, лопарь, пастыри, цари,
Моляся в кущах и на троне,
В воскликновениях и стоне,
В сердцах их зиждут алтари!

Сын время, случая, судьбины
Иль недоведомой причины,
Бог сильный, резвый, добрый, злой!
На шаровидной колеснице,
Хрустальной, скользкой, роковой,
Вослед блистающей деннице,
Чрез горы, степь, моря, леса,
Вседневно ты по свету скачешь,
Волшебною ширинкой машешь
И производишь чудеса.

Куда хребет свой обращаешь,
Там в пепел грады претворяешь,
Приводишь в страх богатырей;
Султанов заключаешь в клетку,
На казнь выводишь королей;
Но если ты ж, хотя в издевку,
Осклабишь взор свой на кого -
Раба творишь владыкой миру,
Наместо рубища порфиру
Ты возлагаешь на него.

В те дни людского просвещенья,
Как нет кикиморов явленья,
Как ты лишь всем чудотворишь:
Девиц и дам магнизируешь,
Из камней золото варишь,
В глаза патриотизма плюешь,
Катаешь кубарем весь мир;
Как резвости твоей примеров
Полна земля вся кавалеров
И целый свет стал бригадир.

В те дни, как всюду скороходом
Пред русским ты бежишь народом
И лавры рвешь ему зимой,
Стамбулу бороду ерошишь,
На Тавре едешь чехардой;
Задать Стокгольму перцу хочешь,
Берлину фабришь ты усы;
А Темзу в фижмы наряжаешь,
Хохол Варшаве раздуваешь,
Коптишь голландцам колбасы.

В те дни, как Вену ободряешь,
Парижу пукли разбиваешь,
Мадриту поднимаешь нос,
На Копенгаген иней сеешь,
Пучок подносишь Гданску роз;
Венецьи, Мальте не радеешь,
А Греции велишь зевать;
И Риму, ноги чтоб не пухли,
Святые оставляя туфли,
Царям претишь их целовать.

В те дни, как всё везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть, и закон святой,
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги - пьяны,
Все скачут, пляшут и поют.

В те дни, как всюду ерихонцы
Не сеют, но лишь жнут червонцы,
Их денег куры не клюют;
Как вкус и нравы распестрились,
Весь мир стал полосатый шут;
Мартышки в воздухе явились,
По свету светят фонари,
Витийствуют уранги в школах;
На пышных карточных престолах
Сидят мишурные цари.

В те дни, как мудрость среди тронов
Одна не месит макаронов,
Не ходит в кузницу ковать;
А разве временем лишь скучным
Изволит муз к себе пускать
И перышком своим искусным,
Ни ссоряся никак, ни с кем,
Для общей и своей забавы,
Комедьи пишет, чистит нравы,
И припевает хем, хем, хем.

В те дни, ни с кем как несравненна,
Она с тобою сопряженна,
Нельзя ни в сказках рассказать,
Ни написать пером красиво,
Как милость любит проливать,
Как царствует она правдиво,
Не жжет, не рубит без суда;
А разве кое-как вельможи
И так и сяк, нахмуря рожи,
Тузят иного иногда.

В те дни, как мещет всюду взоры
Она вселенной на рессоры
И весит скипетры царей,
Следы орлов парящих видит
И пресмыкающихся змей;
Разя врагов, не ненавидит,
А только пресекает зло;
Без лат богатырям и в латах
Претит давить лимоны в лапах,
А хочет, чтобы все цвело.

В те дни, как скипетром любезным
Она перун к странам железным
И гром за тридевять земель
Несет на лунно государство,
И бомбы сыплет, будто хмель;
Свое же ублажая царство,
Покоит, греет и живит;
В мороз камины возжигает,
Дрова и сено запасает,
Бояр и чернь благотворит.

В те дни и времена чудесны
Твой взор и на меня всеместный
Простри, о над царями царь!
Простри и удостой усмешкой
Презренную тобою тварь;
И если я не создан пешкой,
Валяться не рожден в пыли,
Прошу тебя моим быть другом;
Песчинка может быть жемчугом,
Погладь меня и потрепли.

Бывало, ты меня к боярам
В любовь введешь: беру всё даром,
На вексель, в долг без платежа;
Судьи, дьяки и прокуроры,
В передней про себя брюзжа,
Умильные мне мещут взоры
И жаждут слова моего,
А я всех мимо по паркету
Бегу, нос вздернув, к кабинету
И в грош не ставлю никого.

