Захудалый род краткое содержание. Захудалый род. Мужественный род, единственное число

«Давно уже не было острой муки…» Давно уже не было острой муки, Не приходил жестокий вожатый, Не клал мне на плечи тяжкие руки, Не требовал от меня расплаты. Но кто ж позовет к себе гостя такого, Кто сам наденет венец терновый? Немудрое тело боится страданья, Но втайне от

8 июля 1826 года в письме к А. Г. Гревенс уже безумный Батюшков, подражая Державину, писал:
Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ милый ваш и добрый и прелестный
(И в том порукою наш друг Наполеон),
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
От тлена убежав, в печати будут жить:
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которую могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге

Константин Николаевич Батюшков был создателем русского романтизма и реформатором нашего стиха, подготовившим появление Пушкина. На протяжении двадцати лет он шел рука об руку с Жуковским по жизни, оставаясь его другом и единомышленником. В 1815 году Батюшков писал Жуковскому: “Дружба твоя Read More ......

Тема нашего сегодняшнего урока – творчество Константина Николаевича Батюшкова. Мы остановимся на некоторых произведениях этого поэта («Мечта», «Послание И.М. Муравьеву-Апостолу», «Мои пенаты») и попытаемся извлечь из них самые значительные романтические темы, потому что в историю русской поэзии Батюшков вошел как один из первых русских романтиков. Познакомимся с такими понятиями, как элегия и послание.

Тема: Русская литература XIX века

Урок: Поэзия русского романтизма. К.Н. Батюшков

В 1817 году Батюшков издаст единственную свою книгу «Опыты в стихах и прозе».

Рис. 2. Сборник произведений К.Н. Батюшкова «Опыты в стихах и прозе»

В данном случае опыт Батюшкова в прозе нас не будет волновать, хотя по-своему они любопытны, интересны и замечательны. Остановимся на поэзии. Первая неожиданность, которая обнаруживается в этой книге, это то, что все свои стихи Батюшков умудрился расположить между двумя наиболее популярными и наиболее значительными для последующей русской поэзии жанрами: первый раздел составляли элегии, второй раздел - послания, третий - смесь, в которую вошло все прочее. А стало быть, центральными жанрами творчества Батюшкова оказались элегия и послание. И это не случайно, потому что получится так, что именно эти два жанра окажутся ведущими в истории русской поэзии ближайших 10-20 лет. Поэтому остановимся на элегии Батюшкова «Мечта» и на двух посланиях, которые будут являть собой два разных варианта этого литературного жанра: высокое, классическое, написанное пятистопным ямбом послание «И.М. Муравьеву-Апостолу» и легкое, дружеское, написанное трехстопным ямбом (впервые написанное Батюшковым) «Мои пенаты».

ЭЛЕГИЯ (от греч. жалобная песня ) - жанр лирики: стихотворение медитативного (от лат. углубленное размышление ) или эмоционального содержания, передающее глубоко личные, интимные переживания человека, как правило, проникнутые настроениями грусти, светлой печали.