Бывало, под чужим нарядом
С красоткой чернобровой рядом
Иль с беленькой, сидя со мной,
Ты в шашки, то в картеж играешь;
Прекрасною твоей рукой
Туза червонного вскрываешь,
Сердечный твой тем кажешь взгляд;
Я к крале короля бросаю,
И ферзь к ладье я придвигаю,
Даю марьяж иль шах и мат.

Бывало, милые науки
И музы, простирая руки,
Позавтракать ко мне придут
И всё мое усядут ложе;
А я, свирель настроя тут,
С их каждой лирой то же, то же
Играю, что вчерась играл.
Согласна трель! взаимны тоны!
Восторг всех чувств! За вас короны
Тогда бы взять не пожелал.

А ныне пятьдесят мне било;
Полет свой счастье пременило,
Без лат я горе-богатырь;
Прекрасный пол меня лишь бесит,
Амур без перьев - нетопырь,
Едва вспорхнет, и нос повесит.
Сокрылся и в игре мой клад;
Не страстны мной, как прежде, музы;
Бояра понадули пузы,
И я у всех стал виноват.

Услышь, услышь меня, о Счастье!
И, солнце как сквозь бурь, ненастье,
Так на меня и ты взгляни;
Прошу, молю тебя умильно,
Мою ты участь премени;
Ведь всемогуще ты и сильно
Творить добро из самых зол;
От божеской твоей десницы
Гудок гудит на тон скрыпицы
И вьется локоном хохол.

Но, ах! как некая ты сфера
Иль легкий шар Монгольфиера,
Блистая в воздухе, летишь;
Вселенна длани простирает,
Зовет тебя,- ты не глядишь,
Но шар твой часто упадает
По прихоти одной твоей
На пни, на кочки, на колоды,
На грязь и на гнилые воды;
А редко, редко - на людей.

Слети ко мне, мое драгое,
Серебряное, золотое
Сокровище и божество!
Слети, причти к твоим любимцам!
Я храм тебе и торжество
Устрою, и везде по крыльцам
Твоим рассыплю я цветы;
Возжгу куреньи благовонны,
И буду ездить на поклоны,
Где только обитаешь ты.

Жить буду в тереме богатом,
Возвышусь в чин, и знатным браком
Горацию в родню причтусь;
Пером моим славно-школярным
Рассудка выше вознесусь
И, став тебе неблагодарным,
- Беатус! брат мой, на волах
Собою сам поля орющий
Или стада свои пасущий!-
Я буду восклицать в пирах.

Увы! еще ты не внимаешь,
О Счастие! моей мольбе,
Мои обеты презираешь -
Знать, неугоден я тебе.
Но на софах ли ты пуховых,
В тенях ли миртовых, лавровых,
Иль в золотой живешь стране -
Внемли, шепни твоим любимцам,
Вельможам, королям и принцам:
Спокойствие мое во мне!

НА СЧАСТИЕ

Всегда прехвально, препочтенно,
Во всей вселенной обоженно
И вожделенное от всех,
О ты, великомощно Счастье!
5 Источник наших бед, утех,
Кому и в ведро и в ненастье
Мавр, Лопарь, пастыри, цари,
Моляся в кущах и на троне,
В воскликновениях и стоне,
10 В сердцах их зиждут алтари!

Сын время, случая, судьбины
Иль недоведомой причины,
Бог сильный, резвый, добрый, злой!
На шаровидной колеснице ,
15 Хрустальной, скользкой, роковой,
Вослед блистающей деннице,
Чрез горы, степь, моря, леса,
Вседневно ты по свету скачешь,
Волшебною ширинкой машешь
20 И производишь чудеса.

Куда хребет свой обращаешь,
Там в пепел грады претворяешь,
Приводишь в страх богатырей;
Султанов заключаешь в клетку ,
25 На казнь выводишь королей ;
Но если ты ж, хотя в издевку,
Осклабишь взор свой на кого -
Раба творишь владыкой миру ,
Наместо рубища порфиру
30 Ты возлагаешь на него.

В те дни людского просвещенья,
Как нет кикиморов явленья ,
Как ты лишь всем чудотворишь:
Девиц и дам магнизируешь ,
35 Из камней золото варишь ,
В глаза патриотизма плюешь,
Катаешь кубарем весь мир;
Как резвости твоей примеров
Полна земля вся кавалеров
40 И целый свет стал бригадир .