Начнем с элегии «Мечта», над которой автор работал почти в течение 10 лет, построив стихотворение таким образом, что его можно длить до бесконечности. А поскольку центральная ситуация этого произведения - это разговор поэта с мечтой, то элегия могла превратиться в бесконечность. Но нас волнует то обстоятельство, что это не просто мечта, а мечта, которая является в творчестве Батюшкова эквивалентом традиционной музы. Он называет ее подругой муз, и более того, мечта становится воплощением той самой темы, темы поэта. И что же здесь нового и необычного? Когда речь идет о романтической поэзии, то, в первую очередь, она противопоставляется традициям классической поэзии и самого классицизма, где все-таки под творчеством, и поэтическим в том числе, помимо таланта и необходимого поэтического гения, в первую очередь, следовала необходимость учиться и подражать образцам, прежде всего античным. Поэтому классицизм носил оттенок учености, в то время как романтический автор принципиально выстраивает свою фигуру как персонажа, не связанного с разумом и рассудком. Более того, в данной элегии мечте убийственно противостоит житейский опыт, человеческий рассудок, от которого поэт Батюшков убегает, поскольку прерогатива мечты - это прерогатива юности, свободного, нескованного ничем воображения. Поэтому, обращаясь к мечте, он выстраивает своеобразный воображаемый полет, который совершает поэт, сидя в своей скромной и бедной хижине, и маршруты этого полета по-своему важны. Потому что он то уносится в далекое северное средневековье, то неожиданно отправляется в Древнюю Грецию и Древний Рим и вспоминает античных поэтов и как бы ведет с ними разговоры, то возвращается в Петербург, то вспоминает фрагменты собственной биографии, связанные с войной. И в этом смысле перед нам открывается полет в разные времена, эпохи, культуры, что расширяет сферу прекрасного, куда теперь может обращаться поэт. Она не ограничена только античной традицией и классическими образцами, она обращена ко всему миру. Важным становится и то, что этот мир воображения, в котором живет поэт, противопоставлен в Батюшковском стихотворении миру реальному: наш поэт бедный, несчастный, у него не сложилась жизнь. И это не случайность, это принципиальный мотив, связанный с тем, что в нормальном мире, в котором живут нормальные люди, поэт не может найти своего достойного места, он не хочет служить, двигаться по служебной лестнице, накапливать богатства, потому что это не составляет его ценностного интереса. А поскольку он уходит от этого реального мира, то возникает такая не всегда внятно прочитываемая оппозиция официальному миру, который осознается здесь отрицательно, потому что он враждебно относится и к поэту, и к мечтам, не видя в них никакой ценности. Но возможность жить в этих самых мечтах - это значительна компенсация, то, чего вы не можете достигнуть в реальности, то с легкостью вы осуществляете в мечтах. Более того, не нужно думать, что мечты - это хрупкая вещь. Поскольку для Батюшкова это эквивалент музы, поэзии, то он не случайно вспоминает и Горация, и Анакреона, и, в первую очередь, обращается к авторам любовно-эротической поэзии, имея в виду, что эти переживания совсем частные, интимные, не имеющие глобального смысла для человечества. Но человечество их помнит, и эти легкие, крылатые порывы на века запечатлелись. Вот примерно в таком виде вырисовывается эта тема, с одной стороны, музы, поэзии, творчества, с другой стороны, поэта в этой столь значимой и любой Батюшковым элегии «Мечта».

ПОСЛАНИЕ - поэтический жанр: стихотворное письмо, произведение, написанное в форме обращения к кому-либо и содержащее призывы, просьбы или пожелания.

А вот в серьезном послании «И.М. Муравьеву-Апостолу»

Рис. 3. С.И. Муравьев-Апостол ()

мы обнаруживаем очень важные комментарии и пояснения к этой самой фигуре поэта, в которой подчеркивается гениальность и индивидуальность:

Ты прав, любимец муз! от первых впечатлений,

От первых, свежих чувств заемлет силу гений,

И им в теченье дней своих не изменит!

Кто б ни был: пламенный оратор иль пиит,

Светильник мудрости, науки обладатель,

Иль кистью естества немого подражатель, -

Наперсник муз, познал от колыбельных дней,

Что должен быть жрецом парнасских олтарей.

Мало того, что мы встречаем тут любимую античную традицию, греческую мифологию, важным тут становится то обстоятельство, что поэтами не рождаются, это некий дар свыше. Более того, на качестве этого дара сказывается окружающее пространство, в котором вы впервые обнаруживаете себя, впервые видите мир. И, в результате, становится понятно, что, чему бы вы ни учились дальше, как бы вы не совершенствовали свой талант, как бы вы не подражали известным классическим образцам, уйти от этого собственного отпечатка индивидуальности невозможно никогда. Поэтому идея романтического поэта и романтического творчества впервые приводит нас к мысли об индивидуальности этого художественного дарования, художественного гения. Дальше послание разворачивается в виде примеров, которые приводит Батюшков. С одной стороны, вполне классический и любимый им Гораций, античный автор. А вот следующие примеры выглядят неожиданно, потому что речь идет о Ломоносове,

Державине.

На первый план выдвинута фигура Ломоносова как одного из любимых Батюшковым авторов, с одной стороны, а с другой стороны, удивительно аккомпанирующий к идеи этого послания. Видите ли, Ломоносов родился на севере, и его первые впечатления об окружающем мире были существенно иными, чем те впечатления, которые возникали, предположим, у жителей Древнего Рима, юга у Горация, потому что это страшная и одновременно мощна северная природа:

Нет! нет! И в Севере любимец их не дремлет,

Но гласу громкому самой природы внемлет,

Свершая славный путь, предписанный судьбой.

Природы ужасы, стихий враждебных бой,

Ревущие со скал угрюмых водопады,

Пустыни снежные, льдов вечные громады

Иль моря шумного необозримый вид -

Всё, всё возносит ум, всё сердцу говорит

Красноречивыми, но тайными словами.

Здесь возникает другая важная тема, связанная с темой природы. Все люди видят эту природу, все в ней живут, но не со всяким эта природа разговаривает. Но, когда речь идет о поэтах, о любимцах муз, то вот с ними она как раз красноречивыми, внятными, но тайными словами, потому что для других они не ясны. Таким образом, поэт особенным образом чувствует и понимает язык природы в том его качестве, в котором он не доступен никому иному. И, наконец, в финале послания Батюшков возвращается к любимой теме, теме трагического существования поэта в реальной жизни, в трагичности его судьбы:

Так, свыше нежною душею одаренный,

Пиит, от юности до сребряных власов,

Лелеет в памяти страну своих отцов.

На жизненном пути ему дарует гений

Неиссякаемый источник наслаждений

В замену счастия и скудных мира благ:

С ним муза тайная живёт во всех местах

И в мире - дивный мир любимцу созидает.

Здесь возникает отчетливо сформулированная идея двух миров: реального и воображаемого, мира мечты. Более того, становится понятным, что речь идет об особой силе этой мечты и воображения, потому что речь идет о той удивительной способности, которая связанна с возможностью жить в мире мечты как в мире реальном. И в этом отношении перед нами не просто какая-то мечтательность, а такого рода сила, при которой настоящий мир теряет свои реальные очертания, свою строгость и твердость и превращается в нечто совсем иное благодаря мечте поэта:

Пускай свирепый рок по воле им играет;

Пускай незнаемый, без злата и честей,

С главой поникшею он бродит меж людей;

Пускай, фортуною от детства удостоин,

Он будет судия, министр иль в поле воин -

Тоже блестящее мест, если иметь в виду русскую культуру, связанную с тем, что статус поэта у нас совсем неопределенный в социальном смысле, а вот ваше место в табеле о рангах очевидно и всем понятно. Но возникает такая ситуация, что кем бы вы ни были, мир поэзии, музы существует поверх этого, поэтому поэт живет не своей социальной деятельностью, а миром воображения. Финал послания выглядит совсем странно:

Но музам и себе нигде не изменит.

В самом молчании он будет всё пиит.

В самом бездействии он с деятельным духом.

Тут мы договорились до финального противоречия. Оказывается, поэт не обязательно пишет стихи, он может молчать, может бездействовать, потому что поэт - это не стихотворец, в классическом понимании. В романтической традиции, и у Батюшкова это, пожалуй, впервые так ярко и отчетливо прозвучит, речь идет о поэте как особом существе, обладающим необычными способностями, особенным образом воспринимающим мир, который говорит ему красноречивыми и тайными словами, обладающий способность жить в другом мире, который он создает благодаря своей мечте. А стало быть, перед нами некое духовное существо, не похожее на других людей. Из этого следует масса размышлений, связанных с тем, что, действительно, поэт тут оказывается в особом положении: он над людьми, он избранный и отторгнутый от людей одновременно. Зато особенное очарование и особый смысл придают ему возможность общаться с подобными же существами, поэтами.