В те дни, как всюду скороходом
Пред русским ты бежишь народом
И лавры рвешь ему зимой,
Стамбулу бороду ерошишь ,
45 На Тавре едешь чехардой;
Задать Стокгольму перцу хочешь,
Берлину фабришь ты усы;
А Темзу в фижмы наряжаешь,
Хохол Варшаве раздуваешь,
50 Коптишь Голландцам колбасы.

В те дни, как Вену ободряешь,
Парижу пукли разбиваешь,
Мадриту поднимаешь нос,
На Копенгаген иней сеешь,
55 Пучок подносишь Гданску роз;
Венецьи, Мальте не радеешь,
А Греции велишь зевать;
И Риму, ноги чтоб не пухли,
Святые оставляя туфли,
60 Царям претишь их целовать.

В те дни, как всё везде в разгулье :
Политика и правосудье,
Ум, совесть, и закон святой,
И логика пиры пируют,
65 На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, Музы, боги - пьяны,
70 Все скачут, пляшут и поют.

В те дни, как всюду Ерихонцы
Не сеют, но лишь жнут червонцы,
Их денег куры не клюют;
Как вкус и нравы распестрялись,
75 Весь мир стал полосатый шут ;
Мартышки в воздухе явились ,
По свету светят фонари ,
Витийствуют уранги в школах ;
На пышных карточных престолах
80 Сидят мишурные цари .

В те дни, как Мудрость среди тронов
Одна не месит макаронов;
Не ходит в кузницу ковать;
А разве временем лишь скучным
85 Изволит Муз к себе пускать
И перышком своим искусным,
Не ссоряся никак, ни с кем,
Для общей и своей забавы,
Комедьи пишет, чистит нравы,
90 И припевает хем, хем, хем .

В те дни, ни с кем как несравненна,
Она с тобою сопряженна,
Нельзя ни в сказках рассказать ,
Ни написать пером красиво,
95 Как милость любит проливать,
Как царствует она правдиво,
Не жжет, не рубит без суда;
А разве кое-как вельможи
И так и сяк, нахмуря рожи,
100 Тузят иного иногда .

В те дни, как мещет всюду взоры
Она вселенной на рессоры
И весит скипетры царей,
Следы орлов парящих видит
105 И пресмыкающихся змей;
Разя врагов, не ненавидит,
А только пресекает зло;
Без лат богатырям и в латах
Претит давить лимоны в лапах,
110 А хочет, чтобы всё цвело.

В те дни, как скипетром любезным
Она перун к странам железным
И гром за тридевять земель
Несет на лунно государство ,
115 И бомбы сыплет, будто хмель;
Свое же ублажая царство,
Покоит, греет и живит;
В мороз камины возжигает,
Дрова и сено запасает ,
120 Бояр и чернь благотворит.

В те дни и времена чудесны
Твой взор и на меня всеместный
Простри, о над царями царь!
Простри и удостой усмешкой
125 Презренную тобою тварь;
И если я не создан пешкой,
Валяться не рожден в пыли,
Прошу тебя моим быть другом;
Песчинка может быть жемчугом,
130 Погладь меня и потрепли.

Бывало, ты меня к боярам
В любовь введешь: беру всё даром,
На вексель, в долг без платежа;
Судьи, дьяки и прокуроры,
135 В передней про себя брюзжа,
Умильные мне мещут взоры
И жаждут слова моего,
А я всех мимо по паркету
Бегу, нос вздернув, к кабинету,
140 И в грош не ставлю никого.

Бывало, под чужим нарядом
С красоткой чернобровой рядом
Иль с беленькой, сидя со мной,
Ты в шашки, то в картеж играешь;
145 Прекрасною твоей рукой
Туза червонного вскрываешь,
Сердечный твой тем кажешь взгляд;
Я к крале короля бросаю,
И ферзь к ладье я придвигаю,
150 Даю марьяж иль шах и мат.

Бывало, милые науки
И Музы, простирая руки,
Позавтракать ко мне придут
И всё мое усядут ложе;
155 А я, свирель настроя тут,
С их каждой лирой то же, то же
Играю, что вчерась играл.
Согласна трель! взаимны тоны!
Восторг всех чувств! За вас короны
160 Тогда бы взять не пожелал.