Эту возможность (общение избранных поэтов) реализует знаменитое послание Батюшкова «Мои пенаты», обращенное к Вяземскому

и Жуковскому,

к двум поэтам и приятелям автора. И выстраивается это послание, с внешней точки зрения, как приглашение Вяземского и Жуковского посетить укромный уголок, где живет поэт. Мы обнаруживаем здесь почти все традиционные темы Батюшкова: бедный, несчастный, всеми оставленный, всеми брошенный, забытый поэт, живущий в глубоком одиночестве. Так начинает свое послание

В сей хижине убогой

Стоит перед окном

Стол ветхий и треногой

С изорванным сукном.

В углу, свидетель славы

И суеты мирской,

Висит полузаржавый

Меч прадедов тупой;

Здесь книги выписные,

Там жесткая постель -

Все утвари простые,

Все рухлая скудель!

Скудель!.. Но мне дороже,

Чем бархатное ложе.

Опять возникает известное у Батюшкова противопоставление бедного, несчастного существования поэта богатству внешнего мира. Эта тема в послании будет развиваться и дальше, потому что он кого-то приглашает, а кого-то нет, о чем и напишет ниже:

Отеческие боги!

Да к хижине моей

Не сыщет ввек дороги

Богатство с суетой;

С наемною душой

Развратные счастливцы,

Придворные друзья

И бледны горделивцы,

Надутые князья!

Отвергаются как раз жители официального мира, озабоченные мирскими достижениями и благами. Наш автор живет в совершенно другом мире, неслучайно ведь послание называется «Мои пенаты». Пенаты и Лары -

это боги домашнего очага, и вот в этом простом уголке поэта живут именно они:

Отечески Пенаты,

О пестуны мои!

Вы златом не богаты,

Но любите свои

Норы и темны кельи

По крайней мере, вот эти самые божества присутствуют и живут здесь же. Дальше послание описывает жизнь нашего поэта вот в этом укромном уголке, кого он туда не приглашает и кого туда зовет. Среди этих приглашенных оказывается некая возлюбленная поэта, некая Лилета, которая представляет любовную тему Батюшкова:

И ты, моя Лилета,

В смиренной уголок

Приди под вечерок

Тайком переодета!

Под шляпою мужской

И кудри золотые

И очи голубые

Прелестница, сокрой!

Накинь мой плащ широкой,

Мечом вооружись

И в полночи глубокой

Внезапно постучись...

Вошла - наряд военный

Упал к ее ногам,

И кудри распущенны

Взвевают по плечам,

И грудь ее открылась

С лилейной белизной:

Волшебница явилась

Пастушкой предо мной!

Понятно, что здесь речь идет ни о какой конкретной женщине и Батюшковской любви - это мир мечты и воображений, именно поэтом героиня носит и условное имя, и с ней происходят такие феерические представления с театральными переодеваниями, которые завершатся описаниями этого прекрасного ложа.

А Лила почивает

На ложе из цветов...

И ветер тиховейный

С груди ее лилейной

Сдул дымчатый покров....

И в локоны златые

Две розы молодые

С нарциссами вплелись;

Сквозь тонкие преграды

Нога, ища прохлады,

Скользит по ложу вниз...

Я Лилы пью дыханье

На пламенных устах,

Как роз благоуханье,

Как нектар на пирах!

И мы забыли, что все это происходит на жесткой постели. Вдруг весь мир оказался усыпан цветами, преобразился, очень незаметно и не всегда ощутимо. Потому что дальше, когда Лилета покинет нашего поэта, вместо нее в его укромный уголок придут музы. И это центральное место, потому что та же самая любовь теперь будет обращена в сторону этих самых муз. И описание этого мира поэзии Батюшков развернет не в виде полета мечты и воображения, а в виде разговоров, которые он ведет с поэтами, в данном случае, символически представляющими собою весь мир поэзии. Причем это будут и поэты, живущие ныне, и поэты, давно почившие. Это будут и античные, любимые для Батюшкова поэты, и русские поэты, от Ломоносова, Державина до современников Батюшкова: Карамзина, Богдановича. Но главное, что это будет некий диалог, который разворачивается вне времени и пространства, потому что, с любимой Батюшковской точки зрения, приобщение к миру муз и поэзии одаривает вас бессмертием. А вот в финале автор приглашает Жуковского и Вяземского посетить это укромный уголок с целью поспорить и попить, поскольку здесь собираются избранные люди, которые не разговаривают о поэзии, а живут в ней. А поскольку мир поэзии одаривает их радостью, счастьем, восторгом, любовью и проч., то портреты Жуковского, Вяземского рисуются как портреты людей, которые в этом мире мечты и поэзии обретают невозможное нигде счастье, наслаждение жизнью, потому что в других сферах человеческого существования обреет эту высшую гармонию невозможно. Даже смерть не страшит нашего поэта, потому что нужно сейчас петь, веселиться и радоваться, ведь когда-то наступит смерть, но, когда я умру, не плачьте над моею могилой, не читайте над ней скучные псалтыри, продолжайте петь и веселиться, для того, чтобы прочие люди с удивлением обнаружили, что здесь похоронен прах молодого счастливца. Почему же это стихотворение Батюшкова стало своего рода манифестом Батюшковской поэзии? Обратим внимание еще на одну деталь. Когда речь идет о приглашенных Вяземском и Жуковском, то поднимают они золотые чаши. Хотя стоит напомнить, что «всё утвари простые, всё рухлая скудель», твердое ложе, которого и в помине нет, кроме трехногого стола и полки книг. А потом - ложе из цветов, в котором почивает Лила, потом воображаемые разговоры с поэтами, потом золотые чаши, из которых они пьют. Дело в том, что на наших глазах разворачивается преобразование скудной реальности в этот огромный восторженно-прекрасный и красивый мир мечты, поэзии, второй мир, в котором пребывают избранные поэты.

Вот в таком неожиданном и странном смысле возникает в романтической поэзии Батюшкова такая, казалось бы, понятная тема поэта и поэзии. Потому что поэтом тут становится не автор стихов, а особым способом воспринимающий и чувствующий мир человек, который может жить в мире воображения и фантазии, который отделен от жизни других людей, потому что не всякому дана такого рода способность, но зато с восторгом принимающий аналогичных ему поэтов, поскольку перед нами возникает некий союз, содружество избранных гениев. Именно в таком виде предстанет эта тема в поэзии Константина Николаевича Батюшкова.

1. Сахаров В.И., Зинин С.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. М.: Русское слово.

2. Архангельский А.Н. и др. Русский язык и литература. Литература (углубленный уровень) 10. М.: Дрофа.

3. Ланин Б.А., Устинова Л.Ю., Шамчикова В.М. / под ред. Ланина Б.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. М.: ВЕНТАНА-ГРАФ.

2. Поэзия русского романтизма начала XIX века ().

3. Русская литература и фольклор ().

Прочитайте поэзии «Мечта», «Послание И.М. Муравьеву-Апостолу», «Мои пенаты» Батюшкова в полном объеме и

1. Найдите в них метафоры и архаизмы.

2. Выпишите всех мифологических героев и определите их значения.

3. *Проанализируйте их с точки зрения жанровой принадлежности, найдите общие и отменные характеристики.

«Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает».

Екклез. 1, 4.

Старая княгиня и ее двор

Глава первая

Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит «не по грамоте». В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие – биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода «захудалых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался «князем кормленым». Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел «поверстать на государя». При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из «захудалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, «заразился глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.

В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению : он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.

Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул . Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.

В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.

Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.

Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что «он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель». Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.

Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.

Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.

В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.

И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:

– Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел – его даже недолюбливали, но… его уважали.

И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением, при котором она употребляла для усиления выразительности один и тот же жест.

– Он фавору не имел, – повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. – Нет, не имел; но… – Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, – но его уважали, и за то не терпели.