А ныне пятьдесят мне било;
Полет свой Счастье пременило,
Без лат я Горе-богатырь ;
Прекрасный пол меня лишь бесит,
165 Амур без перьев - нетопырь,
Едва вспорхнет, и нос повесит.
Сокрылся и в игре мой клад;
Не страстны мной, как прежде, Музы;
Бояра понадули пузы,
170 И я у всех стал виноват .

Услышь, услышь меня, о Счастье!
И, солнце как сквозь бурь, ненастье,
Так на меня и ты взгляни;
Прошу, молю тебя умильно,
175 Мою ты участь премени;
Ведь всемогуще ты и сильно
Творить добро из самых зол;
От божеской твоей десницы
Гудок гудит на тон скрыпицы
180 И вьется локоном хохол .

Но, ах! как некая ты сфера
Иль легкий шар Монгольфиера ,
Блистая в воздухе, летишь;
Вселенна длани простирает,
185 Зовет тебя, - ты не глядишь,
Но шар твой часто упадает
По прихоти одной твоей
На пни, на кочки, на колоды,
На грязь и на гнилые воды;
190 А редко, редко - на людей.

Слети ко мне, мое драгое,
Серебряное, золотое
Сокровище и божество!
Слети, причти к твоим любимцам!
195 Я храм тебе и торжество
Устрою, и везде по крыльцам
Твоим рассыплю я цветы;
Возжгу куреньи благовонны,
И буду ездить на поклоны,
200 Где только обитаешь ты.

Жить буду в тереме богатом ,
Возвышусь в чин, и знатным браком
Горацию в родню причтусь;
Пером моим славно-школярным
205 Рассудка выше вознесусь
И, став тебе неблагодарным,
- Беатус! брат мой, на волах
Собою сам поля орющий
Или стада свои пасущий! -
210 Я буду восклицать в пирах.

Увы! еще ты не внимаешь,
О Счастие! моей мольбе,
Мои обеты презираешь -
Знать, неугоден я тебе.
215 Но на софах ли ты пуховых,
В тенях ли миртовых, лавровых,
Иль в золотой живешь стране -
Внемли, шепни твоим любимцам,
Вельможам, королям и принцам:
220 Спокойствие мое во мне!

Примечания

Впервые - Изд. 1798 г., стр.179: «На счастие. Писано на маслянице, 1790 года» (в одной из рукописей 1790-х гг. прибавлено: «когда и сам автор был под хмельком»- см. Грот, 1, 244). Печ. по Изд. 1808 г., т. 1, стр. 157. Державин написал оду в Москве, где он жил с января по июнь 1789 г. «в чрезвычайном гонении», ожидая суда Сената. В Изд. 1798 г. «сказано на маслянице, потому что, описывая разные проказы того времени, автор хотел скрыть прямое свое намерение, ибо он, по притеснению некоторых вельмож находясь тогда отлученным от губернаторства тамбовского, был под ответом в московском сенате, то в свое утешение и забаву хотел посмеяться ироническим слогом над всем тем, что делается в сем развратном и непостоянном мире» (Грот, 9, 238). Для поэзии эпохи классицизма тема счастья, «фортуны» была одной из характернейших. Одной из наиболее известных од на эту тему была ода французского поэта Ж.-Б. Руссо (1670-1741) «A la Fortune» («К счастию»), которую ранее перевели в порядке поэтического соревнования А. П. Сумароков и М. В. Ломоносов. Несколько позднее Державина (в 1792 г.) оду «На счастие» написал и друг Державина, поэт В. В. Капнист. Державинская ода отличается от всех других шуточным тоном.