За этим опять шла минута молчания, после которой бабушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею Феодоровной золотой табакерки, или заговаривала о чем-нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном добавляла о свекре своем следующее:

– Он, покойник, ни с кем не ссорился… Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был… Когда нужно было, когда так выходило, что они на куртагах встречались, он им кланялся… Понимаете… Как должно по этикету… для courtoisie поклонится и отойдет; но руки не подавал и в дом не ездил. К разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку вышел и в деревню удалился; так и умер, а всегда говорил: «для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай», и он в себе человека уважал, как немногие уважают.

Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.

О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память.

Глава вторая

Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания».

Отец княгини Варвары Никаноровиы был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки, до которых жена князя Льва Яковлевича была страстная охотница. На этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились.

Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», – рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу.

В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.

Честуновы сделались в доме прадеда своими людьми, а бабушка выросла и воспиталась в протозановском доме. Ее там чему-то учили, хотя я никогда не могла составить себе понятия о ее учености. Она без науки знала все, что ей нужно было знать, умела всякое дело поставить пред собой так, чтоб обнять его со всех сторон и уразуметь ясным пониманием его смысл и значение. Изучением же она знала, кажется, только Священное Писание да французский язык. Но зато чтό она знала, то знала в совершенстве и из Священного Писания любила приводить тексты, а по-французски говорила безукоризненно, но только в случае крайней в том необходимости.

У князя Льва Яковлевича было два сына: Димитрий и Лев. Из них Димитрий на девятнадцатом году утонул, купавшись в жару в холодном озере, отчего с ним в воде сделались судороги, а князь Лев Львович на восемнадцатом году влюбился в Варвару Никаноровну, которая, по ее собственным словам, в четырнадцать лет «была довольно авантажна». Другие же, например старые люди из прислуги княгини, дворецкий ее, Патрикей Семеныч, и горничная, Ольга Федотовна, выражались на этот счет гораздо решительнее; они говорили, что «неописанной красоте бабушки и меры не было». Это же как нельзя более подтверждает и висящий теперь предо мной ее большой портрет, работы известного Лампи. Портрет писан во весь рост, масляными красками, и представляет княгиню в то время, когда ей было всего двадцать лет. Княгиня представлена высокою стройною брюнеткой, с большими ясными голубыми глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными. Общее выражение лица ласковое, но твердое и самостоятельное. Опущенная книзу рука с букетом из белых роз и выступающая одним носочком ботинки ножка дают фигуре мягкое и царственное движение. Глядя на этот портрет, я не могу себе представить, как пылкий и восторженный юноша, каким описывают моего покойного деда, мог не влюбиться в эту очаровательницу? Притом же он почти вырос с нею под одним кровом, он знал ее ум, доброту, благородство ее мыслей и ту утонченную деликатность, которая приковывала к ней всех, кто имел истинное счастие знать ее. К тому же эта прелестная девушка в самые ранние годы своей юности вдруг совсем осиротела и, оставаясь одна на всем свете, по самому своему положению внушала к себе сочувствие и как бы по повелению самой судьбы делалась естественным членом семьи призревших ее князей Протозановых. Старики Протозановы так на это и смотрели, и когда сын их Лев Львович, получив чин в гвардии, приехал из Петербурга на побывку домой с тем же пламенем любви к сиротке, с каким четыре года тому назад уехал, то они только обрадовались, что это чувство, выдержав испытание, остается прочным. А когда молодой князь решился просить их о позволении жениться на Честуновой, то они сказали ему, что лучшей себе невестки, а ему жены, и не предвидели. Тут же у них был отслужен благодарственный молебен, и затем их перевенчали и вскоре же, не успев нарадоваться их молодым счастьем, отпустили их в Петербург.

Года не прошло после этой свадьбы, как старики один вслед за другим сошли в могилу, оставив бабушку Варвару Никаноровну с ее мужем полными наследниками всего состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, довольно их обеспечивающего.

Заботливостью полюбившей и взявшей Варвару Никаноровну под свое крыло императрицы средства Протозановых были вскоре сильно увеличены: дед получил в подарок майорат и населенные земли из старых отписных имений и стал богатым человеком. Им очень везло. Большое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось самым неожиданным образом: во-первых, к ним перешли по наследству обширные имения одного дальнего их родственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего теперь, помимо деда, никаких других ближайших наследников, а во-вторых, в старом протозановском лесу за Озерною нашли драгоценный клад: маленькую пушку, набитую жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в землю от разбойников.

Деда, любившего жить пышно, это очень обрадовало, но бабушка, к удивлению многих, приняла новое богатство, как Поликрат свой возвращенный морем перстень. Она как бы испугалась этого счастья и прямо сказала, что это одним людям сверх меры. Она имела предчувствие, что за слепым счастием пойдут беды.

Однако шли года, никакое несчастие не приходило: дедушка служил очень удачно, детей у них было немного: один сын и дочь, княжна Настасья Львовна. Эту единственную свою дочь бабушка, в угождение императрице, но против своего желания, должна была записать в институт, и это было для нее первым толчком горя в ее двери. Сын, нынешний дядя мой, князь Яков Львович, был гораздо моложе сестры и был прекрасный мальчик. Словом, все было хорошо, но во всем этом счастье и удачах бабушка Варвара Никаноровна все-таки не находила покоя: ее мучили предчувствия, что вслед за всем этим невдалеке идет беда, в которой должна быть испытана ее сила и терпение. Предчувствие это, перешедшее у нее в какую-то глубокую уверенность, ее не обмануло: одновременно с тем, как благополучным течением катилось ее для многих завидное житье, тем же течением наплывал на нее и Поликратов перстень. Против деда и жены его, взысканных всеми милостями рока, поднималась мелкая зависть, которая зорко следила за понижением уровня их значения и, наконец, дождалась времени, вполне благоприятного для того, чтобы с ними переведаться. Это созрело как раз пред открытием французской кампании, в которую дедушка вступил с своим полком и был замечательно несчастлив: в каком деле он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роковым образом.

Бабушка, еще вращавшаяся тогда в высших кружках, чувствовала, что ее мужу изменяет фортуна, что он входит в немилость, и не стала лавировать и поправлять интригами падающее положение, а, расставшись равнодушно со светом, уехала к себе в Протозаново с твердою решимостью не выезжать оттуда.

Обстоятельства так сложились, что это решение ее стало крепко.

Ольга Федотовна, живая хроника, из которой я черпаю многие сказания, касающиеся моего семейства, передавала мне об этом тягостнейшем периоде бабушкиной жизни следующее. Я запишу это словами ее же собственной речи, которую точно теперь слышу.

– Мы приехали-то, – говорила добрая старушка, – так тогда дом был совсем запущен. Лет десять ведь никто в него не заглядывал, он хоть и крепкий был, а все стал на вид упадать. Княгиня Варвара Никаноровна и говорят: «Надо поправить». Мастера и свои и чужие были – ради спешки вольных из Орла привезли. Княгиня все торопились, потому что словно она ждала какого последнего несчастия над дединькой, и хотя сама в то время в тягостях была (ожидаемый ребенок был мой отец), но все ходила и настаивала, чтобы скорее дом был отделан. Сами мы все жили в трех комнатках, а для князя она все хотела, чтобы весь дом в параде был, и дума ее сиятельства была такая, что если его еще будет преследовать несчастие, то чтоб он нашел какой-нибудь способ объясниться с главнокомандующим или государю бы все от чистого сердца объяснил и вышел в отставку. Я это все знала, потому что княгиня ведь со мною, если у них было что на сердце тягостное, все говорили, и тогда, хотя я еще и молоденькая, даже против них девочка была, а они от меня не скрывали.

«Я, – говорит, – Ольга, так решила, что лишь бы он здоров сюда приехал, а то уж мы отсюда никуда не поедем. Так здесь и будем жить, как свекор с свекровью жили, а то они, эти не понимающие справедливости и воли божией люди, его замучат».

Я, разумеется, успокаивала их и отвечала:

«Да что вы, – говорю, – матушка, ваше сиятельство, об этом еще рано так много думаете; ведь это еще все, бог даст, может быть, совсем иначе пойдет, и князь, господь даст, такую победу одержат, что целое королевство возьмут».