1. На шаровидной колеснице и т. д. Богиня счастья Фортуна изображалась обычно стоящей с завязанными глазами на колесе или на шаре, который катится неведомо куда.
2. Султанов заключаешь в клетку . Державин имеет в виду турецкого султана Баязета (1347-1403), который был захвачен в плен и посажен в клетку Тамерланом.
3. На казнь выводишь королей . «Разумелся тогда английский король Карл I, а после может служить и Людовик XVI» (Об. Д., 623). Карл I был казнен в 1649 г., во время английской революции. Людовик XVI был казнен во время Великой французской буржуазной революции в 1793 г.
4. Раба творишь владыкой миру . «Тогда разумелся Надир, из разбойника сделавшийся шахом персидским, а после и Наполеон может служить примером» (Об. Д., 623). Надир стал шахом в 1736 г.
5. Как нет кикиморов явленья . «В непросвещенные времена России верили, что есть лешие, домовые и кикиморы, из коих первые духи лесные, вторые живущие в конюшнях, а третьи по избам, за печками» (Об. Д., 623).
6. Девиц и дам магнизируешь . В конце XVIII в. получило популярность учение о присутствии в человеке особой магнетической силы - так называемом «животном магнетизме». Магнетизм был «в великом употреблении» в 1780-х гг., «так что генерал-майорша Ковалинская публично делала опыты, дозволяла к себе приходить, когда она находилась в сем таинственном усыплении, делала разные прорицания и читала молитвы» (Об. Д., 623).
7. Из камней золото варишь . Масоны пытались возродить средневековую алхимию, в особенности «учение» о «философском камне», с помощью которого якобы можно было любой минерал превратить в золото. В частности, Державин имеет в виду гр. А. С. Строганова, «который хотел быть великим алхимистом» (Об. Д., 623).
8. Полна земля вся кавалеров И целый свет стал бригадир . Кавалер в данном случае означает «награжденный орденом». Бригадир - чин в русской армии XVIII в. (выше полковника, но ниже генерала). «Во времена прежние... награждались орденами чрезвычайно редко по особливому благоволению государей и за заслуги; но с 1782 г., когда учрежден был владимирский орден, таковые украшения на многих появились, и также бригадирами из гвардии полков многие молодые люди отставлялись, а при Петре В. почти законом было, чтоб стариков только из гвардии капитанов каждого полка в год по одному отставлять с бригадирским чином» (Об. Д., 624).
9. Стамбулу бороду ерошишь и т. д. и следующая строфа описывают «счастливые военные действия России и политические выгодные для России союзы, в которых императрица (Екатерина II. - В. З.) брала пред всеми в Европе перевес, так что под ее лицом должно понимать Счастие» (Об. Д., 624). Державин имеет здесь в виду следующие события: вторую русско-турецкую войну 1787-1791 гг. и победу русских войск под Очаковом зимой 1788 г.; присоединение Крыма к России (Тавр, Таврида - древнее название Крыма); русско-шведскую войну, начавшуюся в 1788 г.; переговоры и слухи о заключении союза с Пруссией и Голландией; попытку английской королевы Софии-Шарлотты обеспечить себе поддержку русского правительства в 1788 г., когда она добивалась отстранения от престола Георга III, время от времени страдавшего помешательством (фижмы - род женской одежды XVIII - нач. XIX вв., юбка с широким каркасом в виде обруча); союз с Польшей; союз с Австрией в войне с турками, неудачные действия австрийских войск и радость венского двора при известии о взятии Очакова; переговоры о союзе с Францией и Испанией; двуличную политику датского правительства, которое, вступив первоначально в союз с Россией против Швеции, заключило с последней перемирие; в связи с этим Екатерина написала датскому королю и наследнику крайне резкие письма («На Копенгаген иней сеешь»); противодействие России намерению Пруссии захватить «вольный город» Гданск (Данциг); враждебные отношения к Венеции и Мальте, правительства которых были под английским влиянием; поддержку антипапской политики Неаполя.
10. В те дни, как все везде в разгулье . «Написана сия ода якобы на маслянице, когда всякие терпимы бывают народные забавы; то под сим предлогом изображаются разные народные проказы, роскошные пиршества, игры и проч.» (Об. Д., 624).
11. Пунтируют (понтируют), трантелево - карточные термины.
12. Ерихонцы . «Под Ерихонцами... здесь разумеются подьячие» (Об. Д., 624).
13. Весь мир стал полосатый шут . «Вкусы и нравы распестрились от чрезвычайного обращения с иностранцами и в великой моде были тогда полосатые фраки» (Об. Д., 624).
14. Мартышки в воздухе явились . Выпад против московских мартинистов (см. выше, стр. 375). Екатерина II в своих комедиях «Обольщенный» и «Обманщик», направленных против московских масонов-мартинистов, называла их в издевку «мартышками». Державин объяснил впоследствии свой выпад так: «Мартинисты хвалились, что они видят в воздухе духов, с коими якобы они обращались» (т. е. общались. - В. З.) (Об. Д., 624).
15. По свету светят фонари . Возможно, Державин имеет в виду французскую просветительскую материалистическую философию XVIII в. (И. И. Шувалова он называл «фонарем, или просветителем» - см. выше, стр. 373). Вероятнее другое толкование: под фонарями имеются в виду иллюминаты, другое течение в масонстве, политической целью, которого была замена монархического правления республиканским.
16. Витийствуют уранги в школах . «Уранги (т. е. орангутанги. - В. З.) - большие обезьяны; то относится сей стих на народное училище, где простолюдины говаривали на кафедрах речи, как то и в Тамбове во время открытия народного училища говорил однодворец речь, которую сочинил не он, а автор» (т. е. Державин. - В. З.) (Об. Д., 624). Державин имеет в виду П. М. Захарьина (см. выше, И припевает хем, хем, хем! Державин имеет в виду «Были и небылицы» Екатерины II (см. выше, стр. 378). «Хем, хем, хем» - кашель дедушки, одного из главных персонажей этого произведения, который зачастую выражал мысли самой Екатерины.
17. Нельзя ни в сказках рассказать и т. д. В Изд: 1798 г. и в 1 т. Изд. 1808 г. эта и следующие строка напечатаны иначе:

    Ни в сказках складно рассказать,
    Ни написать пером красиво,
    Изволит милость проливать,
    Изволит царствовать правдиво...

    Так же печаталось и во всех последующих изданиях (в том числе у Грота и у Гуковского). Однако в личном экземпляре издания 1798 г. Державин исправил эти четыре строки так, как напечатано в тексте. При подготовке же издания 1808 г. этого экземпляра с поправками у поэта под рукой не оказалось, и ода ошибочно была напечатана по невыправленному тексту.

18. А разве кое-как вельможи... Тузят иного иногда . «Сим автор показывает, что без всякой вины, а только по одной привязке вельмож был он удален от губернаторства в Тамбове» (Об. Д., 625). Державин был смещен с губернаторского поста и отдан под суд по проискам его начальника и врага И. В. Гудовича, которого поддерживали П. В. Завадовский и др. вельможи.
19. Без лат богатырям и в латах . В начале русско-шведской войны Екатерина II написала два памфлета на шведского короля Густава III - сказку и оперу, объединенные в одной книге: «Сказка о Горе-богатыре Косометовиче и опера комическая, из слов сказки составленная» (СПб., 1789).
20. Она перун к странам железным... Несет на лунно государство . «То есть ведет войну со Швециею и с Турками» (Об. Д., 625). Швеция была в то время передовой страной по производству железа и стали. «Фелице» и др. стихотворениях создали ему много врагов среди вельмож (кн. Вяземский и др.).
21. Гудок гудит на тон скрыпицы И вьется локоном хохол . Под «гудком» подразумевается И. В. Гудович, «человек ума посредственного, но по благоприятству счастия имеющий важные должности; а под хохлом гр. Безбородко и прочие малороссияне, знатные роли счастливо игравшие, ибо всех малороссиян в простонародьи называют хохлами» (Об. Д., 626). Гудок - старинный народный струнный инструмент, особенно распространенный в XVIII в. на Украине (Гудович был родом украинец). Скрыпица - скрипка.
22. Иль легкий шар Монгольфиера . Братья Монгольфье изобрели в начале 1780-х гг. воздушный шар, «которому Счастие здесь тем уподобляется, что упадает куды случится» (Об. Д., 626).
23. Жить буду в тереме богатом и т. д. «Сии стихи относятся к гр. Петру Васильевичу Завадовскому, который из казачьего рода, быв в канцелярии гр. Румянцева, прославился сочинением пышных от него реляций и педантическим слогом указа при издании учреждения о управлении губерний и прочими речами, от лица сената императрице говоренными. Он вошел в родство через брак к большим боярам и в роскошных пирах повторял часто известную оду Горация, которая начинается Беатус, то есть Блажен» (Об. Д., 626). П. В. Завадовский (1739-1812), «который был Гудовичу не токмо земляк и родственник..., но и старинный друг» (Грот, 6, 595), вместе с Вяземским сумел добиться отдачи Державина под суд. «Beatus» («Блажен») - одно из наиболее известных стихотворений Горация, с которым Державин был знаком по подстрочному переводу Капниста. Впоследствии Державин переработал это стихотворение Горация «на русский лад» (см. стих. «Похвала сельской жизни»).