А она меня перебивает:

«Молчи, – говорят, – Ольга, не говори вздора: я не напрасно беспокоюсь, а я это так чувствую. Господь мне так много счастья дал, какого я не стоила… ну что же; а теперь, – изволят говорить, – если ему меня испытать угодно, так сердце мое готово».

Я тут из усердия им глупое слово и скажи:

«За что же, – говорю, – он станет вас испытывать: разве вы кому зло какое-нибудь сделали?»

А они и рассердились:

«Ну, в таком разе, – говорят, – отойди лучше от меня прочь…»

«За что же, – говорю, – ваше сиятельство: вы меня простите!»

«Да бог тебя простит, – отвечают, – но только я не люблю друга-потаковщика, а лучше люблю друга-стречника, и ты мне соблазн. Разве благая от Бога принимая, злого я не должна без ропота стерпеть? Нет; ты уйди скорее от меня: я лучше одна с моею покорностью хочу остаться!»

И прогнали меня с глаз, а сами, вижу, вошли в спальню и на приедьо стали. А я, в обиде на себя, что княгиню так огорчила, прошла поскорее чрез девичью, чтобы прочие девушки меня не видали, потому что была расстроена, и выскочила, да и стала на ветерку, на крылечке. Этакое волнение на меня нашло, что плачу, точно вблизь самой себя что ужасное чувствую, а оно так и было. Всплакнула я раз-два и вдруг всего через одну короткую минуту времени отнимаю от глаз платочек, и предо мною, смотрю, за кладовыми, за углом, стоит Патрикей Семеныч и меня потихоньку рукою к себе манит. Я как его увидала, так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подкосились, потому что знала, что этого быть не может, так как Патрикей Семеныч с князем находился. Откудова же это он мог сюда прямо с войны взяться? Верно, думаю, его там в сражении убили, он мне здесь как стень и является, и опять на него взглянула и вижу, что и он на меня смотрит: я вскрикнула и как стояла, так назад и повалилась, потому что все думаю, что это мертвец. Но он наместо того сейчас же ко мне подбежал, подхватил меня рукою и шепчет:

«Ах, что же такое, – говорит, – Ольга Федотовна, что же делать?.. полноте!»

А я… как это услыхала, так сердце у меня как у зайца и забилось.

«Как, – говорю, – „что же делать“, а где князь?»

А он этак головою на грудь наклонил и отвечает:

«Не пугайтесь, – говорит, – князь приказал всем долго жить; а я один, – говорит, – с письмом его приехал, да вот уже часа четыре все за кладовыми хожу, вас из-за угла высматриваю: не выйдете ли, чтобы посоветоваться, как легче об этом княгине доложить».

Не знаю уж я, матушка, чту б я ему на это сказала, потому что у меня от этих его слов решительно даже никакого последнего ума не стало, но только как мы это разговариваем, а наверху, слышу, над самыми нашими головами, окошко шибко распахнулось, и княгиня этаким прихриплым голосом изволит говорить:

«Патрикей! чего ты там стоишь: иди ко мне сейчас!»

Я, это-то услыхавши, ну, думаю: ну, теперь все пропало, потому что знаю, какая она в сердце огненная и как она князя любила, и опять этакая еще она молодая и неопытная, да и в тягости. Ну, думаю, кончено: все сразу собралось и аминь: послал ей Господь это такое испытание, что она его и не вынесет. И после этого я ни за что за Патрикеем вслед не хотела идти. Думаю: он все-таки сильный человек, мужчина, света много видел и перенесть может, пусть как знает, так ей докладывает, а я не пойду, пока она вскрикнет и упадет, а тогда я и вбежу, и водой ее сбрызну, и платье отпущу. Но как Патрикей Семеныч на крыльце перекрестился и пошел, и я всю эту трусость с себя сбросила и не утерпела, постояла одну минуточку и тоже за ним побежала, думаю: ежели что с нею, с моею голубушкой, станется, так уж пусть при мне: вместе умрем.